Беседа о почитании саратовских святых. Часть 2

Беседа со священником Максимом Плякиным.

– Здравствуйте! В преддверии празднования Собора Саратовских святых мы уже побеседовали о работе епархиальной комиссии по канонизации подвижников благочестия с ее председателем. Сегодня гость нашей студии – секретарь этой комиссии, автор-составитель сборника житий Саратовских святых и автор служб Саратовским святым иерей Максим Плякин. Здравствуйте, отец Максим! Вы стояли у истоков работы по собиранию сведений о наших земляках, пострадавших за веру. Расскажите, пожалуйста, кто еще работал с Вами и как это было?

– Строго говоря, у самых истоков этой работы меня еще не было. Эта работа начиналась, когда нашу епархию возглавлял приснопамятный архиепископ Пимен. У него в дневнике есть очень интересная запись. В 1982 году он общался с уполномоченным по делам религий по Саратовской области, и тот ему выговаривал, что верующие пишут в записках «умученных за веру» – дескать, у нас никого за веру не мучили.

А всего-навсего через девять лет после этой записи владыка Пимен обратился в управление тогда еще Комитета государственной безопасности по Саратовской области с просьбой предоставить официальные сведения о тех верующих, священнослужителях, которые были подвергнуты репрессиям. И вот тогда, в 1991 году, Управление КГБ не просто ответило согласием, оно владыку заверило, что все сделает безвозмездно. И вот с 1991 года, с получения первых списков из КГБ, и начинается собственно систематическая работа по восстановлению имен репрессированных.

Я к этой работе примкнул примерно в 1994 году. Нужно, конечно, обязательно вспомнить Ольгу Константиновну Пудовочкину (Царствие ей Небесное), старшего хранителя фондов дореволюционного периода Государственного архива Саратовской области, без помощи которой нашей работы просто не было бы. Нужно вспомнить покойного Александра Павловича Новикова, нашего замечательного историка, который очень много сил отдал восстановлению биографии саратовских архипастырей, в том числе и тех, кто сейчас причислен к лику святых. И, конечно, тех, кто потом вошел в состав нашей епархиальной комиссии по канонизации: отца Михаила Воробьева, отца Кирилла Краснощекова, Валерия Владиславовича Теплова.

Наша группа, конечно, складывалась еще до ее официального оформления как епархиальная комиссия по канонизации. Первоначально пришлось идти практически наощупь. Еще не было баз данных, еще только-только начинались интернет-коммуникации, еще не было такого межъепархиального взаимодействия, как сейчас. И многие вещи приходилось буквально нащупывать, но зато, когда в 2004 году владыка Лонгин своим указом официально оформил нашу группу как комиссию по канонизации, мы уже начинали не с нуля.

Были первые наработки, были списки, переданные из КГБ, а там больше восьмисот имен, то есть это работа еще на годы и годы. Были первые печатные наработки, к тому времени вышел наш сборник «Саратовские подвижники», были опубликованы работы Александра Павловича Новикова об архипастырях Саратовской земли. И вот, все это систематизируя, постепенно собирая недостающие детали, и продолжалась наша работа.

Конечно, без помощи Управления ФСБ, которое предоставило документы из следственных дел репрессированных, без помощи Государственного архива Саратовской области, сотрудники которого никогда не отказывали в помощи, когда мы обращались к ним с просьбами скопировать личные дела священнослужителей, данные о храмах, данные из личной переписки, из дореволюционной епархиальной периодики – конечно, без хранителей нашей бумажной памяти наша работа просто не состоялась бы. И в составлении тех печатных работ, которые уже вышли, которые сейчас готовятся к изданию, конечно, огромная заслуга в том числе и наших архивистов.

– Это редкость, что сотрудники архивов, ФСБ вот так идут навстречу?

– Как правило, с архивами проблем не возникает, они охотно помогают, что-то даже ищут вместо нас. А вот с архивами Федеральной службы безопасности нужно постоянно держать в памяти, что это, во-первых, ведомственный архив, во-вторых, львиная доля его материалов секретна. И, в общем, понятно, что люди, связанные с безопасностью государства, так или иначе охраняют всю свою деятельность. И конечно, наша им благодарность за то, что они идут навстречу и какие-то документы, касающиеся именно репрессий 20–30-х годов ХХ века, достают из своих запасников и предоставляют. И, в частности, многие иллюстрации в публикациях, которые время от времени выходят в журнале «Православие и современность»,– это документы из архива УФСБ.

– Скажите, а вы копируете те документы, которые получаете, или что с ними происходит?

– Как правило, мы получаем уже копии, то есть в сам архив ФСБ нас не пускают, и этому тоже есть вполне прозаическое объяснение: это архив, переполненный материалами самой разной степени секретности. Сотрудники ФСБ делают копии своими силами и предоставляют их нам или в бумажном виде, или в виде сфотографированных страниц.

– А получив список в восемьсот имен, как вы двигались, как понимали, что об этом человеке надо искать здесь, об этом – там? Ведь проблема заключается еще и в том (об этом в прошлый раз говорил отец Кирилл), что все сосредоточено не только на территории, например, нашей области, но нужно иметь связь и по России в целом, и даже за пределами нашей страны.

– Совершенно верно. Первые шаги, которые делала наша группа, – это выяснила, сохранились ли сведения хоть о ком-то. Вот у нас есть список, напротив каждого имени – пять-шесть строчек: дата рождения, дата ареста, дата приговора и, если человек был приговорен к высшей мере наказания, как правило, дата приведения приговора в исполнение. Чаще всего в этих списках дополнительной информации не было, и мы отталкивались прежде всего от того, о ком из наших страдальцев сохранилась память в церковном народе. О ком-то сообщали родственники.

Так, например, о протоиерее Михаиле Сошественском, который служил в Нерукотворно-Спасском храме, сообщил его внук Владимир Германович, и сейчас работу по поиску информации продолжает вдова внука. Супруги предоставили те документы об отце Михаиле, которые были в распоряжении их семьи, то есть то немногое, что сохранилось с 1930-х годов.

В отношении, допустим, отца Геннадия Махровского очень большой пласт информации оказался в Госархиве области, но там нам на помощь пришел тот факт, что отец Геннадий был настоятелем Свято-Троицкого собора города Саратова. Настоятель одного из крупнейших храмов города – естественно, он оставил после себя очень заметный след в архиве.

А вот об отце Владимире Пиксанове, которого в прошлом году Священный Синод причислил к лику святых, сведений в архиве ФСБ не было, потому что он был убит без суда и следствия. И пришлось буквально по крупицам восстанавливать сведения о его мученической кончине. И тут огромную благодарность надо принести нашим московским коллегам – архивистам Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, московским исследователям, которые обнаружили в Государственном архиве Российской Федерации сведения о мученичестве отца Владимира.

Видимо, еще тогда, в 1918 году, когда он пострадал за веру, был какой-то рапорт, может быть, даже управляющего нашей епархии владыки Досифея (Протопопова) о произошедшем событии. Поскольку это было самое начало 1918 года и цензура гонителей еще не вступила полностью в свои права, то было возможно что-то опубликовать. И вот этот документ из ГАРФа стал в конечном итоге каноническим основанием для причисления отца Владимира к лику святых.

А здесь, в Саратове, мы восстанавливали его послужной список. И в книге, посвященной отцу Владимиру, которую мы издали в прошлом году, очень много зарисовок из Государственного архива Саратовской области, в частности из рапорта благочинного того округа, в котором служил священник. Там в консисторском, сухом стиле записано, что каждые три дня отец Владимир служит литургию (один священник на приходе), раз в два-три дня он произносит проповедь, каждую неделю у него беседы с селянами. Все это, на самом деле, сухие строчки: «За истекший год осуществлено то-то, то-то и вот это».

Но когда это начинаешь накладывать на реальный жизненный ритм, то понимаешь, что человек служил две-три литургии в неделю, при том что он один, у него ни дублеров, ни страховки – ничего. То есть для него Божественная литургия была внутренней потребностью. Хотя он прекрасно отдавал себе отчет, что он служит в селе, вокруг сельскохозяйственные работы, вокруг жители, у которых могут быть какие-то свои нужды, дела, а он шел и служил.

И вот такие жизненные подробности порой обнаруживаются в архиве, а порой приходят потомки наших убиенных, как прославленных, так и еще не прославленных, и рассказывают: в семье сохранились сведения о том, что дедушка делал вот так-то, про прадедушку говорили вот то и вот это. И такое подспорье от потомков репрессированных, от людей, которые могли реальными жизненными свидетельствами дополнить эти сухие строчки консисторских отчетов, конечно, для нас было бесценно. И, постепенно продвигаясь по этому огромному списку, мы выясняем, о ком сохранились сведения, о ком уцелела память, о ком, может быть, были публикации в епархиальной периодике, в «Саратовских епархиальных ведомостях», «Саратовском духовном вестнике».

О ком-то сохранились сведения в других епархиях. Скажем, место мученичества отца Владимира Пиксанова сегодня находится за пределами Саратовской области. И тамошние краеведы еще в середине 90-х годов ХХ века, как мы потом выяснили, опрашивали старожилов села: где батюшка служил, не помнят ли они что-нибудь об отце Владимире. Естественно, что свидетелей, которые застали отца Владимира в живых, уже не было, но дети этих людей передали рассказы своих родителей (то есть это всего-навсего вторая передача получается). И благодаря помощи на сей раз Симбирской комиссии по канонизации эти материалы вошли в житие отца Владимира.

А здесь, в Саратове, внуки и правнуки святого Космы Петриченко, святого Иоанна Днепровского, святого Петра Покровского точно так же приходили к нам и говорили: «А у нас сохранились фотографии», «А у нас есть воспоминания», «А мы можем еще рассказать, что кто-то еще помнит дедушку живым».

И на этом пути были самые настоящие чудеса. Одно такое маленькое чудо произошло с потомками святого Петра Покровского. Он служил в храме в честь Сошествия Святого Духа на апостолов, и там ежегодно день его памяти отмечают полиелейной службой. Священник говорит в конце литургии проповедь: «Вот сегодня мы чествуем святого, который служил в этих же самых стенах». А к нему на целование креста подходит мужчина и говорит: «Вы вот сейчас про святого Петра рассказывали. Это не Петр ли Иванович Покровский?» – «Да, это он». – «Это мой дедушка».

И в результате, благодаря общению с внуком святого Петра, мы обогатились огромным материалом, потому что вот в этой ветви семьи Покровских, как оказалось, сохранились фотографии: семейные фото, где он с детьми, фото, где еще совсем юный Петя Покровский – воспитанник Саратовской семинарии, фото, где он уже священник, приехал на свое первое место служения в селе. И вот такие черточки, такие буквально чудесные встречи, конечно, откладываются в нашем архиве. И потом, когда мы сводим воедино материалы на страницах нашей газеты, нашего журнала, там конечно, уже будут звучать и вот эти нотки живой человеческой памяти.

– А родственники сами вас находят, узнавая о такой работе, или вы обращаетесь?

– Бывает по-разному. Иногда мы вычисляем этих людей, а иногда они сами нас находят и сообщают сведения. А вот в Московской области краеведы, когда искали родственников священномученика Сергия Кудрявцева, оказались в совершенно безвыходном положении: следов его семьи не было. И тогда один из тамошних исследователей просто выбрал из адресной базы данных всех Кудрявцевых, которых смог найти, и начал их обзванивать. И в конце концов, на какой-то строчке этого списка он нашел внуков Сергея Дмитриевича Кудрявцева.

Он их в конце концов нашел просто прямым лобовым перебором. И тоже выяснилось, что целы фотографии, что, несмотря на репрессии, которым был подвергнут святой Сергий, семья сохранила память о нем: есть документы, есть его рукой написанные подлинные письма, родственники помнят, в каких селах служил дедушка. И конечно, все эти рассказы, аккуратно собранные, обработанные, легли в соответствующие абзацы жития священномученика Сергия. Иногда приходится искать таким способом.

Бывают на этом пути и страшные на самом деле открытия. Мы искали родственников отца Андрея Шанского, который был расстрелян вместе со священномучеником епископом Германом (Косолаповым), нашли его внучатую племянницу. И выяснилось, что она не знает о его существовании, не знает, что в семье на самом деле было не три брата, как она считала, а четыре. Она, внучка репрессированного священника, прекрасно знала, что ее дедушку арестовали в 1930-е годы, при этом вся семья молчала о том, что его старшего брата расстреляли еще в 1919 году. Естественно, что женщина родилась уже тогда, когда отца Андрея не было в живых, и ей просто не рассказали о его существовании. И мы ей сообщаем о том, что на самом деле был еще один Шанский.

– А как люди реагируют?

– Люди реагируют по-разному, кто-то боится до сих пор. То есть вот этот страх, который зарождался в человеческих душах еще в 20–30-е годы ХХ века, во многих жив до сих пор. А кто-то, наоборот, радуется. Мы общались с одной семьей, тоже потомками наших репрессированных. И женщина, правнучка убиенного священника, рассказывает такую историю: ее родной дед (сын страдальца), просто выгнал своего отца из дома, когда тот попытался найти угол для себя, вернувшись из ссылки еще до своего последнего ареста. Я не называю сейчас фамилий, это на самом деле очень грустная история.

И вот ныне живущая внучка того, кто репрессированного не пустил на порог, и правнучка репрессированного, говорит, что для нее сейчас ее жизнь – это покаяние за деда, за то, что он тогда то ли из страха, то ли из каких-то еще соображений просто не пустил отца на порог. Она сейчас молится о том, чтобы этот грех не лег на ее семью, чтобы Господь простил вот этот, может быть, даже невольный тогдашний грех.

И, в общем, можно чисто психологически понять тех людей, которые тогда не хотели иметь ничего общего со своими репрессированными родными. Потому что нужно было иметь недюжинное мужество, чтобы все беды, которые сыпались на священнослужителей тогда, принять как свои беды. Это не только лишение избирательных прав, это лишение каких-то льгот, продовольственных пайков, это лишение людей права на то, чтобы нормально учиться. То есть дети и внуки врагов народа могли быть не приняты в институт.

И даже из житий наших святых мы знаем такой пример. Пока Петр Покровский отбывал свой первый срок, его жена оформила с ним развод. При этом он потом сам говорил, что этот развод был фиктивный, что семья сохранилась, что они продолжали жить вместе, но для того, чтобы его лишения не пали на долю детей, Надежда оформила развод. То есть по документам дети святого Петра уже не состояли с ним в одной семье. Это был, может быть, не самый эффективный способ, даже на грани соблюдения церковных канонов, но это была попытка вывести хотя бы своих детей из-под удара. И вот этот страх, еще с тех лет, живет до сих пор. И многие, узнавая о том, что на самом деле деды, прадеды тоже подверглись репрессиям, боятся.

А с другой стороны, для меня было очень большим утешением, когда мы общались с внучкой святого Михаила Платонова, Юлией Васильевной. Ее уже тоже нет в живых, она уже была старенькая к тому времени, но у нас на память в архиве комиссии остался кадр. Уже сидя в инвалидном кресле, ветхая старица держит в руках икону деда. Это, конечно, такие минуты, которые действительно и утешают, и показывают, что Господь не оставляет ни нас, ни их.

– А реакция современных потомков зависит от того, верующий человек или нет, церковный или нецерковный?

– К сожалению, очень мало потомков наших репрессированных сохранили подлинную церковность. Это факт. Практически никто не потерял веру полностью; чтобы человек потерял веру полностью, такого здесь, на Саратовской земле, мы не встречали. Но церковность многие теряли, отчасти из-за того, чтобы дистанцироваться от предыдущих поколений, отчасти из-за того, что советские времена в принципе были не очень благоприятные по отношению к соблюдению церковных заповедей.

Но за то, что, несмотря на страх, возможность преследований, потомки сохраняли эту память, конечно, честь им и хвала. И сегодня, через два, а то и через три поколения, они возвращаются в Церковь. Для кого-то это буквально ощущение собственной ответственности: «Если мой дед святой, то как я могу быть вне Церкви?» Для кого-то это ощущение сопричастности молитвам своих предков, а для кого-то действительно восстановление памяти.

И нам не встречались такие случаи, чтобы в семьях потомков репрессированных вера была потеряна полностью. То есть вера в Бога как раз сохранялась. Но помочь людям восстановить нормальные отношения с Церковью, нормальный ритм церковной жизни – это в том числе и наша задача.

– Мы говорим о праздновании Собора Саратовских святых, объясните, пожалуйста, почему именно Собор святых? Почему нельзя в течение года просто поминать новомучеников в дни их памяти?

– Во-первых, одно другого не исключает, и каждому из святых, входящих в Собор Саратовских святых, установлен свой отдельный день памяти. В частности, по решению митрополита Лонгина день памяти святителя Иннокентия, епископа Саратовского и Пензенского, должен в храмах Саратовской епархии совершаться по уставу всенощного бдения. Это наш правящий архиерей со всеми вытекающими последствиями. А во-вторых, для нас чрезвычайно важно, что у нас есть день общего празднования святых покровителей нашей земли, что мы не только распределяем память о них по году, но и собираемся в определенный день, второе воскресенье сентября, для того, чтобы почтить Саратовских святых.

При этом с первого же празднования в 2011 году наш праздник проходит всегда в два дня. Воскресенье – день памяти святых, уже прославленных Церковью, и их немного. В официальном списке собора пятнадцать святых, еще десятка два тех святых, которые были связаны с Саратовской землей не до такой степени тесно, но для тех сотен, которые еще не канонизированы, а может, и никогда не будут прославлены Церковью, – суббота накануне.

Это общая панихида по тем, кто за имя Божие и Церковь Православную пострадал на Саратовской земле. К каждой этой панихиде мы обновляем синодик репрессированных, на данный момент в нем более 1300 имен. То есть к тем восьми с лишним сотням, которые известны еще с начала 1990-х годов, мы постепенно добавляем по полсотне, по сотне имен в год.

Это, конечно, капля в море, реально репрессировано было еще больше. Но вот для тех, кого мы сумели идентифицировать, память о которых сумели восстановить, вот эта субботняя панихида. Во-первых, чтобы действительно «поминать наставников наших», а во-вторых, чтобы напомнить людям, что список наших небесных ходатаев отнюдь не исчерпывается поименным списком Собора Саратовских святых.

Я могу просто привести пример из своей практики. Я служу в храме в честь Рождества Христова, мы отмечаем память священномученика Василия Горбачева, который служил в нашем храме, и на каждой панихиде поминаем убиенного диакона Павла – клирика нашего храма отца Павла Вертишова, расстрелянного в 1938 году. Это тоже наша форма памяти, и я знаю, что мы в этом совершенно не одиноки, во многих храмах точно так же поминают тех, кто когда-то там служил.

Мы такие не одни на белом свете, соборы святых установлены в очень многих епархиях нашей Церкви. Это общая память тех, кто подвизался на этой земле. В службе новомученикам в одной из стихир есть очень хорошее выражение: «Сродницы наши чина и сословия всякого». Вот это наши сродники. И то, что для них есть отдельный праздник (как иногда шутит наш владыка – престольный праздник Саратовской епархии), – это как раз возможность, во-первых, еще раз напомнить об этих святых, тем более что у нас день памяти совпадает с днем города Саратова. А во-вторых, это именно общая память для всех саратовцев, для всей Саратовской митрополии.

– Хотелось бы поговорить о богослужебном почитании. Вы являетесь автором службы Саратовским новомученикам, лексика, грамматика – все на церковнославянском. Вы по своему светскому образованию физик, а вовсе не специалист по древней словесности. Как это вообще возможно?

– Во-первых, у меня за плечами больше десяти лет пребывания на клиросе, то есть двенадцать лет я читал на клиросе, сначала в Серафимовском храме, который расположен рядом с университетом, а потом в храме Казанской иконы Божией Матери, который для меня очень долго был приходским. И книги, по которым совершается богослужение, у меня были просто перед глазами. А во-вторых, православное богослужение – это моя любовь много-много лет. Сегодня это еще отчасти мое церковное послушание, потому что я вхожу в рабочую группу по кодификации акафистов Издательского совета Русской Православной Церкви, и приходится заниматься в том числе и цензурой поступающих новых богослужебных текстов.

Но все-таки для меня богослужение – это нечто очень глубинно близкое. И не только в смысле участия в богослужении (я старался хотя бы один-два раза в неделю быть на службе целиком: читать, петь, когда это удавалось), а мне нравилось изучать историю текстов, собирать богослужебные тексты. В группе по кодификации акафистов я веду архив даже тех текстов, которые не одобрены священноначалием. Я их кладу на полочку, подшиваю к ним бирочки, в том числе и ввиду того, возможно ли будет этот новый текст использовать дальше в практике Церкви.

И, конечно, клиросный опыт бесценен. Когда в богослужении ты участвуешь сам, когда слова канонов ты не слышишь со стороны, а произносишь сам, когда эти тексты у тебя перед глазами – это, конечно, колоссальный опыт погружения в богослужение. И годы ученичества в школе, и годы, когда мы после последней пары в университете бежали в Серафимовский храм, потому что храма ближе к университету не было, надо было успеть на службу, – это все, конечно, сегодня дает о себе знать. То, что мы, еще тогда совсем молодые, а сегодня практически все уже рукоположенные в священный сан, собирались, чтобы разбирать тексты богослужения, чтобы просто дома помолиться, если не успевали на службу, – это тоже дает о себе знать.

И когда владыка Лонгин весной 2011 года сказал: «А давайте мы не только отпразднуем в сентябре, но к тому времени службу составим» – все многозначительно повернулись в мою сторону. И тогда митрополит благословил меня писать, и к концу августа 2011 года служба была готова. На самом деле это рекордные сроки, обычно служба в такие сжатые сроки не пишется, но тогда я понимал, что рядом со мной стоят те, в честь кого эта служба.

И, слава Богу, тогда, в сентябре 2011 года, я читал первый раз на всенощном богослужении мною же написанный канон. Сегодня, слава Богу, потихонечку память наших святых обзаводится своими собственными текстами. Написана служба святителю Иннокентию, епископу Саратовскому, преподобномученику Нифонту и мученику Александру Медему Хвалынским, написана служба священномученику Дионисию, первому святому, прославленному в нашей епархии.

Сейчас (открою небольшую тайну) на стадии финальной доработки служба священномученику Герману и священномученику Михаилу. Не знаю, успеем ли мы в этом году, но к следующему году, к столетию суда над ними, я надеюсь, служба уже будет готова. И потихонечку мы заполняем пустые клетки, чтобы в отдельные дни памяти наших святых можно было совершать богослужения уже не по Минее общей новомученикам и исповедникам Российским, а по тексту, написанному специально для этого святого. Надеюсь, когда-нибудь мы допишем все эти службы, но это, конечно, задача на несколько лет.

– Батюшка, Вам кто-то помогает?

– Да, часть служб написана в соавторстве.

– Вопрос, который, скорее всего, будет понятен постоянным прихожанам наших храмов и, возможно, будет неясен тем людям, которые только стоят на пороге Церкви: почему не на русском? Понятно, что мы пользуемся теми богослужебными текстами, которые давно бытуют в Церкви, но вот должен появиться современный текст о человеке, который жил совсем недавно. Почему его нельзя написать на современном языке?

– Во-первых, богослужебный язык нашей Церкви на данный момент – церковнославянский. Я совершенно не утверждаю, что так будет всегда и до скончания века, но, во-первых, сейчас наша Церковь служит на церковнославянском, а во-вторых, использование церковнославянского языка в богослужении – это соучастие в традиции Церкви. Дискуссии о возможном переходе на русский язык богослужений идут в нашей Церкви на самом деле больше ста лет. Эта дискуссия началась еще при святителе Филарете, митрополите Московском, в середине XIX века. Но, к сожалению, те неурядицы, которые обрушились на нашу Церковь в XX веке, эту дискуссию попросту погасили, не дав никакого внятного ответа.

Этот вопрос поднимался на Поместном Соборе 1917 года, столетие которого мы отмечаем в этом году. И тогда участники Собора высказались принципиально в пользу возможности служения на русском языке. Но для того чтобы провести настолько масштабный переворот в жизни всей Церкви, то есть сменить язык, на котором сейчас Церковь официально существует в своей повседневной практике, для этого нужно, конечно, как минимум решение Собора. И пока этот ответ окончательно Церковью не дан, мы соблюдаем то, что мы получили, мы соблюдаем ту традицию, в которой живем уже много веков.

Не нужно думать, что наш славянский язык в точности тот самый, который переводили равноапостольные Кирилл и Мефодий. Это не так. Славянский язык многократно менялся, и тот язык, который использовали святые Кирилл и Мефодий, даже та азбука, которую они составили, сегодня совершенно вышли из употребления. Кирилл и Мефодий использовали глаголицу и совершенно другую разновидность славянского. Но мы находимся в русле этой традиции и продолжаем ее. Последнее, как сейчас принято говорить, поновление языка богослужения было предпринято в XVIII веке при императрице Елизавете. По большому счету, именно елизаветинскую редакцию мы используем на данный момент в богослужении.

И поскольку само по себе исправление богослужебных книг никогда Церковь не смущало (тому есть десятки примеров в истории), возможно, какое-то изменение будет и дальше. Скажем, при последнем издании Октоиха, то есть сборника служб на непраздничные дни года, Издательство Московской Патриархии провело колоссальную текстологическую работу, вычистив оттуда огромное количество ошибок. И уже нынешнее издание 2012 года – это гораздо более чистый текст по сравнению с тем, что издавался, допустим, в начале 1980-х годов.

Потому что тогда, в условиях советской власти, едва-едва была возможность хотя бы просто что-то издать, не говоря уже о серьезной научной работе с текстом. Сегодня, слава Богу, у нашей Церкви эта возможность есть. И учитывая, что сама постановка вопроса о переходе на русский язык Церковью принципиально была поддержана тогда на Соборе 1917 года, то, может быть, это произойдет. Но, повторюсь, для этого нужно не просто сказать: «Я хочу», для этого нужно согласное мнение Церкви, для этого нужен Собор.

– А потом, многие из церковных людей боятся таких вещей.

– Дело в том, что в XX веке церковным изменениям медвежью услугу оказали наши раскольники. Когда в начале 1920-х годов начинался обновленческий раскол, многие не видели главной опасности обновленчества: обновленцы утверждали, что между Христом и Марксом нет принципиальной разницы, что марксизм – это и есть христианство на современном этапе, за что их еще святой патриарх Тихон обозвал красными попами. Вот эту опасность видели, к сожалению, не все, потому что это все-таки больше идеологическая опасность, больше опасность умонастроения.

А вот то, что обновленцы параллельно с дружбой с гонителями начали корежить церковную жизнь направо и налево – это видели все. И опять же, в мемуарах 20-х – начала 30-х годов ХХ века сохранилось народное название обновленцев – «обнагленцы». Поскольку была вот эта беспардонность обхождения с церковной жизнью, совершенная бестактность по отношению к церковной традиции (собственно, к тому, что нас связывает с предыдущими поколениями, не больше, но и не меньше), то определение «обнагленцы» к ним приклеилось намертво.

Но потом, когда обновленческий раскол исчез, сама идея церковных преобразований оказалась дискредитирована от и до. И людей, особенно наших старых прихожан, тех, кто еще застал этот ужас от видения обновленцев в Церкви, когда действительно просто кромсали церковную жизнь, не особо думая о том, что будет дальше, – их, конечно, прекрасно можно понять. Видя, во что может превратиться не реформа, а реформаторство, особенно если этому реформаторству развязать руки, они боятся повторения того, что Церковь видела в конце 1920-х годов.

Но изменения рано или поздно будут, потому что меняется язык, даже славянский. Уж насколько он консервативен, но это не тот славянский, который пришел на Русь в X веке, это уже другой язык. И лингвисты даже иногда говорят о двух разновидностях языка: о церковнославянском языке до Елизаветинской реформы и новоцерковнославянском (тот язык, который используется Церковью сейчас). Возможно, это будет, но пока нет согласного решения всей Церкви, пока нет готовности церковного народа эти изменения воспринять, мы сохраняем ту традицию, которую получили.

– В этом году у нас еще одно долгожданное событие – выход книги «Собор Саратовских святых. Сборник житий». Расскажите, пожалуйста, в чем ее особенность и чем она может быть интересна читателю.

– В некотором смысле это наш долгострой, потому что благословение делать эту книгу было получено одновременно с благословением писать службу, еще весной 2011 года. И первоначально мы (что греха таить) отнеслись к ней немножко легкомысленно: абсолютное большинство житий уже написано, сейчас мы это все быстренько отшлифуем в литературном плане и сделаем книгу. Мы вообще планировали ее сделать еще в 2012 году, пока не начали пристально вглядываться в тексты житий, в том числе написанных в нашей же комиссии. Как оказалось, по архивам пришлось проверять и перепроверять практически все.

Из таких резких примеров я приведу случай со священномучеником Иоанном Заседателевым. У нас была дата его рождения из следственного дела – дата есть, документ есть, источник есть. А потом нас начали все больше и больше настораживать хронологические нестыковки в его жизни. Не могло это событие произойти в этом году, если он вот этого года рождения. Так не бывает. И в конце концов поиск в архивах привел к тому, что, слава Богу, нашлись его дореволюционные документы, и оказалось, что дата рождения в следственном деле указана неверно, неверно указан состав семьи. То есть имена детей в этом сборнике, дата рождения святого, имя его супруги уже восстановлены по оригинальным документам.

Дальше пришлось перепроверять принадлежность целого ряда населенных пунктов. Теперь, насколько хватало наших сил, мы сверялись с дореволюционными картами, искали, где располагалось то или иное село, где оно находится сейчас, если сел с этим названием несколько, то какое из существующих имеется в виду. Очень большую помощь, поистине колоссальную, оказали потомки наших святых, которые фактами из своих архивов порой корректировали данные, которые у нас есть.

Например, потомки отца Михаила Платонова – священномученика Михаила – приносят семейную фотографию, шикарного качества дореволюционный снимок: батюшка, матушка, дети. Этот кадр вошел в книгу. Мы примерно по возрасту детей датируем фотографию. Приходит правнук отца Михаила и говорит: «Нет, по нашему семейному преданию, эта фотография была сделана на несколько лет раньше». Как так? С этой фотографией пришлось повозиться несколько недель, но в конце концов пришлось признать: мы были не правы, а семейное предание Платоновых сохранило точную датировку фотографии. Переставляем дату. И в книге эта фотография уже датирована согласно полученным сведениям. И вот эти коррективы внесены буквально в каждое житие.

В конце книги список из почти сорока людей – это те, кто стояли у нас за плечами и показывали: вот здесь подправить, вот здесь – вот так, а еще у нас есть фотография этого человека, ее можно поместить в книгу. И в результате то, что получилось на выходе в этом году – это, во-первых, гораздо более насыщенная книга, там огромное количество фотографий из семейных архивов, во-вторых, эта книга максимально выверена по архивным данным. Все, что было в наших силах проверить, мы проверили: датировку событий, документов, тех или иных происшествий из жизни святых.

В том числе вскрывались порой истории, которые, может быть, и не стоило бы выносить на широкую публику, но мы решили, что скрывать эти подробности из жизни святых бессмысленно. Например, выяснилось, что святой Николай Амасийский в юности был замешан в стачке 1905 года, то есть революционное безумие оказалось настолько всеобъемлющим, что поповский сын оказался участником социалистической стачки. Но вот такое было время. Мы знаем, что потом он горько раскаивался в этом и, собственно, всю свою оставшуюся жизнь защищал Церковь. И мы посчитали, что будет против совести этот эпизод его жизни просто проигнорировать. Так было.

И заодно это черточка к портрету вообще церковной интеллигенции начала XX века, когда левые идеи на самом деле находили там приверженцев и последователей. И потом часть из тех, кто обожглись в начале XX века на социалистическом безумии 1905–1907 годов, после большевистской революции 1917 года оказывались гораздо более стойкими и верными защитниками Церкви, потому что они уже знали, что будет дальше.

И святой Николай, уже будучи благочинным Пугачевского округа Саратовской епархии, постоянно перед властями отстаивал своих священников. Нашлись документы о том, что он, например, писал прошение в финансовый отдел Пугачевского горисполкома о том, чтобы снизить налог для священников. И ему это один раз даже удалось сделать. Писал вместе со своими подопечными сельскими священниками документы для райисполкомов, и делал это, как он потом скажет на допросе, потому, что считал, что это его долг как благочинного – оформлять документы на храмы.

И вот такие эпизоды, конечно, расцвечивают жития. Это не сухое перечисление из послужного списка: в таком-то году переведен в такое-то село, а в таком-то году переведен в такое-то село. А мы знаем, чем человек в этом селе занимался. Знаем, как, допустим, святой Михаил Платонов участвовал в строительстве школы для девушек в одном из сел на подопечной ему территории. Знаем, как он получил благодарность от епархиального начальства за усердие к делу духовного просвещения. Знаем, как он участвовал в жизни святого Владимира Пиксанова, когда выясняется, что святые дружили, что они вместе участвовали в образовательных проектах, что на освящение школы, построенной святым Владимиром, был приглашен святой Михаил и Божественную литургию они служили вместе. Это уже не просто свидетельство о том, что кто-то кого-то знал, хотя священники служили в одном уезде, это уже свидетельство дружбы.

– И потом, такие вещи делают святых живыми для нас.

– Да. Иногда все житие состоит только из послужного списка – такие жития есть, потому что бывает, что о святом больше ничегошеньки не известно, что мы знаем факт его стойкости при мученичестве и вот этот консисторский список. Но нам, слава Богу, повезло, мы сумели найти многие подробности при помощи Петриченко, Днепровских, Покровских, Платоновых.

Помощь оказал даже правнучатый племянник священномученика Гермогена (мы не ожидали, что живы потомки Долганевых), он тоже помог сведениями из семейных архивов. Сам-то святой Гермоген – монах, у него не было детей, и мы на самом деле даже не предполагали, что у Долганевых есть потомки. Оказалось, что есть. И Ярослав, правнук родного брата святого Гермогена, святого Ефрема Долганева, тоже передал кое-какие материалы для нашей книги, они тоже там учтены.

Во-первых, это, конечно, делает портреты более живыми, а во-вторых, это позволяло скорректировать те сведения, которые мы находили из других источников. Потому что, когда семья реально хранит живую память о своем дедушке, прадедушке, это позволяет порой уточнять даже данные архивов.

– Я знаю, что епархия обращалась, в том числе через средства массовой информации, к саратовцам, жителям области с тем, чтобы они оказали, по-возможности, помощь и поделились какими-то сведениями, фотографиями, воспоминаниями. Расскажите, к чему привела такая просьба, что это дало.

– Привело это к тому, что поток обращений в нашу комиссию возрос в несколько раз. Люди приходили к нам, конечно, и до этого, до сентября 2011 года. Но после создания общества «Возрождение» тогда же, осенью 2011 года, поток вырос просто в разы. Люди приходили, и мы сами не предполагали, что наша просьба даст такой эффект.

Я уже говорил о том, что мы в синодик репрессированных каждый год добавляем несколько десятков имен. За каждым этим именем стоит обращение кого-то из родственников. Даже если это всего-навсего память о том, что «моего прадедушку, который был старостой, в 1937-м забрали, и больше мы его не видели». Хотя бы это.

Но, значит, мы уже знаем, что в селе Корнеевка Николаевского уезда, нынешнего Краснопартизанского района, староста, регент и несколько активных прихожан из церковного совета отправились в места не столь отдаленные. А потом, уже по другим источникам, еще и выясняем, за что их арестовали. За то, что они пытались сохранить почитание чудотворной иконы Божией Матери «Корнеевская». В 1937 году часть из них была расстреляна, часть получила лагерные сроки.

И порой вот это обращение, даже если в нем только имя и сам факт страданий, уже могло быть отправной точкой. А порой люди приносили уникальные вещи. Многие саратовцы знают и почитают игуменью Антонию, последнюю настоятельницу нашего Крестовоздвиженского женского монастыря. Гораздо менее известен тот факт, что в начале 1940-х, когда была арестована сама матушка, вместе с ней были арестованы насельницы подпольного монастыря, который она возглавляла.

И некоторые были приговорены к длительным срокам заключения, а регент общины, монахиня Варвара, была приговорена к смертной казни. Матушка Антония просто не дожила до суда, она умерла во время следствия, а вот монахиня Варвара получила свой смертный приговор. И вот к нам приходит человек и говорит, что у него в семье хранится фотография монахини Варвары (Глотовой), и приносит этот снимок.

Откуда, как, почему это произошло – мы не знаем. Но мы знаем, что эти годы, которые прошли с момента нашего обращения, с осени 2011 года, дали такой отклик и такое количество информации, которую мы другими путями, вполне возможно, просто не собрали бы. Люди приходили, показывали фотографии, приносили свидетельства о реабилитации своих родных, говорили, в каких селах они служили.

Еще пример. Одно из дел, которым занимается наша комиссия, – это изучение судьбы насельников Вавилова Дола в Ивантеевском районе нашей области. Там до сих пор огромное количество белых пятен. Хотя, слава Богу, благодаря коллегам мы нашли следственное дело 1929 года, по которому насельники были репрессированы. Многие документы тоже обнаружились. Но там еще много неясного, то есть говорить о канонизации пока не приходится.

Приходит сообщение на электронную почту: «Здравствуйте, я живу в городе Одессе, зовут меня Владимир Александрович Колчин, я правнук священника Онисима Пряхина». Отец Онисим Пряхин – это настоятель храма в Вавиловом Доле, расстрелянный там же в 1929 году. То есть его потомки аж на Украине.

Владимир Александрович откуда-то узнал о нашем обращении, как до Одессы дошла эта весть – сложно сказать. Но он написал на электронную почту, рассказал, что его семья переехала на Украину только в 1970-е годы, до этого бабушка жила под Балаково, называет село, где жила дочка отца Онисима, присылает фотографию. Вполне сохранившийся кадр. И теперь на стенде, который мы делали вместе с Покровской епархией (потому что Вавилов Дол сейчас в ее юрисдикции), есть не только фотография самого Вавилова Дола, но и отца Онисима.

– Как человеку определить, что его сведения имеют какую-то ценность, и куда ему в конечном итоге прийти?

– Во-первых, определять ему ничего не нужно, если сведения есть, пусть он ими делится. Даже если это только имя, допустим, Иван Петрович Сидоров был причетником церкви в таком-то селе и его забрали, даже если потом выяснится, что потомок ошибся лет на пять с датой ареста (и такие случаи бывали). Для нас это все равно отправная точка, это все пойдет в базу данных. Наша комиссия ведет учет сведений о репрессированных, и даже такие мелочи, даже вот эти крупиночки могут впоследствии оказаться тем концом ниточки, благодаря которому клубок удастся распутать целиком.

А обращаться можно либо к председателю нашей комиссии протоиерею Кириллу Краснощекову, настоятелю университетского храма равноапостольных Кирилла и Мефодия, либо ко мне, как к секретарю комиссии, либо в храм РождестваХристова, где я служу, либо по электронной почте, которая указана практически в любом нашем издании как контакты всей комиссии.

– Спасибо. Благодарю вас за внимание, до свидания.

Ведущая Инна Самохина

Записала Елена Кузоро