Читаем Добротолюбие. Выпуск от 16 марта

Курс ведет священник Константин Корепанов.

Мы продолжаем читать наставления преподобного Иоанна Кассиана Римлянина из второго тома «Добротолюбия». Напомню, в прошлый раз мы читали девятый абзац о том, что происходит с человеком, который неожиданно встречает сопротивление плоти, страстей. Не все же грешниками приходят в церковь; есть вполне хорошие, замечательные люди, которые приходят в церковь не потому, что ищут спасения, а потому, что познали, что Бог есть. И вот они неожиданно встречают какое-то сопротивление доселе неведомых им желаний, страстей. Не всегда это в прямом смысле похоть. Гнев, раздражение, зависть, ревность, жадность, сребролюбие – все эти явления плотской, страстной жизни не случайно вписаны в Промысл Божий; они являются тем постоянным фоном, той постоянной средой, в которой совершается (или не совершается) спасение человека.

Мы говорили о том, что страстная, плотская часть души, наша испорченная телесность, порождающая страсти, оставлена нам как раз для того, чтобы мы определились, чего мы на самом деле хотим, какие наши самые сокровенные желания. Наши мечты о вилле на острове, гоночном автомобиле, сексуальные фантазии или молитва, пост, жизнь с Богом? Что по-настоящему хочет наша душа, к чему она по-настоящему тянется? Вот об этом мы говорили. На самом деле вся эта брань (духовная брань, как ее иногда называют) помогает человеку самоопределиться: что он на самом деле хочет, каким он сам себя по-настоящему видит? Он должен найти себя.

Классический пример – преподобная Мария Египетская. Я бесконечно благодарен Промыслу Божьему и Церкви, которая дала нам такой уникальный пример: он помогает все расставить на места, выделить правильные акценты в отношении любого церковного человека. Очень показательный пример. Преподобная Мария Египетская пошла на улицу грешить, потому что она очень хотела грешить, она хотела наслаждений. И насытиться утолением своих плотских желаний она не могла, не хотела. Казалось, вся ее душа слилась с этим экстазом, с этими телесными удовольствиями, ощущениями, и вся она в этом растворилась. Вообще обычно так и бывает. Ан нет; на самом деле душа у нее не только этого хотела.

Она поплыла в Иерусалим. Из контекста жития выходит, что она просто увидела людей, которые были ей приятны для ее удовольствий. Но таких людей на улицах Александрии было гораздо больше – зачем куда-то плыть? Ей захотелось посмотреть мир. Значит, душа не утолялась только плотскими удовольствиями, ей что-то еще хотелось. Какая-то саднящая тоска, непознанная, неопределенная, в душе ее была. Какая-то часть ее души не сорастворялась с этими удовольствиями и требовала чего-то другого.

Это требование проявило себя в тот момент, когда преподобная Мария попыталась пройти в храм. Попыталась, но не получилось. Казалось бы: ну и иди дальше. Нет, она усердно хочет пройти в храм, она рвется туда, но ей это больно, что-то мешает. Плюнула бы и пошла дальше. Нет, она не может – ее что-то тянет в этот храм. И она попросила Матерь Божию.

В храме она пережила опыт встречи с Богом; она познала тайну креста и то, для чего умер на этом кресте ее Бог. И тогда она поняла, что всю жизнь искала вот этого, что блудницей она была потому, чтобы получить прощение у Бога, прощающего блудниц. Она жаждала этого и это нашла. И ради этой встречи, ради того, чтобы быть своей Богу, ради того, чтобы пережить близость Его присутствия, она готова была перенести самые невыразимые, непередаваемые мучения. И перенесла их. И этим засвидетельствовала, что душа ее в блуде не насытилась, не насыщалась.

Мы уже вспоминали эпизод с Фаустом. Вся его драматургия вокруг этого и развивается: насытится в конце концов душа Фауста всеми радостями и удовольствиями здешнего бытия или не насытится? Если мир во всей его красе и прелести способен усладить душу Фауста, чтобы он сказал: «Я больше ничего не хочу, у меня все есть, мне достаточно, довольно», – значит, собственно, и все: смерть пришла, и ты обречен на вечные муки, потому что тебе больше ничего не надо. Или же человек, пережив все самые удивительные вещи, довольство, успех, самые невообразимые, судя по Фаусту, фантастические безобразия, говорит: «Мало, не могу я утешиться, не могу удовлетвориться. Там, в душе, что-то говорит, что хочет еще чего-то. Мало мне»? Вот этим душа показывает, что со всем этим мирским счастьем она себя не соотносит, ей нужно нечто большее – нужен Бог.

Вот эта тоска была у преподобной Марии, и Мария ее чувствовала. Хотя, пока она не попыталась пробраться в эти врата, она не понимала, что чувствует тоску. Можно сказать еще более ужасные, страшные вещи – она и пошла заглушить эту тоску в блуде. Ее душа саднила и болела, жаждая Бога, но никого не нашлось рядом рассказать и показать ей, что душа ее жаждет Бога.

В наше время есть гораздо более доступное (на первый взгляд) средство, которое уж точно должно насытить человека, – наркотики. Человек пробует – и не насыщается наркотиками. К сожалению, в отличие от блуда это очень быстро убивает тело. Но откуда мы знаем, с какими мыслями умирает человек, которого все знают как наркомана? Может быть, он в последний момент своей жизни выражает тоску по Богу, осознавая, что искал-то он Бога? Сколько их, покаявшихся наркоманов, про которых никто из их окружения не знает, что они, в прошлом по-настоящему убивающие себя, осознали, что это не то, чем они хотят жить, что они не хотят растратить жизнь в этой страсти, в этих удовольствиях. Они обращаются к Богу и становятся другими людьми. В том числе по этой причине мы не можем судить людей – потому что не знаем про эту тоску в их душе и что на самом деле они ищут.

Блудный сын получил все, что хотел, и этого ему оказалось мало. Он понял, что хотел на самом деле отцовской любви. А другой сын всю жизнь прожил с отцом, но отец ему был не нужен – ему нужно было то, что было у блудного сына. Вот это самоопределение человека очень многое решает в жизни. И страсти нам оставлены для того, чтобы это самоопределение было сделано.

Есть еще классический библейский сюжет: царь Саул и царь Давид. Царь Саул, до того как был отвергнут Богом, не сделал никакого страшного греха. Было, конечно, неверие, непослушание, но греха не было. Он всего лишь поторопился принести жертву, а потом пожалел царя Агага, не убил его. А у Давида были грехи: он совершил прелюбодеяние и убийство – смертные грехи. Но Саул был наказан, и благодать его оставила, а Давид был прощен, и Бог был с ним всегда. Почему же так?

Потому, что на самом деле Давиду важен был Живой Бог. Он мог как человек пасть, мог увлечься чем угодно, но нужен-то ему был Бог. И он говорит Ему: «Лучше умереть, только бы не оказаться без Тебя». А Саул всей своей жизнью говорил: лучше жить без Тебя, чем умирать с Тобой. Ты не нужен мне. Мне нужна власть, жизнь, нужна полнота, довольство этой жизнью, а Ты мне мешаешь брать от жизни все – уйди в сторону». И в итоге он оказался без Бога. Мучился, но категорически не хотел признать своей зависимости от Бога. И свое мучение сознавал именно потому, что Бог по-прежнему был в его жизни, и он думал, как сделать так, чтобы Бога не было вообще в его жизни, чтобы жить в каком-то параллельном мире. И дошел в конце концов до самоубийства: только бы не быть вместе с Богом, не существовать, не знать, не мучиться от осознания, что Бог есть.

У Давида была совсем другая ситуация. Хотя оба человека, и оба падают, и оба могли согрешить, но они совсем по-разному относились к этому. Один человек делает грех и может приходить в восторг, в восхищение, может гордиться своим грехом, радоваться от того, что наконец-то смог позволить себе это и ему ничего за это нет. А другой человек делает тот же самый грех, но стонет и кричит: «Господи, да не хочу я! Достал меня этот грех, освободи меня от него, не хочу я так грешить! Достало меня, что в моей голове вместо образов молитвы – образы автомобилей. Когда иду по улице, вместо мыслей о Боге смотрю на проходящих женщин. Меня измучили воспоминания о тех обидах, которые мне сделали. Я хочу видеть всех людей святыми». Вот так кричит человек: «Исцели меня, исцели мою душу, спаси меня от самого себя! Все возьми, только дай мне возможность быть другим человеком».

Как это произошло и с разбойником. Или, как сказал один герой, встретившись в фантастическом мире с Богом: «Если бы я знал, что так бывает, я жил бы лучше». В целом все это укладывается в такую расстановку, рассортировку людей: один может радоваться тому, что грешит, и для него это всё, а другой скорбит, плачет и грешить не хочет. Они вместе ходят в один скверный дом, они вместе делают один и тот же грех, они вместе воруют в одном и том же сейфе деньги, они вместе бьют людей, но один из них доволен и счастлив, а другой говорит: «Не хочу этого! Не могу остановиться, но не хочу – достало меня все, дай мне другую жизнь».

И однажды этот крик перед Богом обретает такую силу, что все сердце вываливается у человека в этом вопле: «Господи, спаси меня – погибаю». И, поймав этот крик, это сердце человека, выпавшее из груди, Бог дает ему другое сердце. И, как у Марии, у человека начинается новая жизнь, он обретает силу все эти страсти побороть и никогда уже больше не жалеет о том, что он теперь с Богом. И никогда, даже в страшном сне, человек не подумает и не скажет: «Что толку от того, что я пришел в этот храм? Зачем мне все это надо? Жил бы и горя не знал. По воскресеньям катался бы на лыжах с детьми, играл в футбол, ходил в кино. Не мучился бы о том, что есть, где спать, прочитал молитвы или не прочитал. Жил бы и наслаждался жизнью. Чего я пришел сюда? Зачем мне нужен этот Великий пост? Зачем я себя мучаю?..»

Человек носит эти мысли и, конечно, благочестиво их отгоняет. Но ведь в какой-то бездне его сердца эти мысли рождаются! Почему они рождаются? Потому, что у него уныние? Или он играет роль, которую его сердце не любит? Что на самом деле он, как тот старший сын, томится в отцовском доме и Бог ему не нужен? Вот если это так, то, конечно, горе человеку, ибо первые будут последними, а последние первыми.

Десятый абзац. Он очень большой, но попробуем его одолеть по частям.

Когда воля наша водится самолюбием и земною мудростью, то загадывает держать некую, достойную всякого осуждения, средину между сими двумя стремлениями, располагаясь так воздерживаться от плотских страстей, чтобы при этом нисколь не терпеть прискорбностей, неизбежных при исполнении требований духа, – без казнения плоти желая достигнуть телесной чистоты, без труда бдений стяжать чистоту сердечную, с упокоением плоти обиловать духовными добродетелями, без ожесточенных злословий получить благодать терпения, являть смирение Христово без ущерба в чести мирской, следовать простоте благочестия с высокомерием века сего, служить Христу с людской славою и благоволением, говорить решительную правду, не встречая никакого, даже малого оскорбления, – вообще достигнуть благ будущих, не теряя настоящих. Такая воля не ведет к истинному совершенству, но, поставляя в состояние противной теплоты, делает такими, каковы те, о коих с укором говорит Господь в Апокалипсисе: «Вем твоя дела, яко ни студен еси, ни горяч – о, дабы студен был еси, или горяч. Тако, понеже тепл еси, изблевати тя имам от уст Моих».

Это еще не все, но в этом отрывке Иоанн Кассиан очень точно и очень четко показывает с аскетической точки зрения суть того явления, которое мы называем обобщенно обмирщением. Мы как бы хотим достичь чего-то, не теряя при этом ничего. Мы хотим получить силу преображенного человека – не преображаясь. Мы хотим пережить Торжество православия, при этом не распинаясь со Христом. Мы хотим иметь славу причастников Божественного естества, не творя при этом покаянного делания. Мы хотим иметь все плоды христианской жизни, совершенно не соответствуя христианской жизни по сути.

Мы хотим иметь именно плоды, а не растить дерево. Мы обрадовались бы, если б в нашу корзину нападали яблоки, но выращивать яблоню мы не хотим. Мы не против пойти и купить в магазине свежую малину, желательно с фермерского огорода, но выращивать ее не будем. Мы не против жить в чистой, блестящей, замечательной, красивой комнате, но мыть ее будет клининговая компания, а шить шторы, скатерти и занавески – швеи, которым мы это заказываем. И даже деньги, которые мы будем платить клининговой компании или тем людям, которые делают красоту в нашем доме, мы будем брать у мамы, папы, налогоплательщиков – у кого угодно, только сами работать не будем.

Смысл сегодняшнего, современного отношения к христианству – мы хотим пользоваться плодами христианской жизни, ничего при этом собственно христианского не делая. И получается, как пишет про нас апостол Павел, мы имеем вид благочестия, но совершенно не имеем силы благочестия. Мы успокаиваем себя благодушными словами, что плоды духовной жизни, плоды духа – все это неважно, главное – причащаться: в этом суть, в этом смысл. И это единственное, что мы делаем из христианства; больше мы ничего не делаем.

Но для того чтобы причащение принесло плоды, надо же к этому приложить еще какие-то усилия, надо же подготовиться, надо взрыхлить землю, надо полить, надо насадить, надо укоренить, надо распяться со Христом, чтобы воскреснуть с Ним. Но мы всё свели к тому, что причащаемся, и к тому, что все равно никто не может причаститься достойно, никто не может подготовиться достойно – и перестали готовиться вообще. Раз никто не может приготовиться достойно, так не будем готовиться вовсе. Не будем творить труды покаяния, не будем молиться, не будем творить заповеди Божии, не будем бороться со страстями, не будем очищать сердце. Ничего не будем делать, потому что все равно сделать ничего нельзя. Будем просто причащаться.

Вот в этой парадигме, собственно, современное христианство сейчас и существует. Мы отказались от отречения. Мы отказались от отвержения своей воли. Мы отказались от умерщвления своей плоти. Как говорит апостол Павел: те, которые Христовы, распяли плоть со страстьми и похотьми. Мы от этого тоже отказались. Мы отказались от креста. Мы отказались от сораспятия со Христом, от умерщвления ветхого человека. От всего. Поэтому чего же удивляться, что мы стали просто теплохладными? У нас в итоге только то, чем заканчивает свои слова Иоанн Кассиан, – теплота, которую можно только изблевать. Больше ничего. Но мы и сознавая это, ничего не хотим делать. Ладно бы не могли, но именно не хотим.

Записала Нина Кирсанова