Великий покаянный канон Андрея Критского объясняет священник Константин Корепанов. Часть 9

Вторник, третья песнь, четвертый тропарь: Хама онаго, душе, отцеубийца подражавши, срама не покрыла еси искренняго, вспять зря возвратившися. То есть ты, душа, подражала Хаму, отцеубийце, потому что стыда ближнего твоего не покрывала, обращаясь вспять. То есть это как? Сыновья Ноя вошли спиной, чтобы не видеть наготы отца своего, а ты никогда не покрывала срама, стыда ближнего своего. То есть поступала как? Как Хам. Все просто и понятно. То есть если мы не скрываем срамоты, греха, падения ближнего своего, то мы поступаем как Хам. Что с Хамом произошло, мы уже, наверное, знаем. А кто-нибудь так думает? О своем поступке кто-нибудь так думает? «Слышали, что на приходе-то батюшка учинил? Ой, грех-то какой! Да все знают, ты одна только не знаешь». Ну и рассказывают какой-нибудь грех. Или: «Эта регентша-то у нас – слышала? Вместо “Господи, воззвах…” хвалитные стихиры запела, да еще и не на тот глас. Безобразие! И чему учат на регентских курсах?!» Мы всегда вот так, на автомате. «А слышали, что соседка творит? Со своим разругалась и выгнала его, вчера на улице сидел на скамейке; говорит: не пускает меня моя благоверная».

 Это все что? Хамство. И мы не скрываем, что нам наслаждение доставляет рассказывать о том, что творят наши близкие. Мы просто наслаждаемся триумфом, вся душа наша поет: «Господи, алиллуйя, я не такой. Ну слава Богу! Ну как же тут не прославить Создателя, что я не такой!» Но если бы у нас то же самое произошло, мы бы поостереглись про кого-нибудь что-нибудь говорить. Никому не нравится, когда про наши какие-то немощи кто-то кому-то расскажет. Мы не хотим, чтобы это было, а про других с радостью рассказываем. И это грех, но мы его даже грехом не считаем. Мы даже говорим: «Вот я хочу сказать тебе, не в осуждение, но в рассуждение: я считаю, что так, как делает наш батюшка, это нехорошо. Ты знаешь, что он сделал? К нему пришел пьяница (например) – и он ему деньги дал. Зачем, спрашивается? Вообще ни к чему. Нет, я не осуждаю, но просто хочу понять». Но тем не менее я рассказал, что делает другой человек.

 А Исаак Сирин пишет: если увидел павшего, покрой его одеждой своей. Не труби о нем: «Ура! Здесь павший. Бегите сюда все смотреть, как лежит человек». Это у нас сейчас модно так по всем этим шоу. А надо покрыть, чтобы никто не заметил. Знаете историю из Древнего патерика? Про бочку. То есть игумен покрыл своего монаха, который привел в келью блудницу; спрятал ее, скрыл. Игумен! Который должен за порядком следить! Потому что это и есть покрыть немощи друг друга, спрятать, своей спиной заслонить, чтобы никто не увидел. А мы и не про чужих, мы и про своих так делаем. Скажи кому – это же с ума сойти: муж про жену, жена про мужа, оба про детей, а еще, избави Бог, про родителей. Это же кошмар, это все непрекращающееся хамство. А мы даже за грех это не считаем и на исповеди об этом не говорим.

Следующий тропарь: Запаления, якоже Лот, бегай, душе моя, греха: бегай Содомы и Гоморры, бегай пламене всякаго безсловеснаго желания. Вроде все тоже понятно. То есть, как Лот, бегай огня. Как Лот убежал от огня, из горящих Содома и Гоморры, так и нам надо бегать от греха, бегать всякого бессловесного пожелания. «Безсловесный» на славянском – это всегда «скотский», «животный». То есть «бегай всякого скотского пожелания». Конечно, когда мы слышим подобные вещи, мы вроде и не улыбаемся (хотя почему бы не улыбнуться: ну очевидно же, что мы не такие). Какая там Содом и Гоморра? Мы вполне благочестивые люди! Сроду у меня не было никаких подобных желаний, какие уж там «безсловесные»? Ничего подобного не было.

А что получается? Представим на какое-то время идеальную ситуацию: у всех людей, стоящих в храме, никогда не было подобных «безсловесных» желаний. Он никогда не соблазнялся вот этими содомскими отношениями, тем более не уподоблялся каким-то там скотам. Даже в мыслях не было никогда – и так у всех людей, стоящих в храме. Стало быть, что мы должны сделать? «Это у Андрея Критского были проблемы. Понятно, жил в пустыне, одичал. К нам это не имеет отношения, мы порядочные люди и не испорченные всеми этими восточными вещами». Зачем этот тропарь? Выключим его. И сокрушаться и плакать по этому поводу не будем. Что будет? Да, через лет этак через пятнадцать или двадцать у трети людей в храме эти мысли появятся. А если не спохватиться, не вспомнить этот тропарь, то через пятьдесят лет это появится уже не в виде помыслов. И люди будут думать: «А что здесь такого? Какая разница, кого любить? Ведь главное что? Любовь. А какая разница, кого я люблю? Не имеет никакого значения, всё пустяки. Образ предпочтения: тебе нравятся блондинки и брюнетки, а мне блондины и брюнеты». Вот беда-то. И всё.

Это мы сейчас улыбаемся. А в Европе уже не поулыбаешься. Мне страшно: я прочитал на этой неделе о процессе в Великобритании. Женщина, русская по национальности (она  работает уже почти двадцать лет в системе английского образования, в школе), одной девочке на уроке сказала: ты не переживай, родная, за свои предпочтения (не буду говорить – какие; понятно), потому что Бог все равно тебя любит. И на том основании, что она упомянула имя Божье в этом учреждении, ее уволили.

И вот я размышлял об этой ситуации… В принципе, в системе государственного западноевропейского образования возникает такая ситуация… хотя нет, не возникает, она создается искусственно: все люди, которые могут остановить процесс гендерной революции, из школ выдавливаются, чтобы они даже словом, мыслью, каким-то внутренним авторитетом не смогли остановить развращение детей. И это целенаправленно государством проводится. И когда я все это увидел, каждая жилочка в моем существе содрогнулась. Понимаете? Беззащитность детей! Никто не может это остановить. Их сознательно развращают с детских лет, внедряя в их сознание определенные гендерные стереотипы, и никто не может этому помешать. Никто не может остановить этот процесс. Ребенок сам тоже не может. В нежном, начальном возрасте надо этот процесс запустить, чтобы ребенок принял это как норму, а потом с ним уже ничего не сделаешь. Невозможно. Он уже воспитан таким образом. Ни родители, ни положительные люди, ни  хорошие учителя – никто не сможет повлиять на ребенка. Их выдавливают из этой сферы. И вот представьте, что это делают с вашими детьми. Тогда, когда они говорят: мама, а что это, а почему так? А им говорят: а вот так; это хорошо, а это плохо. И твердят им это на протяжении многих лет. По сути дела, это нацистская система воспитания, когда эта ложная модель поведения внедряется с детских лет – и потом ничего не сделаешь. Это и получается Содом и Гоморра.

А начиналось вот с таких невинных пустяков. Что мы будем тропарь какой-то читать? Нет у нас ничего такого, нормальные мы люди. А на самом деле есть то, что и древние знали: вот этот Содом (пусть вам не покажется странным) сидит в душе каждого человека. У каждого, я подчеркиваю, – от самых святых до самых грешников. Он там сидит. Если Бог отымет Свой покров, все станут извращенцами, не уцелеет ни один. Это Божий покров покрывает, но если человек оскотинится (помните – «безсловесное» желание?), то все мы станем вести себя как скоты. Что делает обезбоженный человек? Вы ясно видите, как в Ветхом Завете говорится: не делайте как народы. Как народы поступали, мы знаем. Но кому интересно, могут посмотреть, как жили народы, окружающие Израиль в то время, и что там творилось, во что превратилась Греция, во что превратился Рим в конце концов. Обезбоженные люди всегда скатываются к этому. Это первый признак обезбоженности. Бог оставил этих людей. В Послании к Римлянам апостолом Павлом так и говорится. Поскольку они не почтили Бога, Бог оставил их на собственные похоти. А собственные похоти всегда приводят человека к тому, что он становится таким, скажем, извращенцем. Поэтому надо помнить о том, что в нашей собственной обезбоженности мы всего лишь, скажем так, скоты. Мы созданы вместе со скотами, но мы отмечены тем, что в нас вдохнули дыхание жизни, мы духовные существа.

И когда мы забываем о том, что мы духовные, когда мы сознательно отрекаемся от своей духовной природы, когда мы отрекаемся от того, что велит нам Бог, мы превращаемся в Содом и Гоморру. Все без исключения. Хоть все человечество. Когда мы скажем Богу «нет». Это как мясо, которое  портится все одинаково, хоть свинина, хоть говядина, хоть баранина (когда оно свежее, оно отличается на вкус, а портится одинаково). Так вот, если из нас всех благодать Божию убрать, мы все превратимся в банальные Содом и Гоморру. Все без исключения. Ведь там город был, и не маленький; и все были одинаковы. И так же, когда Бог отымет Свой покров от мира, все станут как один огромный Содом и Гоморра. По естеству своему бессловесному. Потому что отречемся от своего первообраза. Поэтому когда вы читаете это, не улыбайтесь про себя. На самом деле внутри каждого из нас живет настоящий ад, и только милость Божия его покрывает. Поэтому, сознавая, во что мы можем превратиться без Бога, надо изо всех сил возгореться, устремиться, как Лот, вверх, вперед, к Богу. Горе имеем сердца – только так можно спастись и выкарабкаться.

Четвертая песнь вторника, первый абзац: Бди, о душе моя, изрядствуй, якоже древле великий в патриарсех, да стяжеши деяние с разумом, да будеши ум, зряй Бога, и достигнеши незаходящий мрак в видении, и будеши великий купец. Здесь вспоминается история патриарха Иакова, когда он уединился для молитвы и боролся в темноте, сказано, с некто. По мысли Священного Писания и по толкованию Андрея Критского, Иаков в этот момент встретился с Богом, увидел Бога. И нам говорится о том, что если мы будем уподобляться Иакову, то сможем так же, как и он, узреть Бога. А что же сделал Иаков? Вот тут есть слово «изрядствуй». То есть делай нечто из ряда вон выходящее. Попросту говоря, неформально. «Изрядствуй» – хорошее слово. Вот есть «ряд», «договор» («Что ты со мной надумал рядиться?» То есть договариваться). «Ряд» – это некие условия. А «изрядно» – это именно когда не по договору, не-формально. То есть мы должны относиться к тому, что мы делаем, к нашей жизни во Христе, неформально.

Как недавно прочитал у Паисия Святогорца... На вопрос, как становятся такими, как он, он говорит: «А мне кажется, у человека должна быть некая сумасшедшинка, нечто изрядное, когда он готов к неформальному отношению с Богом». Нечто надо делать изрядное. Не так, как надо, а нечто изрядное. Положено поститься так – а я буду поститься жестче. Не потому, что я такой великий, а потому, что я хочу, чтобы Бог простил мне мой грех. Как Мария Египетская: ведь можно было примириться с Богом, выйти замуж, жить спокойно семьей припеваючи, периодически изменяя своему мужу. «Скажу на исповеди, покаюсь, Бог простит; что такого-то?» И умерла бы спокойно, отпели бы, похоронили. Дети бы за нее молились, и все были бы радостны. А ей захотелось изрядных подвигов, она мучила себя изрядно. Она же жила в голоде. Она могла подумать: «Одежда изорвалась, не могу же я голой жить в пустыне. Поэтому вернусь к людям, попрошу, чтобы одежду дали». Нет, она этого не делает. Ну и умереть с голоду – кому от этого какая польза? Поэтому: «Вернусь-ка я к людям, попрошу есть; может, они мне дадут». Она ничего этого не делает. Она несет изрядный подвиг, вспоминая свои из ряда выходящие грехи.  То есть человек готов к такой изрядности, к такому порыву – сделать что-то сверх того, что делают все. Не для того, чтобы выделиться, а именно для того, чтобы взыскать Бога, угодить Богу, сделать то, что Он от меня ждет. Именно так и делали все святые.

Христос говорит такую притчу. Много было вдов в Израиле во времена пророка Илии, но он пришел в Сарепту Сидонскую, потому что только там нашлась женщина, готовая на сумасшедший поступок – взять последнюю горсть муки и отдать чужому человеку. И от того, что она смогла это сделать, она получила чудо. Так вот, Господь ищет людей, готовых к неформальным отношениям, готовых сделать чуть больше. Никто не заставляет, скажем, быть сестрами милосердия. Могут спастись не сестры милосердия? Могут. Зачем им это надо? Вот это и есть изрядность: «А вот мне мало; я не могу просто так жить, мне надо больше. Я не могу жить, зная, что где-то люди страдают, нуждаются; пойду к ним». Я вот вчера прочитал про одну китайку. Она была мусорщицей и подбирала детей, брошенных в мусорные баки. И всех выкормила. Разве ей больше всех надо? Она не могла пройти мимо, не могла их оставить. Ей не важно было, даст государство денег или не даст, как она будет… Но ребенок лежит – его надо спасти. Вот этой изрядности, этого порыва, импульса, неформальности в отношениях с Богом всем христианам существенно не хватает.

Записала Елена Тимофеева