Беседы с батюшкой. Литургия после литургии

В петербургской студии нашего телеканала на вопросы телезрителей отвечает клирик храма святого великомученика Димитрия Солунского в Коломягах протоиерей Александр Рябков.

– Дорогие друзья, наша сегодняшняя тема звучит несколько странно – «Литургия после литургии». Я надеюсь, отец Александр поможет нам разобраться в этом выражении. Батюшка, скажите, пожалуйста, что это означает?

– Наверное, каждый человек в понятие литургии вкладывает в какой-то мере свой, может быть, субъективный или глубоко личностный взгляд и понимание. Это очень важное для церкви слово, понятие, важный жизненный этап для каждого верующего, к которому мы переходим, может быть, каждое воскресенье, а может, даже чаще. Почему этап? Потому что из литургии в литургию мы должны всегда расти. Из литургии в литургию мы должны преображаться. И, конечно, из литургии мы выходим в жизнь. Говоря о литургии как об общем деле (как дословно переводится слово «литургия» на русский язык), получив благодать от Бога во время литургии, мы, разумеется, должны не просто сохранить ее и не только приумножить, но даже с кем-то этой благодатью поделиться.

Наверное, разговор о литургии и о жизни после нее или в свете литургии мы должны начать более широко – с осознания цели нашей жизни или тех приоритетов, которые мы, христиане, себе сегодня ставим. Опять же, говоря о том, какие смыслы и цели мы поставили в своей жизни, мы должны подумать, чего вообще ищет каждый человек или все человечество в этом земном отрезке времени, отпущенном нам для жизни. У французского богослова, при этом православного, Оливье Клемана есть интересное размышление, которое, может быть, излагается слишком пространно, но постараюсь передать его суть: все цивилизации, все известные нам общества земли во все исторические отрезки времени связаны с тем, что идет поиск потерянного рая. В какой-то мере все мы, особенно в христианской жизни, ищем этот рай через молитву, богослужение, через те таинства, которые нам даны. Оливье Клеман говорит о том, что люди часто ищут этот потерянный рай в разных вещах: через удовольствия, какие-то переживания земного характера – через праздник, искусство, через бескорыстное восприятие природы, через восхищение природой, которое нам дается. Но христиане – дополним эти слова – ищут этот потерянный рай в молитве, в церковных таинствах. Оливье Клеман говорит еще о том, что радость, удовольствие, развлечения, праздник, искусство или восхищение природой, разумеется, требуют от человека, чтобы он своим усилием сделал все эти вещи по-настоящему человеческими; добавим от себя: по-настоящему божественными. Или даже более правильно – богочеловеческими.

Здесь мы подходим к тому, что только подвигом человека, христианина, все сферы нашей жизни (праздник, искусство, созерцание природы) делаются преображенными, по-настоящему богочеловеческими и, по сути дела, Телом Христовым. Мы приходим к тому, что достаточно часто встречаем в Писании или даже в церковной литературе понятие о том, что христиане есть царственное священство, народ Божий, люди, взятые в удел, по слову апостола Павла. В чем же наше священство? В чем наше избранничество? Мы понимаем, что мы не маги, не жрецы, а именно священники, то есть иереи. Это понятие касается не только клириков, но в целом христиан. Мы понимаем, что перед нами стоит цель – преображать нашу жизнь через преображение самих себя. И преображать эту земную жизнь, часто безобразную и безо́бразную, которая вверглась в хаос. Мы должны ее преобразить – вернуть ей образ через свое усилие: через подвиг, аскезу, молитву, через участие в таинствах, в том числе, разумеется, через литургию.

Здесь мы задаемся вопросом. Да, мы согласны, что во время литургии, в таинстве Евхаристии, то есть благодарения, мы получаем от Бога благодать... Как мы должны распорядиться этой благодатью? В чем мы сегодня воплощаем это преображение?

Сначала надо поговорить о том, что же такое «преображение». Если обратиться к терминам более доходчивым, понятным, не столь общим, не богословским, тогда это будут термины философские. Мы понимаем, что мир, в котором мы живем, феноменальный, в нем есть некие явления. А если говорить языком философским, это мир идеальный, мир ноуменов. И мы должны этот ноуменальный мир, по сути дела, имплицитно спроецировать на мир феноменальный. Возьмем самое простое – супружеские отношения мужа и жены: в чем здесь преображение? Во-первых, это исключительная, подлинная, окончательная верность и преданность друг другу. Вроде бы ничего необычного, но для христианина это очень важно: через эту верность, преданность друг другу вырабатывается, рождается исключительная верность уже Единому Богу. Как мы помним, семья, по слову Священного Писания, это домашняя церковь. То есть даже в самом первейшем проявлении нашей общественной жизни (как мы помним из прошлых лет, семья – это ячейка общества) мы видим, что наша жизнь преображается.

Заканчивается год столетия революционных событий, и я хочу вспомнить такое революционное явление, как декабризм, которое было в России еще задолго до начала XX века. Некоторые декабристы стали отходить от этого еще до восстания на Сенатской площади, и особенно после него многие пересматривали свои воззрения и говорили о том, что изменить общество можно, только меняя самого себя. Менять самого себя, менять свою семью – тогда меняется и общество. Казалось бы, простая, банальная мысль, но, к сожалению, живучесть революционных идей часто диктует людям несколько другие законы: кажется, что нужно насильственно, искусственно, механически изменить общество, окружающее меня, тогда и твоя жизнь изменится. То есть заставить всех жить по-иному.

Как раз в Евхаристии, когда мы в благодарности к Богу получаем от Него благодатные дары, мы преображаем себя и через свое преображение стараемся преобразить стихии материального мира – даже таким образом. Что же такое преображение самого себя? Разумеется, в литургии мы становимся причастными святости Божией и к нам, по сути дела, предъявляется некое требование усваивать святость Божию. Какое у этого следствие? Становиться святым. Звучит, может быть, дерзновенно. Часто мы сами и наши близкие, когда речь идет о нравственной, моральной, церковной, аскетической жизни, говорим: «Мы не святые, мы не должны этого делать». С одной стороны, святые, о которых мы знаем из житий, никогда не говорили о себе, что они святые. Что же получается – мы подражаем святым? Святые никогда не говорили, что они святые... Но мы говорим это несколько самоуверенно, с неким высокомерием и даже внутренней правотой: мы не святые – и с нас взятки гладки, к нам никаких претензий быть не должно. Мы можем не поститься, можем не молиться, можем не причащаться, мы имеем право не творить таких добрых дел, которые творили святые, потому что мы не святые, – этот магический круг замкнулся, и мы оказались в тупике.

Само по себе участие в литургии должно нас вдохновлять, и не только: ты причастился – а дальше что? Что ты вынес из литургии в жизнь своей семьи, в жизнь тех людей, с которыми работаешь и общаешься? По сути дела, литургия – это сверхэмпирическое, сверхреальное  явление, или вторжение неба в нашу земную жизнь. Но, разумеется, это сверхреальное вторжение все-таки опирается, основывается и сопрягается с жизнью нашей исторической, временной реальностью. Литургия делает актуальной Церковь, показывает ее природу, которая действительно в какой-то мере сверхреальна. Через литургию в нашу жизнь входит вечное, вечное входит во временное, то есть бесконечное входит в конечное, безусловное входит в условное – происходит невероятное слияние. Мы видим, что трансцендентное в какой-то мере и имманентно нашей жизни. Потому это настоящее проявление богочеловечества – природа Бога и материальная реальность сопрягаются в единстве, которое реализуется в единстве членов Церкви. Так все мы разрозненны, мы как отдельные атомы в этом мире, но когда собираемся вокруг Чаши, то собираемся вокруг единой животворящей силы Христа. Христос нас собирает.

Даже у отца позитивизма Огюста Конта есть выражение, что человечество – это единое существо. Позитивист, то есть человек, далекий от богословия, Конт сказал очень важную для нас вещь: мы видим, что нигде, кроме как в литургии и Церкви, вокруг Евхаристии, человечество не становится настолько единым существом. И, конечно, мы помним апостольское выражение о том, что Церковь – это Тело Христово. Эта богочеловеческая телесность как раз и воплощается в литургии, Евхаристии, Церкви, когда люди составляют единое существо – Тело Христово.

Мы получаем благодать от Господа. Как мы ее расходуем? Где мы можем ее применять? Мы уже говорили о семье, говорили о том, что это преображение себя должно вести за собой изменение той среды, где мы обитаем. Может быть, нам опять скажут, что это слишком дерзновенные слова, но это просто слова, переведенные на язык святого Серафима Саровского. Ведь он говорил, что, спасая себя, ты в какой-то мере спасаешь и окружающий тебя мир. Да, может быть, это тоже несколько дерзновенно. У преподобного Серафима сказано, что тем ты спасаешь людей, но мы помним слова апостола Павла, что вся тварь стенает и мучается доныне, чая откровения сынов Божиих.

Мы часто задаемся вопросом, почему в нашем мире все больше и больше умножаются страдания, боль, беда, скорбь. Тут мы должны вспомнить, что человек  – это важнейшее звено между Царствием Небесным и царством природным. Когда это звено становится слабым, разлад, который был еще в начале истории, то есть грехопадение, становится еще большим. И человек, который должен вносить соединение нашего феноменального мира (мира явлений) с миром идей, то есть миром Божественным, становится не проводником благодати, а проводником другого хаоса. Да, разумеется, мы помним, что мир сотворен из изначального хаоса, мы не отвергаем природу, мы должны ее преображать, но когда мы отрываемся от Бога, мы не преображаем природу, а искажаем ее и ввергаем не в первоначальный хаос, а в хаос уже негативный, отрицательный, бесовский.

– Позвольте, я задам Вам несколько вопросов, касающихся непосредственно литургии как богослужения. Первый вопрос: как Вы считаете, можно ли назвать участием в литургии присутствие на богослужении без причащения Святых Христовых Таин?

– Ваш вопрос лаконичен, но чтобы попытаться на него ответить, я должен это сделать более широко. Я понимаю этот вопрос и его остроту, сегодня я все больше и больше сталкиваюсь с тем, что он остро стоит не только перед Вами, передо мной, но и перед простыми мирянами, простыми молящимися. Сейчас я часто сталкиваюсь в церковной практике с иногда механическим, в какой-то мере автоматическим и даже магическим отношением к Причастию. Когда человек причащается не только каждое воскресенье, но семь раз в неделю и считает, что таким образом он достигает каких-то высот духа. С одной стороны, я понимаю, что регулярное и частое причастие очень важно, но при этом мы должны понимать, как уже сегодня говорили, что из него должно вытекать изменение нашей жизни.

Конечно, я согласен, что когда идет такая интенсивная духовная жизнь (не ставлю даже это понятие в кавычки в данном контексте), то, может быть, мы не вправе предлагать человеку требования о приготовлении через говение: воздержание от скоромной пищи, прочитывание правила, канона перед Причащением. Но давайте проверим все проще – если мы взяли себе такую интенсивность причастия (что сегодня уже актуально) и причащаемся вдруг каждодневно или каждое воскресенье, то является ли у нас желание усиленно молиться и продолжать общение с Богом вне храма? Через помощь ближнему, через сострадание (о чем мы сегодня говорили), через молитву?

Мы привыкли – но и это не всегда полностью выполняем – читать благодарственное правило. Иногда формально мы его и прочитываем. Но если причастие было не автоматическим, не механическим и не магическим, разумеется, появляется желание прочитать что-то большее – например, канон Иисусу Сладчайшему, ведь мое сердце усладилось. Или Акафист нашему Господу с тем же названием – Иисусу Сладчайшему: усладилось мое сердце. Но когда такого услаждения, такого вдохновения не произошло, отношения с ближним не поменялись, в семье ты не изменил своего отношения к домашним, значит, все-таки должен спросить себя: не был ли подход к таинству Причастия механическим? Я не заостряю вопрос о приготовлении.

Может быть, я несколько издалека начал отвечать на Ваш вопрос. Часто я слышу, что неестественно, или неправильно, или даже незаконно присутствовать на литургии и не причаститься; якобы так никогда не было в Древней Церкви. Но в этом кроется небольшая ошибка, потому что все-таки в Древней Церкви, кроме того, что есть сейчас и у нас, была еще и очень строгая епитимийная практика. И даже те христиане, которые по каким-то причинам были лишены права причащаться, составляли отдельный разряд, который не выходил вместе с оглашенными из храма. Это купностоящие, которые оставались до времени причастия и смотрели, как их братия и сестры причащаются, но сами к Чаше не подходили.

– Но ведь они чувствовали себя от этого ущербными?

– Может быть, они чувствовали себя ущербными, но при этом понимали, что сами отделили себя от Причастия тем или иным грехом, – это первый момент. Но вопрос еще заключается в том, что Церковь и священство никогда не выполняли функции некой жандармерии, чтобы кто-то отталкивал человека от Чаши. Человека не просто отлучали, ему объясняли, почему сегодня Причастие будет ему не на пользу, а может быть, и в суд и осуждение. Мы же понимаем, что наши святые отцы, учители, которых мы почитаем, не выполняли роль неких инквизиторов. Разумеется, человек, вразумленный святыми или наставниками, пресвитерами, не причащался по своей воле, понимал это и ощущал. Поэтому когда мы сегодня не имеем некоей епитимийной практики, то имеем совет священника, имеем свое отношение и понимание того, что сегодня был не до конца готов. Не только через формальное вычитывание молитв или формальный пост, который, может быть, был низведен до диеты... Если мы где-то сводим пост к диете, а молитвы к вычитыванию, это не значит, что молитва должна быть устранена и пост должен уйти в небытие, оставшись где-то на задворках истории. Если я не пощусь глубоко, это не значит, что я должен отменить пост. Если я молюсь рассеянно или из-под палки, то это не значит, что молитвы святых, данные мне в молитвослове, должны исчезнуть из истории Церкви; разумеется, нет. Это моя немощь, и она всего этого ни в коем случае не отменяет.

Поэтому мы понимаем, что искусственно, рационально перенестись в какие-то иные временные рамки невозможно. Или опять же рационально, искусственно внушить себе или согласиться с тем, что время и пространство непрерывны, тоже невозможно. Время прерывно, разные этапы в истории. И мы совсем другие. И бывает так, что людям (может быть, и нам, священникам) иногда хочется служить и причащаться как в Древней Церкви, как на Афоне, как в Греции или каком-то монастыре… Это всё общие понятия. И как раз общие понятия, с одной стороны, очень рациональны, а с другой – очень утопичны. Конечно же, они сразу перекрывают вход осмыслению, усилию, стойкости и подвигу, потому что это голые схемы. А голые схемы – противники всякой живой жизни.

Поэтому если мы говорим о тех или иных традициях, которые есть сегодня в Церкви, то они как раз очень лояльны, очень гибки и всегда подстраиваются под человека. И Вы, и я видим в церковной практике, что священник на приходе зачастую не требует от прихожан абсолютного прочитывания тех или иных канонов, на исповеди он смотрит в сердце человека. Двух-трех слов зачастую хватает священнику, чтобы понять, с каким сердцем человек сегодня идет к Причастию, а его трехдневный или однодневный пост не является для духовника тем, что имеет статус какого-то критерия. Как раз когда мы вводим новые схемы, которые могут отменить пост или предписывают причащаться каждую литургию, то это уже некая схематичность, которая вводит человека в некие рамки.

Вот мы говорим про формы. Смотрите, ведь Господь, говоря о литургии, не выдумывал ее форму. Да, у Него есть такие слова – новое вино не вливается в старые мехи. Но речь здесь как раз не идет о том, что нужны какие-то новые формы. Мы знаем, что первоначально апостолы посещали Иерусалимский храм и вышли из него только потому, что иудейский двор с ними размежевался, не более того. Все, что мы имеем сегодня в церковном обряде,  не порождено христианством, но было уже до него. То есть никаких новых форм, по сути дела, не выдумывалось, потому что Господь прямо сказал нам, что закон исполнился во Христе. Что значит «исполнился»? То, что он вышел за рамки. Как вино, которое непрерывно вливалось в чашу, перелилось через ее границы: закон исполнился, его исполнение произошло. Поэтому формы, схемы, разнообразные эксперименты с формами не так важны, как важна глубокая духовная жизнь по преображению себя и тем самым по преображению окружающего мира.

– Ваши ответы глубже, чем вопросы. Хочу все-таки дополнить первый вопрос вопросом нашей телезрительницы, который она задала через группу «ВКонтакте». Она спрашивает: «Скажите, пожалуйста, можно ли во время литургии, на Херувимской, читать про себя 50-й псалом, во время «Тебе поем» тропарь 3-го часа, а на «Достойно есть» молиться сначала об усопших, а потом о здравии сродников?» То есть можно ли, с одной стороны, отрываться от молитвы, которую мы слышим в хоре, а с другой стороны, из этого вопроса мы видим, что человек представляет себе, о чем молится в это время диакон или священник.

– Конечно, если диакон читает во время каждения на Херувимской песни этот псалом, то мы не видим причины отказать мирянину в мысленном прочтении этого покаянного псалма. Но при этом Херувимская песнь должна быть не только фоном. Она очень существенна, потому что мы видим в ней не только описание момента литургии – «Всякое ныне житейское  отложим попечение», то есть как бы сейчас отложим. На самом деле эти слова могут нами во многом использоваться и в нашей повседневной жизни, потому что, по сути, это слова евангельские, слова Нагорной проповеди: думайте о Царствии Божием, остальное все приложится вам. Ведь мы часто думаем о частностях – прошу прощения за такой каламбур – и мало думаем о существенном. Ведь литургия, о которой мы сегодня говорим, – это воистину соединение Духа Божиего с душой человека; это соединение Сущего с существующим, с тем, что мы видим, это соединение содержания с формой, о которой мы сегодня уже говорили, соединение смысла с символом.

И здесь слова Херувимской песни наставляют нас в правильном направлении, даже в житейском плане: насколько нам важно не выпускать из сознания обращенность к Богу, при этом понимая, что вся наша деятельность Им освящается, в том числе нашим пребыванием на литургии, в том числе через молитву. Если мы не упускаем это из виду, в какой-то мере содержа в себе слова о том, что земное попечение мы ставим на второй план, а на первый возводим попечение о своей душе – о соединении души с Духом Божиим, нашем существовании с Сущим по-настоящему, то здесь мы можем принести Богу краткую молитву. Даже не о себе, а о тех людях, которым мы сострадаем. Умение сострадать – это проявление даров литургии, нетварных энергий, благодати в нашей душе, насколько мы сумели в себя их воспринять и правильно отразить по отношению к Богу. Конечно, в молитве это возможно, разумеется, если не выпадать при этом совсем из литургии. Херувимская песнь поется долго, ее текст мы знаем, но мы должны не только слухом, но душой ощущать тот момент, который должен отразиться даже на нашей повседневности.

– В вопросе приводятся три эпизода и, соответственно, центральная часть Евхаристического канона – наша телезрительница ссылается на тот момент, когда читается тропарь: «Иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолом Твоим ниспославый…» Это желание молиться не с хором, а с клиром, духовенством. Как Вы расцениваете такое намерение, ведь есть храмы, где священнические молитвы сейчас читаются вслух?

– Во-первых, есть храмы, не очень большие по объему, и молитвы, читаемые священником даже вполголоса в алтаре, слышны. Иногда бывает, что хор в какой-то момент останавливается – и слышны конечные слова молитвы священника. Сейчас не самое важное  – кто что слышит, потому что многие христиане сейчас держат в руках книжечки, которые издавались в девяностые годы и переиздаются до сих пор, в них приводятся тексты не только мирной или просительной ектении, не только возгласов, произносимых священником вслух, но и тех молитв, которые произносятся священником. Никто же не запрещает эти молитвы знать, с ними знакомиться и во время литургии читать.

– Бытует такое магическое представление, что раз они тайные, то их даже читать нельзя.

– Мы должны понимать, что слово «тайные» в нашем церковном литургическом контексте связано с «таинственными», то есть это мистические молитвы, а не те, которые скрываются от народа Божьего, тем более сегодня скрыть практически ничего невозможно. При этом (Вы не будете со мной спорить) в Древней Церкви некая дисциплина тайности была: люди, внешние не только для клира, но и для верующих, крещеных людей, не просто не знали, а от них скрывали не только тайные молитвы, но и суть тех таинств, которые совершаются в храме за закрытыми дверями. Мы это тоже понимаем.

Мы видим, что время меняется, что сегодня нельзя полностью отделить людей воцерковленных на все сто процентов от воцерковленных не на сто процентов. Хотя это не те термины, которыми мы сегодня можем оперировать. Мы понимаем: нельзя сказать, что наш народ, даже какой-то отдельный его представитель, который ни разу в жизни не причащался, но является человеком, может быть, крещенным в детстве (или он знает те или иные традиции, бывает в храме), абсолютно чужд Церкви. Мы живем в такое время, которое очень не похоже на все другие времена, не только на времена Древней Церкви. Они тоже бывали очень разные: одни в Риме, иные в Каппадокии или Иерусалиме, Карфагене, абсолютно другие в Александрии. Когда мы говорим о Древней Церкви вообще, мы не отдаем себе отчета, что она тоже была разная. А сегодня мы живем во времена, которые сильно отличаются от времен конца XIX – начала XX века, поэтому, конечно, сейчас мы не можем соблюдать эту дисциплину тайности, которая была в Древней Церкви. Но при этом не можем оставить без ответа те или иные литургические моменты и традиции. Мы пытаемся их как раз в какой-то мере объяснить или довести до сведения не только литургические текстуальные особенности, но и главные, глубинные смыслы, которые несет в себе литургия, Евхаристия и сама Церковь, становящаяся актуальной через литургию и Евхаристию.

– Так все-таки можем ли мы рекомендовать мирянам знакомиться с тайными текстами литургии?

– Как мне кажется, чтобы не отвлекаться от песнопений, может быть, стоит знакомиться с этими молитвами заранее. Можно брать с собой тексты. В литургии святителя Иоанна Златоустого эти молитвы не такие длинные, как в литургии Василия Великого. Поэтому, может быть, стоит заранее знать, о чем в это время молится священник, если это не происходит вслух. Такое вполне возможно, чтобы не отвлекаться от исполняемых хором песнопений, которые тоже довольно насыщенные богословски. А в некоторых храмах эти песнопения сегодня поет даже сам народ Божий, то есть люди, молящиеся в храме. Сейчас есть и такие общины, где тайные молитвы не только читаются вслух или их слышно, потому что маленький храм, но еще есть и традиция петь вместе молитвы, которые поет хор.

– У нас есть еще один интересный вопрос, который, может быть, мог стать даже темой целой программы. Он очень краткий: «Почему в алтаре находится стол с крестом, а не ковчег Завета?»

– Стол с крестом – видимо, имеется в виду престол с запрестольным крестом? Во-первых, мы должны осознать, что и ковчег Завета, только уже Нового, в какой-то мере присутствует, потому что в алтаре каждого храма мы имеем пусть и маленький ковчежец, но со Святыми Дарами. То есть Христос, Господь в Святых Дарах постоянно присутствует во Святая святых – в храме, в алтаре, на престоле. По сути дела, ковчег Завета, только уже Нового Завета, есть в храме, и название Святая святых сегодня настолько же актуально, насколько было актуально и для Иерусалимского храма на протяжении всей его истории. Только, разумеется, сегодня мы имеем более важное присутствие, нежели скрижали Завета, которые Моисей получил на горе Синай, нежели посох Аарона, манна. Все они, конечно, величайшие вещи, но они были предзнаменованием Евхаристии; по крайней мере, манна – это точно предзнаменование Евхаристии. А прозябший посох Аарона, разумеется, тот отросток или то проявление жизни, которое мы сегодня чаем получить в нашей приобщенности.

– То, что мы видим в Крестном древе.

– Помимо Крестного древа стоит и семисвечник. И всё вместе, по сути, изображает райское Древо живота, то есть жизни, потому что и сама Евхаристия для нас – это древо жизни. Мы говорили сегодня о том, что человек ищет потерянный, утраченный рай, и он его снова обретает в храме. По сути дела, храм – это место, которое изображает собой не только ковчег Завета, не только Святая святых Иерусалимского храма, но и просто Эдемский сад. Потому что там находится Древо жизни, от которого мы получаем плоды жизни, помогающие нам – скажем прямо – духовно не умирать, когда мы, существующие во времени, в условиях этой жизни, причащаемся безусловному, бесконечному и вневременному Абсолюту.

– Если вернуться к теме литургии после литургии… Сейчас популярным становится такое выражение, как «христиане воскресного дня». Подразумеваются те люди, которые участвуют в воскресном богослужении, но жизнь их принципиально не меняется. Скажите, пожалуйста, можем ли мы литургические формы, которые имеем в храме, переносить и на нашу жизнь? То есть по примеру литургии читать Священное Писание дома, по примеру литургии верных объединять своих близких за единым столом для общего общения? Можем ли мы проводить такое сравнение?

– Литургия после литургии – это все-таки жизнь в свете литургии. Дело опять же не в формах, не в том или ином антураже, который мы будем применять, а в глубинном измерении человека. Потому что мы понимаем, что если изменился наш внутренний мир, то меняется и наше отношение. Действительно, мы можем как-то искусственно торжественно проводить семейный обед, но при этом внутренняя неизмененность и внутренняя напряженность, разумеется, не дадут тех плодов, которые мы ожидаем от тех или иных форм, антуража или декораций, которые мы составили и представили нашим близким. Поэтому важно понимать, чего мы ищем. Мы же действительно ищем потерянного рая, ищем радости, мы ищем преображения и гармонии в себе. И когда мы через подвиг, через стойкость, усилие, через верность созидаем в себе эту гармонию... Мы получаем Причастие тогда, когда приготовили себя. Даже просто это покаяние, осознание своей нищеты и нужды в приобщенности к вечному. Мы получаем это и должны это реализовать.

Часто приводят такой пример, что святой Иоанн Кронштадтский причащался каждый день. Мы, конечно, понимаем, что у него были какие-то поездки, но даже если он причащался каждый день, то мы, по крайней мере, видим воплощение его приобщенности: наверное, за один день он делал столько добра, сколько все мы вместе не сделали за всю свою жизнь. И это плоды Причастия. То есть он не мешал причащению воплощаться в реальные добрые дела, не закапывал и не накапливал в себе благодать. Как ее можно вообще накопить? Это очень похоже на западное схоластическое учение о сокровищнице добрых дел. Только если там все-таки были люди, которые эти добрые дела накапливали (и их можно было приобрести каким-то формальным путем через церковную бюрократию), то здесь мы сталкиваемся с каким-то очень странным явлением: мы накапливаем в себе благодать от постоянного причащения, но она нас не меняет и мы ею не делимся даже с теми людьми, которых, может быть, могли бы своим примером привести сегодня в церковь. Тех, кто, по крайней мере, еще не приобщился той традиции, что знакома нам. Здесь мы видим, что примеры Древней Церкви или пример святого Иоанна Кронштадтского не всегда работают. Мы должны дать себе после Причастия время осмыслить, что мы получили, и воплотить это в жизнь, чтобы это в нас  усвоилось и чтобы мы увидели, как сегодня этим мы можем поделиться и во что это воплощается.

Сегодня я уже поделился мыслью: если после Святого Причастия я только нахожу в себе силы единственно на то, чтобы формально прочитать благодарственные молитвы, если во мне не загорается желание молиться, то, разумеется, это некий критерий того, что сердце мое не усладилось и в какой-то мере Причастие было автоматическим, механическим, магическим; вполне возможно, что даже и в осуждение. Если это будет позволено, то такой критерий, мне кажется, можно вполне применять для проверки своей духовной жизни.

– А какой тогда критерий для следующей литургии? Согласно Вашему критерию ощущает ли человек фиаско, которое он потерпел на этой литургии? Является ли это ощущение поводом для того, чтобы откладывать следующее свое Причастие?

– Во-первых, оно является поводом для покаяния, для подведения итога. Покаяние, которое до сих пор остается актуальным перед причащением, тоже должно быть правильно осмыслено нами. Исповедь, покаяние, раскаяние – это не перечеркивание прошлого, не представление, что прошлого как бы не было. Покаяние – это точка отсчета для внутреннего роста горе, ввысь. Почему у нас нарастает такая комплексная неготовность к Причастию? Потому что у нас неправильное отношение к исповеди. Речь не о том, что она не на своем месте и что можно разделить эти таинства – опять же искусственно ничего разделять не надо,  но наше отношение к исповеди не совсем верное: мы идем ко Христу с желанием отменить свои прошлые поступки, сделать так, словно их не было. Это, конечно же, ошибочное мнение, потому что если мы искусственно создаем в своей голове иллюзию, что того, в чем я раскаялся, как бы и не было, то рано или поздно это вернется ко мне как бумеранг.

Потому что закопать голову в песок и ждать спасения – невозможно. Поэтому мы должны осмысливать совершенный нами поступок как отпадение, разлад и, по сути дела, понимать даже космический характер этого. Если я христианин, если я несу на себе звание царственного священства, народа Божиего, человека, взятого в удел, и если я как священник – общее понятие для христианина – совершил отпадение, то я умножил разлад, разрыв Сущего и существующего. То есть я повинен не просто в каком-то нарушении закона, заповедей, традиций, а повинен в очень серьезных вещах – я положил предел и препятствие для вхождения благодати Божией в жизнь нашего мира. Когда покаяние так глубоко касается сердца, когда оно так серьезно, когда оно реализуется так по-взрослому, а не инфантильно, тогда оно является очень важным шагом для того, чтобы сделать  душу, сердце и сознание готовыми к приобщению.

– Спаси Господи, батюшка! Благословите нас, пожалуйста, на прощание.

– Дорогие братья и сестры, всех вам благ, помощи Божией, доброго здоровья. И всем желаю, чтобы Святые Христовы Таинства были в духовное и телесное исцеление, наследие Царства Небесного, которое ощущалось бы уже сегодня и сейчас, каждодневно. Аминь. С Богом!

Ведущий Михаил Кудрявцев

Записала Ксения Сосновская