Беседы с батюшкой. Молитва как путь к преображению

В петербургской студии нашего телеканала на вопросы телезрителей отвечает клирик храма во имя святого великомученика Димитрия Солунского в Коломягах протоиерей Александр Рябков. 

Тема сегодняшней передачи серьезнейшая. Она звучит так: «Молитва как путь к преображению». Вчера мы радовались Преображению – этому великому дню.

Мы часто говорим, что призваны к преображению нашей души. Но вместе с этим мы забываем о том, что преображение – это серьезный труд, который прежде всего связан с молитвой. И вот о молитве как о пути к преображению мы с вами сегодня будем говорить.

Иногда нам кажется, что прошел праздник Преображения – и сегодня уже нет преображения. Мы забываем о том, что призваны жить по заповедям Господним. И каждый раз на исповеди мы говорим, что всё понимаем. Отче, неужели мы можем жить без преображения нашей души?

– В преображении нашей жизни, нашей души молитва занимает главное место. И здесь мы можем констатировать, признаваться сами себе, что много раз давали обещание не грешить или развивать какие-то добродетели, обещали себе и Богу преобразиться, и эти обещания оставались просто сотрясением воздуха. Почему это происходит? Почему так оборачивается наша решимость и этим все завершается?  Потому, что очень много своего «я» и веры в себя. Мы привыкли думать, что самое главное – это наше усилие. Конечно, вопросы молитвы, преображения, покаяния, наше участие в этом занимают серьезное место, но здесь должно быть все сбалансировано: участие Бога и наш ответ Ему.

Конечно, Бог нас без нас не спасает, по слову блаженного Августина. Но все-таки спасает Бог. Не я себя спасаю, не я себя делаю. И молитва может быть покаянной, благодарственной, просительной. Вот здесь очень важно видеть и признавать, что часто мы просим у Бога не единого на потребу, не преображения.

Я сам стараюсь себя преображать. Я хочу доказать Богу, что могу себя преобразить, отказаться от какого-то греха, привычки, могу молиться по утрам и вечерам. Я Богу доказываю что-то. И конечно, это все заканчивается кораблекрушением в этой ложной вере в самого себя. Мы не впускаем Бога, не даем Ему поля деятельности в нашей душе, в нашем сознании, в нашем сердце.

Есть хорошие слова у русского философа Василия Васильевича Розанова о том, что молитва только там присутствует, где есть признание: я не могу. Где есть вера в то, что «я могу», молитвы быть не может. Так писал Розанов в своих «Опавших листьях».

И когда человек обретает ощущение нищеты, он и начинает молиться Богу о главном, о едином на потребу, о преображении, об изменении своей души. Но это изменение души должно быть связано не с желанием поставить галочку в каком-то табеле (я чего-то достиг), а с желанием быть в общении с Богом.

Праздник Преображения как раз и описывает нам это детское желание быть с Любимым, когда апостолы сказали такие детские, очень наивные слова: «Хорошо нам быть здесь, сделаем три кущи (то есть три шалаша) и останемся здесь».

Они так ощущали себя. Когда их осенило облако Преображения, им захотелось оставить всю суету у подножия горы: все свои мечты и мысли о том, по какую руку сядут они возле Царя Небесного, Мессии, Царя Израильского (они не говорили тогда о Царе Небесном, потому что думали о земном).

И тут небесное коснулось их, они захотели остаться, пребывать в этом небесном, нематериальном. Мы приходим к тому, что молитва наша должна быть именно о небесном. И нам требуется сознаться, что очень часто мы понимаем молитву как испрашивание чего-то земного, материального, реального, ощутимого, осязаемого, но не преображения. Преображение опять же мы оставляем самим себе.

Мы сами себя хотим преобразить. Топчемся на одном месте, ничего не преображается, но все равно просим Бога о земном: сдать экзамен, получить работу, исцелиться от телесного недуга. Мы признаем, что не справляемся с трудной работой, заданием, не можем себя исцелить. Но почему-то думаем, что можем и должны сами себя исцелить духовно, без участия Бога и без Его благодати.

– Вопрос телезрительницы: «На сороковой день душа возносится на небеса. Спускается ли душа ближе к земле? Когда я прихожу на могилу к сыну, когда смотрю дома в ночное небо, видит ли меня его душа?»

– Этот вопрос тоже касается молитвы. Мы верим, по учению Церкви, по наставлению святых отцов, что наша молитва касается души. И не важно, спускается ли душа, приходит ли к вам в ваши жилища или на могилу. Важно то, что молитва другого человека, который находится за тысячи километров от нас и молится за нас, касается нас, помогает нам, и мы это ощущаем. Конечно, если мы ведем живую духовную жизнь.

Другое дело, если душа освобождена от тела. Конечно же, такая духовная сущность, как молитва, касается ее еще более непосредственно, еще более действенно, ощутимо. Вот это мы можем признать, утверждать, об этом мы можем говорить, а не о том, спускается ли она. Она слышит нас, да. Но это слышание – духовное, не телесное.

Недаром мы говорим, что молитва за усопшего – как добрая, благая весть душе в том измерении, в месте ее пребывания, в обителях у Господа. Здесь тоже молитва играет значительную роль. Но значительную роль она играет в жизни людей, которые борются с грехом.

И мы должны, не отбрасывая это понятие борьбы со страстями, с грехами, понимать такую очень важную вещь: сами мы без Бога справиться не можем. И нам Господь очень необходим. Необходимо признание своей нищеты, своей обездоленности, того, что только наш Бог Спаситель может вывести нас из того ада, в который мы себя сами часто заводим.

Молитва – это, конечно же, поиск Бога, поиск той радости, которую мы, не имея, не ощущая, пытаемся заменить чем-то иным. Мы не ищем этой радости в молитве. Молитва должна нами пониматься правильно. Мы можем заменить молитву вычитыванием утреннего и вечернего правила. Не отметая этого правила, эти необходимые прописи, мы должны понимать, что молитва не есть магический ритуал, когда мы Бога делаем своим должником.

Молитва – это живое общение с личным Живым Богом. И здесь мы вспоминаем слова апостола Павла о том, что надо непрестанно молиться. И мы, слыша эти слова, читая их слова в Новом Завете, думаем: как же можно непрестанно молиться – я же работаю, тружусь, воспитываю детей, варю утром кашу... И как раз святым все эти благие дела не мешали молитве. И здесь мы подходим к такому понятию, как Иисусова молитва, или умная молитва.

Мы должны применять к себе эти понятия очень трезво, здраво и взвешенно. Мне как-то попался эпизод в книге известного русского писателя Михаила Пришвина. Еще в 1940 году у него в дневнике была запись, что его супруга советовала и даже учила его молиться Иисусовой молитвой. И он стал это делать, повторяя всем нам известные слова: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного».

И он признавался, что молитва, которую он произносил утром и вечером, не трогала его. Она ничего не меняла в его жизни. И тогда он на ощупь, интуитивно (а духовная интуиция была у него развита) стал прибавлять к этой молитве что-то ситуативное. Например, первое, о чем он стал просить, – чтобы Бог сохранил их супружескую семейную любовь: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного, и сохрани нашу любовь».

И тогда Пришвин ощутил, что молитва заработала, она стала касаться его, стала личным обращением к Богу: не искусственным, формальным, магическим, а личным разговором. Он понял, что надо так молиться, и дальше стал добавлять что-то касающееся некого отрезка жизни, времени.

И потому, разумеется, чтобы наша молитва не была формальной, необходимо добавлять личное прошение. Формальная молитва оскорбительна, наверно, так же как формальное отношение, связанное, может быть, только лишь с этикетом. Когда с нами формально обращаются, мы тоже обижаемся и оскорбляемся. Так же оскорбительно для Господа, когда мы просто совершаем некий ритуал.

Господь не мстителен, Он не обижается, как обижаемся мы. Но страшно то, что мы не получаем пользы. Чтобы была польза, необходимо к молитве, в том числе Иисусовой молитве, добавлять свое личное прошение, личное отношение.

– Не могу не вспомнить замечательную историю, когда я в храме увидел маленькую девочку (может быть, семи-восьми лет), которая сказала: «Господи, сохрани меня Твоей любовью и благодатью».

Вопрос телезрителя: «Чтобы наши молитвы были услышаны, нужно обязательно покаяться, искренне верить в помощь и величие Бога. Так о чем можно просить в молитве в день Преображения Господня?»

– Важно затронуть вопрос веры, доверия. Доверие есть важнейший фундамент, замковый камень молитвы. Молитва без веры тоже оскорбительна. Молитва формальная, в которой нет веры, это не только сотрясение воздуха, но и кощунство. Как мы помним: невольник – не богомольник. Это тоже необходимо понимать.

Но чтобы молитва не была формальной, из-под палки, мы должны понимать, что молитва – это дыхание. О чем молиться? Молитва – это, конечно же, вопль. Молитва – это дыхание, и только молитвой дышит душа христианина.

Конечно же, на Преображение нужно просить о преображении своего сердца, ума, добавляя, как и Пришвин это делал (и как советовали древние отцы и учат многие современные духовные учителя), прошение о том, чего не хватает нашей душе. Отметать все материальное на пути к молитве, и тогда молитва будет услышана.

Конечно, в духовной жизни, наверно, очень важно приобрести свою молитву. Именно свою молитву. Я не говорю: выдумать. Потому что выдумать – это приобрести что-то искусственное, формальное. Молитва должна родиться в сердце, и с этой молитвой можно идти каждодневно, ежечасно по жизни, прося у Бога того, чего катастрофически не хватает нашей душе.

Например, не хватает любви (к ближнему или, может быть, к Богу). Здесь опять же ложный стыд, как у нас бывает на исповеди, признаться в чем-то. И в молитве страшно признаться Богу: «Я Тебя не люблю». Страшно, но надо.

– Ужасающе.

– Но если ты этого в себе не чувствуешь, то врать Богу не надо. Если ты видишь, что тебе интереснее сериал, кино, какой-то грех, пристрастие, привычка, то надо в молитве Богу в этом признаваться. Не надо вставать дома перед иконой, зажигать лампадку, читать молитвы, рожденные из сердец святых, произносить эти слова, ничего общего с ними не имея.

– Кощунство.

– Владыка Антоний Сурожский, известный духовный учитель ХХ века, учил, что требуется прочитывание (или вычитывание) молитв предварять обращением к Богу своими словами о том, каким ты сегодня подошел к этой молитве (может быть, к вечернему правилу) или каким ты встал с постели на молитву: с какой душой, с каким сердцем.

Молитва, и особенно молитва по молитвослову, не должна быть театром. Богу никакой театр, никакая комедия, даже хорошо сыгранная, не нужны. В молитве важны не свои слова, которые можно выдумать, а важно сердце или даже, может быть, надрыв. Как говорили святые: «Пролей кровь – и получишь дух». Не в прямом смысле этого слова, но в том смысле, который вкладывают актеры, когда говорят: «Играть на разрыв аорты».

Мы должны понимать, что находимся в катастрофе, в погибели: Из глубины воззвах к Тебе, Господи (из глубины, из низин). Вызывание Бога из наших низин порождает и преображение, и изменение. Бывает так, что мы можем полюбить антураж. Мы зажигаем лампады, ладан, все благоухает, создаем какой-то полумрак в своей келье. Долго это все равно работать не будет. Все это может быть некими театральными атрибутами и бутафорией.

Не надо думать, что молитва пойдет только тогда, когда будет отдельная комната, келья, какая-то специальная икона, хорошая лампада, хороший ладан, полумрак. Нет, молитва должна быть всегда, в любом месте. И мы знаем, что какие-то испытания и лишения заставляют человека молиться искренне, по-настоящему. Комфорт же может породить как раз эту театральность, но полное отсутствие молитвы.

Здесь мне вспоминаются слова датского философа и богослова Сёрена Кьеркегора (радикальные, может быть, не совсем понятные и приятные нам слова): «Когда человек, предстоя алтарю истинного Бога, молится не искренне, то его молитва может быть кощунством. А молитва язычника, который молится перед идолом или в капище, но молится дерзновенно, искренне и с верой, может быть, будет услышана». Такие странные слова. Хотя Кьеркегор, конечно, христианин, он интересен и православным. Многие православные публицисты и богословы обращаются к его наследию.

О чем здесь речь? О том, о чем мы можем и в Евангелии прочитать. «Не будьте, как язычники, многословны», – говорит нам Господь. Здесь мы задаемся вопросом: а как же наши долгие богослужения? Часто люди других конфессий предъявляют нам такие претензии: «Почему у вас такие долгие службы?»

Но речь ведь не об этом. Что такое молитва язычника? Молитва язычника – это о земном: о том, о сем, о пятом, десятом. Поэтому у них пантеон богов. Один бог отвечает за торговлю, другой – за охоту, третий – за войну, четвертый – даже за какие-то греховные услаждения. А когда даже язычник от этого всего отходит и начинает искать радости, не связанные с земным, тогда он уже на большой шаг стал ближе к христианству. Это нам надо не упускать из виду. А также помнить, что молитва перед алтарем может быть молитвой язычника.

– Вопрос телезрителя: «Христос говорил такие слова ученикам: “Я уже не называю вас рабами, а называю друзьями, потому что раб не знает, что делает его господин”. Может ли человек с холопской, рабской психологией искренне молиться и стремиться к преображению?»

– Во-первых, почему мы в своей молитве, особенно в покаянной, можем себя называть и называем «рабом» и даже «неключимым рабом» – то есть ничего не сделавшим рабом. Конечно, понятно, что покаянная молитва предполагает не униженность, а некое смирение. Известный и связанный с Россией немецкий поэт Райнер Мария Рильке говорил такие хорошие слова, что смирение – это не унижение, смирение – это настоящее достоинство. Мы в своей жизни тоже часто видим, что смирение по-настоящему преображает человека, а высокомерие, в отличие от смирения, делает его смешным, пошлым. И с этим нельзя не согласиться.  Смирение – это подлинное достоинство человека, а высокомерие где-то всегда близко к сумасшествию.

Об этом тоже говорил другой, уже американский, писатель. Когда человек видит каждодневно свою немощь, что перед ним появляется препятствие, которое он не может преодолеть, он ограничен разными сферами земного бытия, как он может себя считать богом? Как он может себя считать сверхчеловеком? Всегда его подстерегает разочарование в этой ложной вере в свое человекобожие.

Но при этом, конечно, человек должен обожиться. Но это разные вещи: обожение и обожествление или самообожествление себя, греховного, нераскаянного, непокаянного. Мы понимаем, что это приближение к антихристову добру, по учению нашего русского философа Владимира Соловьева, тоже чудесного проповедника. У него есть такое понятие – «антихристово добро».

Мы называем себя рабами Божиими, и это выражение нам объясняется очень просто в притче о блудном сыне. Когда блудный сын возвращается к отцу, он говорит очень важную вещь: «Я не могу больше быть твоим сыном, потому что я тебя вычеркнул из жизни, отец, я тебя убил, я потребовал, чтобы ты до своей смерти разделил имение. Я потребовал, чтобы мы с тобой договорились, что тебя больше нет, я получил часть наследства и ты больше не мешай мне жить, ты стоишь у меня на пути». Конечно, блудный сын, возвращаясь к отцу, говорит: «Я совершил отцеубийство, я больше не могу называться твоим сыном, возьми меня к себе хотя бы рабом, ибо я умираю с голоду».

Так же и мы. Мы возвращаемся к Отцу Небесному после всех грехов, когда мы искали свободы, земного счастья, какого-то совершенствования вне Бога, какой-то творческой потенции и развития вне благодати. И растратили время, силы, духовное и телесное здоровье. Мы возвращаемся к Богу и признаем свое банкротство, признаем, что мы убили Бога, как убили Его на кресте современники Его земной жизни. И говорим: «Мы не можем быть Твоими детьми, прими нас рабами», но Он нам говорит: «Все равно вы Мои дети». Отец тогда надел перстень на десную руку блудного сына, это был знак его первородства, знак того, что он наследник.

Но нельзя подойти к Богу без покаяния. Здесь нам пример из Ветхого Завета, когда Моисей снял обувь. Это знак святого места. Понимание того, где я, кто я и Кто Бог – это важнейшее понимание. И молитва – это еще и поиск. И здесь может возникать другой вопрос: я молюсь, а Бог мне не отвечает.

Вспоминаются слова тоже величайшего человека Блеза Паскаля, физика, математика, богослова и философа, который писал в своем дневнике под названием «Мысли» о том, что Бог открывается не тем, кто Его пытает, а тем, кто Его ищет. Есть разные переводы, можно прочитать по-другому: «искушает». Но есть переводы, где именно так сказано: «пытает». Это важно в том контексте, что мы ничем не отличаемся от богоубийц, которые распяли Бога. Мы же понимаем, что образ Божий есть в нас, и молитва – это источник возвращения, это как бы ключ, родник. С одной стороны, мы ищем Бога вовне, просим: «Приди, наполни меня», а с другой стороны, молитва – это еще и раскрытие в себе родника. Бог и вне нас, и внутри нас – Бог везде. Это тоже очень интересная, трудная для понимания антиномия, но ее тоже нельзя упускать из виду. Бог, конечно же, и далек от нас по нашим грехам, но Он и близок, потому что Он Всемогущ и везде присутствует, даже в аду. А моя душа – это очень часто ад.

 И мы знаем, что Бог сошел и во ад. Христос сошел во ад с Воскресением. Поэтому мы должны искать не доказательств, не подтверждений, не гарантий в молитве. «Я-то Тебе молюсь, но где гарантия, что Ты меня слышишь?» – такая молитва никогда не будет услышана. И это опять же не принимает наше горделивое сознание, которое было воспитано на таких лозунгах: «Мы не рабы, рабы не мы». Как это я буду молиться из нищеты? Я хочу молиться на равных. Да, Бог имеет право назвать меня сыном, но я не имею права входить к Нему, открывая дверь ногой. Конечно же, нет, такого быть не должно. И тогда, если мы будем так действовать, требовать гарантий, подтверждений, условия ставить Богу, то не только Он нам не откроется извне, но источник молитвы в нас тоже не откроется.

– Вопрос телезрительницы: «Осознавая свою духовную немощь, неисправленность, мы пытаемся молиться за ближнего. Не является ли это с нашей стороны дерзостью?»

– Здесь могут быть разные полутона, нюансы. Мы знаем, что есть в Церкви некие правила, и даже не канонические, о том, что мы за кого-то не можем молиться или какая-то молитва за какого-то человека нам недоступна, потому что он отвергает Церковь или отверг Божию благодать, перешел в иной мир, совершив суицид...

– Да просто ушел без покаяния, никогда в жизни не был в церкви после крещения.

– Можно и нужно эти нюансы проговаривать. Но если говорить в общем, то молитва за другого человека – это всегда наш долг. Другое дело, какой она должна быть. Мы не должны лгать Богу. И когда мы о ком-то молимся, мы не должны молитву представлять себе как компьютерную операцию: ввел некую перфокарту в машину или задал некий код, набрал некое словосочетание – и это ушло по каким-то каналам, результат получился. Нет. Даже беря в руки молитвослов, мы сначала должны что-то Богу сказать. Даже беря в руки Евангелие, мы должны Богу что-то сказать, прежде чем прочитать эти строки, потому что это не роман и не детектив.

Поэтому, когда мы начинаем о ком-то молиться молитвой, кем-то составленной или нам данной в Требнике, молитвослове, акафистнике, мы должны сказать Богу, о ком мы молимся. О том, что у нас есть какие-то сомнения, принимает ли сегодня душа этого человека благодать Божию, готова ли она к принятию... Когда мы все это осмысливаем, мы начинаем молиться правильно, говорить: «Я прошу у тебя, Господи, для этого человека не того, чтобы Ты ему дал того и того, а чтобы ты раскрыл его сердце, душу, чтобы Ты вразумил его, направил, наставил, поддержал. Если этот человек уже в ином мире, чтобы Ты его помиловал, простил». Но мы не совершаем насилия над церковной традицией, в том числе не пытаем Бога, по слову Блеза Паскаля. Мы должны Богу предложить свою боль, свое сострадание об этом человеке и говорить так: «Если возможно, помилуй этого человека, эту душу».

Видите, сколько нюансов. А мы иногда просто с бухты-барахты начинаем прочитывать какие-то слова и считаем, что исполнили долг перед кем-то: или перед Богом, или перед человеком. Хотя помним слова преподобного Силуана Афонского о том, что молиться за других – это кровь проливать. Это тоже очень важные и обличающие слова.  Так ли это жертвенно для нас? И всегда ли мы ощущаем, что молитва за другого человека – это принесение жертвы? Или это действительно для нас какая-то формальность, которую мы производим и себя убаюкиваем, даже еще кому-то скажем: «Я за тебя помолился». А слова блаженного Силуана стучат в голове и сердце: «Это кровь проливать, это распинаться за другого человека в молитве». И я вижу, что ничего такого во мне не было, и мне стыдно. Хорошо, если стыдно. А если не стыдно, то это печально.

– Буквально вчера я пересматривал фильм «Остров», главный герой работал в кочегарке и все время топил печь. И практически в течение всего фильма есть гул пламени. Вы сейчас вспомнили Силуана Афонского, который как раз и говорил о том, что его заставило бросить мирскую жизнь и искать Бога. Он сказал: «Я услышал гул адского пламени». У меня возникает следующий вопрос. Когда мы говорим о преображении, у нас возникает некое благостное ощущение, что мы призваны к преображению буквально, об этом говорит Священное Писание (в евангельском чтении на Преображение говорится об этом). Но если нет молитвы, то нет и преображения. Или все-таки, если в нас существует дух покаянный, дух смирения, даже если нет молитвы, мы способны к преображению?

– Наверное, если есть смирение, есть и молитва. Молитва как формальность, как оболочка, как сотрясение воздуха может присутствовать, мы это прекрасно понимаем. Без смирения, на силе воли она может производиться и иметь место в нашей жизни. А вот преображение без искренней молитвы и смирения быть не может. И для меня молитва о преображении – это всегда вручение себя Богу, это просьба о том, чтобы Бог взял меня в Свои объятия и не отпускал. Я обращаюсь к Богу, говоря: «Держи меня в Своих руках, ибо я себя сам держать в руках не умею и не могу». Это может касаться чего угодно, любой страсти: гнева, невоздержания телесного.

Когда человек предлагает себя Богу – это тоже абсолютно евангельская тема, потому что, как говорил прокаженный больной: «Если хочешь, можешь меня очистить». Нам понятно, что больной человек, конечно, хочет очиститься. И вот здесь проблема: понимаю ли я, что я прокаженный? Бывает, человек еще не ощущает, что его гневливость или страстность разрушают его, растлевают не только его тело, но и душу, что он уже среди гула адского пламени. Он до сих пор этого не понимает, а просто ему мир или семья говорит: «Знаешь, ты пьяница (или наркоман, блудник), ты невозможный человек, с тобой невозможно жить». И он отвечает: «Ну, я понимаю, хотите, я схожу в церковь…»  И он сходил, постоял там. Но если он сам этой необходимости не ощущает, то ничего не происходит, не меняется.

Что тут должно поменяться? Чтобы он вдруг ощутил, что он среди адского пламени. Ведь даже когда человек уже все потерял: семью, близких людей, работу, жилье,– это тоже может человека не остановить. Он может сказать: «Это такие люди, жена такая плохая, дети плохие, начальник на работе, общество в целом – все плохие, они меня не понимают». И пока не прекратится транслирование этой веры в то, что он хороший, а все плохие, покаянной молитвы тоже не будет. Он может ради кого-то или ради того, чтобы его не выгнали из дома, ходить в храм, будет ломать какую-то комедию. Но что должно произойти? Только понимание того, что он в аду. И не всегда это понимание связано с чем-то материальным. Должна быть боль в душе.

Вы вспомнили сегодня фильм «Остров», а можно вспомнить еще более старый фильм «Мусульманин». Там один из главных героев – человек, много сидевший в тюрьме, разговаривал с православным священником о боли в душе, об аде. Священник ему объясняет, что гореть в аду будет не тело, а душа, и когда страдает душа, то это не сравнить со страданием телесным. И тогда этот человек, прошедший тюрьмы, лагеря (разумеется, за свои преступления, за свою бесшабашность), на это вдруг откликается и признает: «Да-да, в тюрьме над собой чего только мы ни делали, всё могли перенести, чтобы попасть в лазарет (гвозди глотать, еще что-то), а уж когда душа заболит, это страшнее всего».

Когда у человека наконец-то заболит душа и уже никакая греховная анестезия ему не помогает, когда ни выпитое вино, ни вкушение блуда, ни какие-то удовольствия чрева уже не заглушают этого адского пламени в душе, тогда он начинает молиться. Другое дело, что этот пламень уже бушует, он гудит, и вместо покаяния, молитвы человек пытается еще большими дозами греха обмануть себя, заглушить это пламя. И, конечно же, долготерпение Божие очень обширно, но не безгранично. Об этом тоже надо помнить и не заглушать голос совести. Голос совести может сочетаться с гулом адского пламени на самом деле, хотя голос совести, как мы знаем, – это голос Бога.

– Можем ли мы сказать о том, что ад в нашей душе способен пробудить в нас возможность к преображению?

– Но если пророк Давид молился из глубины падения, а падение его было очень низким (мы знаем это из его жития и псалмов, он об этом и говорил, что он в аду), то, конечно же, и мы можем. Даже современные психологические практики говорят о том, что пока человек не дошел до дна (а дно у всех разное), пока  от этого дна не оттолкнулся ногами, он не может всплыть.

– Вы мне сейчас напомнили про 50-й псалом.

– Да. Не надо просто себя обманывать: ты уже не только дошел до дна, не только стоишь на этой твердыне ногами, ты уже на нем лежишь. Не надо лежать, вставай на ноги, отталкивайся от дна в молитве и всплывай, барахтайся и плыви к свету. Потому что общение с Богом всегда затмевает и замещает все те радости, которые отвлекают нас от единой радости общения с Ним.

– Перед Причастием говорится: «Святая святым». Мы опускаем на колени и встаем. Благословите наших телезрителей.

– Помощи всем Божией, желаю всем духовного преображения и радости духовной о Христе Иисусе, Господе нашем. Аминь.

Ведущий Глеб Ильинский

Записали Наталья Культяева и Елена Кузоро