Беседы с батюшкой. Священник Вадим Смоляков 5 апреля 2023

В гостях у нас клирик Вознесенского архиерейского подворья города Екатеринбурга священник Вадим Смоляков.

– Мы продолжаем наши разговоры о разных аспектах церковной жизни с точки зрения православной антропологии. Сегодня поговорим о страхе Божием – очень полезная и актуальная тема, тем более Великим постом. Читая святых отцов или находясь на богослужениях, мы часто слышим о страхе Божием. Что представляет собой это чувство?

– Если бы страх Божий был страхом перед Богом, мы неправильно понимали бы, Кто такой Бог. Мы читаем у апостола Иоанна Богослова, что Бог есть любовь. Если мы объективно посмотрим за течением нашей жизни, увидим, что Его любовь проявляется в каждом нашем вздохе, и мы благодарим Его за это. Как можно каким-то животным, инстинктивным, паническим страхом бояться Того, Кого любишь? Значит, когда святые отцы говорят о страхе Божием, они имеют в виду страх не Его Самого; мы боимся не Самого Бога. Поскольку если бы мы боялись Самого Бога, Бог был бы изменчивым. Но Он неизменен, Он постоянен. Он не может нас в какой-то момент испугать больше, а в какой-то – меньше; Его сущность не меняется, Он всегда расположен к нам с любовью. Но Промысл Божий очень сильно зависит от того, что мы делаем.

Когда святые отцы говорят о страхе Божием, они говорят о чувстве страха, которое возникает в человеке за самого себя: как я предстою перед Богом? Собственно, это единственное, чего нам должно бояться, поскольку Царство Божие внутрь нас есть. Господь все даровал нам для спасения, Он – наше спасение, и путь, и истина, и жизнь, и дверь, которой мы входим в Церковь и в Царство Небесное. И мы боимся не Его, не того, что от Него, но боимся не удержать то, что Он нам дает. Мы боимся предстать перед Ним не так, как Он хочет нас увидеть.

Чтобы осознать подлинное понимание страха Божия, святые отцы часто проводят аналогию. Есть три модели взаимоотношений с Богом, как говорится в Катехизисе. Первая модель: раба и господина, когда раб животным, инстинктивным страхом боится своего господина. Из притчи, которую приводит Господь, мы знаем, что один из тех, кому были даны таланты, говорит господину: «Я знал, что ты человек жестокий, поэтому упрятал талант твой и возвращаю тебе твое». Если мы видим Бога жестоким, то мы Его не знаем, давно не читали Евангелие, давно не участвовали в таинствах церковных, давно не смотрели на свою жизнь.

Три модели взаимоотношений в жизни человека могут часто меняться. Нет такого, что человек из первой модели взаимоотношений, о которой сейчас идет речь, переходит в другую модель и больше никогда не скатится в первую.

Итак, первая модель отношений: рабского страха, страха наказания, когда человек трудится только ради того, чтобы его не наказали, чтобы его не наказал Бог. Если говорить с точки зрения церковной действительности, чтобы Бог не определил человека за его земную жизнь в ад, чтобы для него не стало наказанием адское пребывание. Не общение с Богом, не созерцание Бога боится потерять человек; у него просто страх ада, страх наказания.

Вторая модель взаимоотношений: когда человек становится наемником у Бога, хочет у Бога что-то заработать. Чего человек боится в таком случае? Он боится уже не наказания, потому что только совсем никудышный наемник боится того, что его накажут. Он боится, что господин даст ему мало, меньше, чем он заслужил. И опять критерием страха является не личная связь с господином, не молитва, не обращение к Богу, а то, что человек получает от Бога. Горе нам, когда мы, как младший сын из притчи о блудном сыне, получаем от Бога свое наследство, видим смысл своей жизни на данный момент в этом наследстве и тратим его не так, как нужно. Мы боимся в данном случае неправильно использовать то, что дано нам Богом. Это уже чуть лучше, чем страх наказания, но еще не мера совершенства.

И третья модель взаимоотношений: отношение любящего сына к любимому Отцу, когда главным страхом сына является потерять расположение Отца, Его любовь. Бог ведь действительно очень тонко, грамотно, буквально точечно показывает нам ради нашего покаяния те моменты, когда мы ведем себя не как чада Божии, а, как сказано у апостола Павла и в Книгах Ветхого Завета, как чада гнева.

Страх Божий – когда человек по любви к Богу боится встать перед Ним в том плачевном состоянии, в каком он есть. Понятие страха Божия присуще абсолютно всем святым, которые и молятся непрестанно, и ходят под Богом, как Авраам, и живут в Боге и Богом. Для них очень страшна невнимательная молитва; куда страшнее, чем для нас. И их в молитве посещает немощь, и они, как люди, не лишенные печати грехопадения и первородного греха, тоже бывают немощными в молитве, но для них это страшно. Для них страшно не исполнить заповедь Божию. Для них страшно предстать перед Богом в скверном состоянии. И это все больше и больше побуждает их к покаянию.

Мы ведь каемся немного, не очень сосредоточенно; во всяком случае, гораздо меньше и гораздо менее сосредоточенно, чем святые. Потому что мы не боимся представать перед Богом такими, какие мы есть. То есть мы встаем перед Богом такие, какие есть, и говорим: «Боже, мы вот такие». Если мы остановились в движении ко спасению, если нашей душе этого достаточно, если наше тело больше не трудится подвигом и ему достаточно того подвига, который есть, то мы просто пребываем в состоянии падения. Это, может быть, состояние еще не смерти, но духовного умирания.

Когда мы начинаем любое молитвенное правило, когда священник и диакон начинают Божественную литургию, когда мы к чему-то приступаем, мы всегда говорим: «Боже, очисти меня, грешного. Боже, помилуй меня, грешного». Потому что мы видим собственное несовершенство, как сказано в замечательной молитве святителя Амвросия Медиоланского, которую священник читает перед совершением Божественной литургии. Святитель Амвросий говорит: «Боже, я вижу свое несовершенство, но я знаю, что только Ты можешь это несовершенство исправить. Поэтому я предстою перед Тобой, чтобы исполнить волю Твою, я боюсь исполнить ее плохо, поэтому прошу Тебя, чтобы Ты действовал во мне, чтобы Твоя благодать направляла меня, чтобы Духом Твоим Святым я мог совершить то, что должен».

– Вы перечислили три уровня взаимоотношений человека и Бога. Может ли человек перейти сразу на третий уровень, минуя первый и второй? Или это должно быть последовательно?

– Очень часто человек начинает именно с третьего уровня. Мы часто думаем, вдохновленные чтением «Лествицы» преподобного Иоанна Лествичника, что в нашей жизни все очень последовательно и этими ступенечками в нашей жизни реализуется алгоритм спасения. Если этот алгоритм спасения мы найдем, значит, тот, кто нам его дал, человек абсолютно нецерковный. Мы не можем спастись, исполнив в определенном порядке то, что в этом алгоритме написано. Господь действует иначе. У многих святых отцов сказано, что Он незаслуженно, авансом, на короткое время дает человеку почувствовать то состояние, то блаженство, которое человек в полной мере еще испытать не может.

Мы по своей духовой жизни это знаем: бывает, что молитва идет как-то очень хорошо, и мы думаем, какие мы молодцы. Тщеславимся, гордимся, мол, сегодня помолились хорошо. Но если бы ты помолился хорошо, ты бы и дальше молился хорошо, а это было точечное состояние подъема.

В моменты размягчения сердца человеческого, в моменты внимания души, когда человек чуть лучше попостился, в том числе и телесно, Господь часто дает осознать Божию любовь, показывая тем самым, что Он ждет от человека именно любви. Он говорит: «Я вижу вас дочерями, сынами, чадами», и дает нам быть в этом достоинстве, хотя мы его не заслужили. Потом, когда мы этим достоинством прельщаемся, мы, как блудный сын, говорим: «Раз мы находимся в этом состоянии, дай нам то, что должно». И тогда мы начинаем переходить в состояние наемника. Через состояние наемника мы можем оказаться и в состоянии раба: «Господи, я для Тебя уже так много делать не могу, поэтому буду делать только это, Ты только меня не наказывай». И делаем все меньше, меньше и меньше.

Пути Господни, безусловно, неисповедимы. То, что Господь делает в жизни каждого человека, кем являет Себя и что дает прочувствовать каждому человеку, – это всегда по-разному.

Когда человек приходит в храм потому, что у него в жизни произошло что-то серьезное, он чаще всего начинает с состояния наемника. Он подходит к благочестивой бабушке и говорит: у меня случилось то-то и то-то, что мне нужно сделать? Бабушка говорит, что церковная лавка там, нужно взять свечечку, зажечь ее и поставить там-то. Человек это делает. Дорастет он до состояния детской, искренней, укрепляющейся в совершенстве любви или нет – мы не знаем. Может быть, дорастет, а может быть, останется в таком состоянии: каждый год именно в этот день и именно в это время будет приходить и исполнять то, что сказала благочестивая старушка.

Эти состояния нестабильны даже в течение одного дня. Понаблюдав внимательно за собой, мы можем увидеть, что не только с Богом имеем такие взаимоотношения, но и с другими людьми. Например, мы боимся что бы то ни было сказать человеку, лишь бы он не обиделся на нас. И обида человека дороже, чем обида Бога. Бог, конечно, не обижается, но мы в данном случае боимся обидеть человека гораздо больше, чем имеем в себе страх Божий.

Мы можем человекоугоднически подходить к другому человеку, как правило, к начальствующему над нами, дающему нам послушания: к работодателю, священнику. Мы человекоугодничаем, что-то перед человеком делаем, чтобы он нам что-то дал. А можем именно с чувством искренней любви оказывать почтение родителям, детям, окружающим. Именно любить, а не искать что-то от человека вместо самого человека; не искать что-то от Бога вместо Самого Бога. И не бояться наказания от человека больше, чем наказания от Бога. И жить не наказаниями (или отсутствием наказаний) от Бога, а именно желанием исполнить все то, что Он повелел нам.

– Как связан страх Божий с временностью человеческой жизни?

– У Федора Михайловича Достоевского есть замечательные слова, которые он вкладывает в уста персонажа романа «Братья Карамазовы»: «Если Бога нет, все дозволено». Мы часто сетуем, что болеем, тлеем (по мысли святых отцов), стареем, приходим в немощь. Если бы у нас этих состояний не было и мы жили бы в состоянии полнейшего уединения, не видя других людей, мы не чувствовали бы приближающейся телесной смерти, не знали бы о ней. Жили бы совершенно: состояние здоровья не ухудшается, внимание не ослабевает, разум всегда свеж, память абсолютнейшая, совершеннейшая.

Мы очень хорошо помним грехи всех тех, кто окружает нас, вместо собственных. Для чего нам память-то дана? Ведь, наверное, именно для этого. Так мы думаем. Если бы у нас не было метафизического страха смерти, что, как ни живи, смерть неизбежна, мы бы этого состояния и не испытывали, не знали бы, что оно возможно. В последовании отпевания, например, сказано, что если бы мы не видели, что наша жизнь закончится точно так же, как жизнь человека, тело которого мы видим перед собою, то мы бы и не стремились раскаиваться, исправлять собственную жизнь.

Бог, дающий нам и болезнь, и тленность, и смертность, не хочет нашей погибели; Он все больше и больше подсказывает нам, помогает понять, что наше состояние земной жизни, в котором мы сейчас находимся, очень временное. Если бы мы это подлинно ощущали, мы бы проживали каждый свой день буквально как последний.

В нашем храме есть замечательная старейшая прихожанка, каждый священник навещает ее на дому (неделю один священник, потом другой). Я был у нее совсем недавно и сказал: «Ну что, наверное, уже до Пасхи?» Хотел прийти к ней в день Светлого Христова Воскресения, минуя Вербное воскресенье. Она говорит: «Батюшка, это Вы можете ждать до Пасхи, а у меня каждый день на счету». И она действительно в свои 92 года каждый день проживает как последний, каждую встречу со священником, который ее причащает, – как последнюю.

Почему вокруг одра умирающего (даже нецерковного) человека собираются все родственники, даже те, которые были на него обижены, и каждое его слово стараются чуть ли не застенографировать? Потому, что в этот момент мы очень четко осознаем, что это последнее.

Мы, может быть, не чувствуем, что последний раз пришли на Божественную литургию, последний раз причастились Святых Христовых Таин. Хотя многие святые отцы подчеркивают: помышляй, что любая твоя молитва и любое дело, которое ты, по милости Божией, начинаешь, может быть в последний раз. Не в контексте того, что надо испугаться, запаниковать и прийти в унылое состояние. Нет. В контексте того, чтобы сделать это действие с таким вниманием, сосредоточенностью, усердием, искренностью и честностью, как будто больше никогда не представится такая возможность. Это очень хорошо осознавать.

Как-то на одном вечере, где собралось очень много священников, один пожилой батюшка сказал: «Отцы, мы сегодня с вами послужили литургию, и я уверен, что вы, как и я, подумали, что служили ее в последний раз». И многие отцы в этот момент очень сильно задумались. Действительно, мы часто забываем, что то, что мы делаем, и то, что Господь нам делает, может быть в последний раз. Но это не должно ввергать нас в уныние; напротив, это должно ввергать нас в состояние именно любви к Богу и честности с собой и с Ним. Да, мы несовершенны и не станем резко идеальными, если Он не соблаговолит, но то, что мы делаем, чрезвычайно ценно, потому что Он дал нам совершить это дело, исполнить эту заповедь. Он дал нам эту возможность.

– Связан ли страх Божий с благодарностью и молитвой?

– Если мы помышляем, что все в нашей жизни (общение с человеком, служба сегодняшнего дня, чтение святого отца или Священного Писания, разговор с кем-то, поход на работу и обратно) в последний раз, мы неминуемо вспоминаем, насколько часто это в нашей жизни было, насколько часто Господь нам это давал. Когда мы вспоминаем, что Господь нам что-то давал многажды (а мы понимаем, что всякое Его даяние – благо и всякий Его дар – проявление Его любви), мы начинаем Его слезно благодарить, как многажды Он благодетельствовал нам. Благодарность – это уже молитва.

Когда душа человека, как говорит Тертуллиан, находит что-то лучшее, она очень хочет остаться в этом лучшем; это неизбежно. Мы чувствуем это даже во всей своей житейской суетности: только нашли для себя что-то поудобнее, получше, поприятнее, покомфортнее – нам хочется, чтобы это осталось. И в самом этом хотении еще нет того самого мшелоимства и прочих грехов, когда мы привязываемся к вещи. Если это превзойдет всякие нормы нашего восприятия действительности, тогда это будет грех. Например, если Господь будет давать нам вместо вот этих удобных кресел какие-то простенькие стулья, а мы будем наотрез отказываться и искать именно эти кресла, тогда это будет мшелоимством, грехом.

Мы видим, что Господь дает нам многое, замечательное, лучшее, благодарим Его за это и невольно, мыслью или словесно, просим Его, чтобы это благо осталось с нами. Но если мы просим Его только об этом, чтобы только Его благо и что-то от Него осталось с нами, то мы опять скатываемся на уровень наемника. Через Его милость, явленную нам, мы просим, чтобы именно Он оставался с нами. Мы благодарим, что Он делал это для нас и делает снова и снова, и просим Его о том, чтобы это в нашей жизни сохранялось, чтобы Он не лишал нас Своей любви. Когда мы, как блудный сын, говорим, что недостойны быть Его сыновьями, Он уже обнимает нас в этот момент, видя наши намерения.

– Вопросы смерти, как мне кажется, современного человека перестали касаться, перестали волновать. Люди стараются избегать этой темы. И, наверное, это ведет к тому, что мы вообще забываем о том, что смертны и наша жизнь может оборваться в любую секунду. Это неправильно. Давайте напомним нашим зрителям, почему так важно христианам иметь постоянную память смертную.

– Мы следуем за Богом, идем к Нему теми путями, которые Он нам дал. И так или иначе  оказываемся за богослужением. За каждым богослужением, на котором мы оказываемся, даже за богослужением Светлого Христова Воскресения, когда, казалось бы, одно торжество и нет никакого намека на смерть (Христос смертью смерть попрал), мы просим Его о христианской кончине, безболезненной, непостыдной, мирной, о добром ответе на Страшном Суде. Мы просим жизнь нашу оставшуюся (значит, мы видим, что где-то есть конец) провести в мире и покаянии.

Если мы за каждым богослужением этих слов не слышим, им не внимаем, значит, в этом моменте оно перестало быть для нас актуальным. И мы снова оказываемся в состоянии наемников и понимаем: тут наше внимание сосредоточилось, когда говорили «дай мне вечера мирна и совершенна», а к христианской кончине, к покаянию и к жизни именно так, как Он повелевает (до смертного исхода), – внимание уже охладело.

Если внимательно посмотрим за собой на богослужении, увидим, что очень часто именно так мы и действуем: это нам нужно, а это нам кажется ненужным. И если даже за богослужением Пасхи звучат в просительных ектеньях эти прошения, то это для нас актуальнее всего. Поэтому память смертная действительно нужна не в контексте животного страха смерти, а в контексте того, чтобы постараться за оставшееся время что-то сделать. Ведь у Бога один день как тысяча лет и тысяча лет как один день, у Него нет понятия времени, Он над временем, Он создатель времени. Сколько каждому человеку осталось прожить – для Бога это все едино. И для нас, живущих земной жизнью, находящихся в воинствующей Церкви, все тоже едино в том смысле, что мы все смертны.

Поэтому мы просим Бога прожить каждый день так, как Он благоволит. Мы просим Его вечером, чтобы Он воздвиг от одра нас утром, но для того, чтобы мы славословили Его имя. Пусть каждый завтрашний день, как говорит Господь, заботится о себе сам. Но мы все равно просим Его, чтобы Он нас воздвиг от одра, а ведь может и не воздвигнуть. Мы же этот смысл тоже вкладываем, когда произносим эти слова. Или не вкладываем? Или мы опять рассредоточились и снова нас интересует только что-то одно?

Мы читаем Евангелие и в нем слышим слова Спасителя: если  идешь с кем-то по дороге и как-то не по-человечески с ним поступил, поругался, все равно постарайся примириться с ним до того, как войдешь в город. Вдруг в городе этот человек, с которым ты идешь и которого обидел, окажется важной персоной и ввергнет тебя в темницу. Это ведь тоже очень важно. Это сейчас у нас есть современные навигаторы, которые показывают, сколько метров нам осталось идти, а раньше этого не было, город мог оказаться за любым поворотом. И поэтому люди внимательнее относились к тому, что делали. И Спаситель к тому же призывает.

Если мы обо всем этом читаем в Евангелии и не реализуем в своей жизни, значит, мы забыли некую часть учения Христова, значит, опять что-то нас привлекло больше, а что-то меньше, а мы не попытались с этим что-либо сделать. Да, наше внимание рассеивается. А Господь хочет, чтобы мы воспринимали во всей полноте все то, что Он нам дает.

– Может показаться, смертная память свойственна только пожилым людям. Так ли это?

– Даже когда на отпевание приходят невоцерковленные люди, они все равно слышат церковные песнопения, в которых, если упростить донельзя, сказано: посмотрите, это все будет с каждым из здесь стоящих. Многие люди приходят в некоторое смятенное, очень озабоченное, внимательное состояние. И из храма они выходят уже другими. Не всем из них столько лет, сколько было человеку, который преставился. Но все озадачиваются этим. Если человек внимателен за богослужением и слышит эти слова, если он слышит в проповеди или читает в календаре, что сегодня день памяти такого-то святого (а мы чаще всего празднуем день преставления), он неизбежно актуализирует перед собой это восприятие.

Оно чрезвычайно необходимо. Не потому, что нужно приготовиться к смерти физически, купить гроб, одежду – это все необязательно. Но чтобы действительно проживать каждый день и каждую данную от Бога возможность как последнюю. Да, может быть, завтра я и буду жив телесно, но умру духовно сегодня. Может, я сегодня собираюсь пойти в храм (и завтра хочу пойти), а завтра буду мертв духовно. И мой приход в храм завтра будет совсем не таким, как сегодня. Я постараюсь делать все то же самое, но у меня ничего не получится. Потому что я умер духовно.

Каждый содеянный нами грех, как говорит апостол Иаков, рождает смерть. И далее он обращается к общине христиан, которой пишет: вы собираетесь сделать и то, и другое, и третье и говорите, что через год пойдете туда-то, сделаете то-то и проживете вот так-то. И говорит, чтобы мы мыслили так: если Богу угодно будет, тогда сделаем то-то. То есть Его любовь, милость, благоволение для нас должны быть на первом месте. Если Бог даст и живы будем, тогда сделаем то, что задумали. Человек может быть живым телесно, но мертвым духовно. Пока Христос, воскрешающий меня, снова и снова не воскресит меня покаянием, я не смогу ничего сделать.

– Апостол Павел пишет: Влечет меня то и другое: имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше; а оставаться во плоти нужнее для вас. То есть первоверховный апостол совершенно не боится смерти?

– Он боится что-то не закончить, не успеть доделать до своей смерти. Он боится не факта смерти, а того, что что-то не успеет. И каждый христианин переживает это в меру своего возраста, что он что-то не успевает, что-то недодал своим детям или внукам. Как каются многие люди, они не успели приехать в последние минуты жизни того или иного близкого им человека, упустили эту возможность (могли, но не успели).

Апостол Павел боится того же. Он говорит: оставаться во плоти нужнее для вас. Ему оставаться во плоти важнее для той общины, к которой он пишет. Точно так же, как у Силуана Афонского замечательно сказано: если бы не было нужды спасти брата, никто из великих подвижников не сказал бы и слова. То есть все пребывали бы в молчании, в молитве, в созерцании Бога. Но Церковь живет не для себя. Она живет в том числе и для тех, кто еще не вошел в нее, когда она в земном воинствующем состоянии.

И мы живем не для себя. И апостол Павел понимает, что он живет не для себя. Да, он знает, что умрет, в других своих посланиях говорит, что Господь уготовал ему венец. Он не боится умирать, но боится не завершить то дело, которое Господь ему дал. В другом послании он говорит, что он и веру сохранил, и завершил то, что нужно, но все равно при этом просит принести ему и книги, и облачения (то есть он мыслит еще о чем-то).

– Также святые отцы находили взаимосвязь между страхом Божиим и страстью гнева. И для нас это может показаться странным. Как это?

– Если мы видим, что кто-то делает что-то неправильное, у нас очень часто возникает в этот момент страсть гнева именно как греховная страсть. Кто-то что-то делает, а мы убеждены, что он может сделать это дело лучше, а делает плохо. Мы гневаемся на него. Но эта греховная страсть имеет благое основание. В чем же оно? Если я, смотря сам за собой и памятуя о том, что, возможно, делаю это в последний раз, вижу, что у меня это получается плохо или недостаточно хорошо (или совсем не получается), я начинаю гневаться на человека, который плохо делает, то есть на себя. Это чувство гнева в греховном своем варианте дает очень большую силу человеку раздражаться, кричать. Но он направляет эту энергию не туда, грешит, промахивается («грех» в переводе с греческого означает «промах»).

Если я вижу, что я что-то делаю плохо, у меня не получается и гневаюсь на себя, то Господь, вложивший в меня это чувство, сделал это для того, чтобы я его проявлял на себя и себя подталкивал. Как говорил нам один преподаватель в семинарии, представьте спортсменов: что заставляет их каждое утро вставать в четыре часа утра на пробежку? Это чувство гнева. «Если я этого не сделаю сейчас, значит, я не могу, я слаб. Если я слаб, я не выиграю, не смогу стяжать то, на что меня поставили. У меня не получится войти с кубком туда, куда я планирую». И это чувство гнева заставляет человека буквально сбросить себя с кровати и идти делать то, что он должен.

Страсть гнева сильная. Она возникает как некая энергия, некий толчок к тому, чтобы мы сами делали что-либо. Да, человек делает плохо, так подойди и помоги ему, помолись о нем, чтобы он сделал это лучше. Зачем ты осуждаешь его? Зачем ты берешь палку и начинаешь ему грозить? Может быть, Господь показал тебе это, чтобы ты обратил это на себя. И раз в тебе это чувство гнева возникло, значит, ты мог бы обратить его на себя. Поскольку Господь не дал бы появиться в тебе некоей силе только для того, чтобы она пошла на грех. Но ведь Он дал тебе силу, чтобы ты приложил ее к добродетели.

А мы очень часто то, что нужно для доброделания, на что нам Господь дает силы через страх смертный, страх потерять Его любовь и не исполнить то, что Он повелел нам, используем куда-то не туда. А потом приходим к Нему и плачем, что мы такие немощные, слабые, несчастные и прочее. Царь Давид говорит: Крепость моя и пение мое Господь. То есть: «Господи, Ты Сам – моя крепость и моя сила. И я прошу, чтобы все то, что Ты даешь мне, пошло мне во благо».

Ведущий Сергей Новиков

Записали Нина Кирсанова и Елена Кузоро