Читаем Добротолюбие. 22 марта. Курс ведет священник Константин Корепанов

Мы продолжаем читать наставления преподобного Иоанна Кассиана Римлянина из второго тома «Добротолюбия». Напомню, мы остановились на 187-м абзаце. Смысл слова, сказанного Иоанном Кассианом, в том, что все в нас производит благодать. О синергии мы скажем еще, но начинается разговор именно с этого.

Вся беда или проблема современного человека в том, что он не читает или неправильно читает (с таким тоже я лично сталкивался) слова и наставления святых отцов. И потому он уверен, что благодать есть некий искомый дар, который он должен заработать собственными подвигами.

Поскольку у большинства людей между крещением и обращением к Богу проходит какое-то время, само свое обращение ко Христу, свои первые молитвы ко Христу, свои первые слезы и плач, свои первые подвижнические усилия они не связывают с тем, что когда-то (пять, десять, пятнадцать, тридцать, сорок лет назад) они приняли крещение – и это семечко, брошенное в их сердце, дало корешки и стало проклевываться в росток жизни, что Дух, сошедший в сердце, начал животворить существо, естество. И это оживление благодати человек воспринимает как желание помолиться, сокрушение сердца, плач о своих грехах и стремление к подвигу. Это не он, это благодать, которая в нем проснулась.

Но все эти разговоры упираются ни во что, они как об стенку горох, они сыплются в никуда, потому что у нас нет опыта, мы не прожили тот эпизод, тот случай, о котором я говорил в прошлый раз, мы не прожили опытом всю беспомощность своего естества.

Был один подвижник, я считаю – невероятной, невиданной, неслыханной богатырской силы; не физической, а духовной. Хотя он не очень популярный, не очень известный, и эпитет у него невеликий: многострадальный. Это не Иов, это Иоанн, малоизвестный подвижник Киево-Печерского монастыря в древности. Он восемнадцать лет боролся с блудной страстью. Не так, как мы, падая и вставая; он просто боролся – не падая. Он каждый день испытывал на себе нашествие блудной похоти, телесного разжжения, воспламенение всего естества и не падал.

Конечно, он не испытывал никакого восторга от того, что не падает, потому что он хотел просто жить как монах, а как монах он жить не мог, потому что в нем пылала эта страсть. Все живут, а он нет, все нормальные, никаких приступов похоти, а он не знает, куда от нее деваться. Он закрыл себя в пещеру, но ничего не мог добиться. Он перестал есть, перестал пить, перестал спать, он зарыл себя в землю по грудь, чтобы хотя бы случайно не согрешить.

Восемнадцать лет он провел в этом изнеможении, и ничего не изменилось. Представьте, он ничего не ест, он не видит никаких соблазнительных картинок, он не сидит в Интернете, не пьет ни чай, ни вино, ни кофе, ни горячую воду, не ест жирное, мясное или еще что-то, он высох как скелет. И он молится практически по двадцать часов в сутки, а никакого эффекта нет, похоть как мучила, так и мучает. Восемнадцать лет… И он не сдался ей. Он высох душой так же, как телом, но не сдался.

И в конце концов прикосновение к мощам дотоле неизвестного святого Моисея Угрина (благодаря чему он и стал известен) исцелило его. А сам Моисей Угрин ничего подобного не испытывал никогда в жизни. Он никогда в жизни не боролся с блудной страстью, хотя его искушали совершенно натуральные женщины, а он не испытывал ничего. Но он знал, что это только действие благодати.

Этот образ Иоанна Многострадального и его подвиг говорят о том, что если мы сегодня не распаляемся похотью, то не потому, что мы целомудренны, воздержанны или молитвенны, а потому, что Бог нас защищает. Если мы сегодня не изменяем собственным женам, то не потому, что мы верные, а потому, что благодать Божья хранит нас.

Но человек-то этого не знает, он думает, что это он такой мудрый, правильный, целомудренный, воздержанный, он все это приписывает себе. Конечно, Бог может его научить одним движением Своего дыхания; просто от него это отнимет. Но ведь тогда человек почувствует всю свою беспомощность, ему будет страшно и одиноко. И поэтому Бог терпит самомнение каждого человека, его уверенность в том, что это он сам что-то там достиг. Терпит, потому что Ему жалко доказать, насколько тот беспомощен. Разве только какая-то чрезмерная гордыня, вдруг восстающая в этом человеке, подвигнет Бога показать тому, что он на самом деле стоит. А в большинстве случаев нет. Он эти действия проводит только с возлюбленными, с теми, в ком Он уверен, с теми, кому изначально прежде всех этих испытаний дана несколько большая благодать веры. И тогда Он проводит подвижника через то, что человек ощущает свою беспомощность и понимает, что ничегошеньки не может.

Представьте себе человека, который прошел через опыт, описанный в прошлой беседе, и он познал, что он ничто, что он беспомощен во всем. Что забери Господь последнюю крошечку Своего дыхания – и человек потеряет веру, потому что ему не справиться только своими силами с таким отчаянным торжеством зла. И Бог держит его над бездной небытия Своей всесильной рукой.

Так этот человек, не описывая своего опыта, пытается сказать, что человек беспомощен, жалок, ничтожен и без Бога ничего сделать не может. И он пришел и говорит это людям, которые говорят так каждый день: «Я молюсь, я пощусь, я могу перетерпеть… Да я все могу. Я очень послушный, очень кроткий, я очень смиренный, я очень скромный, я просто сама простота и сама скромность». Человек так думает. Люди же по разную сторону опыта стоят. Одни окруженные, защищенные кольцом всесильной благодати Бога, Который терпит их надменность, потому что оставить их – это обречь на страдания, которые они не вынесут, не переживут и скорее всего в отчаянии умрут. Поэтому Бог терпит, держит такого, как капризного ребенка, за руку, зная, что бросать его в лесу, в горах или супермаркете опасно, затопчут. И Он терпит. А другой прошел этот Рубикон и понял, познал беспомощность своего существа.

Вот так до нас не доходит опыт, который нам пытаются донести святые отцы. Мы не можем понять их, потому что мы не были в их беспомощности. Мы порой даже не знаем, что они пережили. Мы либо не хотим этого знать, либо это проходит как-то мимо нас. Мы знаем, скажем, какие-то размышления Силуана Афонского о любви, его житие даже, может, и читали, хотя и в сокращенном варианте. Так вот, вся его молитва была беспомощна отогнать бесов в течение трех десятков лет, хотя он молился и молился. Это мы еще как-то отрефлексировали. Но мы никак не заметили его беспомощности, не отразили ее. Зато заметили, что он такой хороший, любит всех...

Мы прочитали это и раз, и два, и три, а потом говорим: «Наверно, я хороший человек, раз меня бесы на молитве не мучают». Да ты что? Правда, что ли? Ты такой хороший человек, что тебя не мучают бесы на молитве? Ты такой светлый и смиренный? Куда как смиреннее и светлее, чем Силуан Афонский? Он-то, наверно, грешник окаянный, за что его бесы и мучали… Правда ведь? Но мы так думаем.

Достигнув, например, пятидесятилетнего возраста и не чувствуя в себе движения плоти, перестав обращать внимание на эти движения, не волнуясь естеством, не распаляясь плотью, мы говорим: «Ну,  в принципе, я уже уцеломудрился. Слава Богу, конечно, но мне твои страсти совершенно непонятны».

Человеческое естество без благодати Божьей не сможет уцеломудриться и в восемьдесят лет. Это максимальный срок, который я знаю, когда человек не мог сдержать своей похоти (что мужчина, что женщина). Если человек испытывает тишину плоти в пятьдесят, то это только потому, что Бог его держит, потому что любит, потому что жалко, потому что нельзя ж его оставить, погибнет. Или семья разрушится, или в отчаяние впадет. Пусть думает, что это он сам такой особенный, такой великий.

Вернемся к молитве. Понятно каждому человеку, если он когда-нибудь молился, что он молится. Он так и говорит: я молился – и было то-то. И он может так молиться долго, пока вдруг не встретит где-нибудь или не осознает сам, что его молитва совершается лишь устами. И он спрашивает: «А как мне научиться молиться?» Читает книги, а все как сговорились: «Благодать Божья научила». «Какая такая благодать? Ну как? Объясни мне –как?» А как человеку объяснить, что значит вкладывать ум в слова молитвы, если благодать его этому не научит? Как объяснить человеку, что такое собирание ума или собирание внимания, внимание на молитве, если сама же благодать ему этого не объяснит? Как объяснить человеку, что такое сведение ума в сердце? Как объяснить человеку, как пробуждается сердце в молитве, если благодать сама его этому не научит?

И вот человек начинает вправду молиться и вдруг понимает, что не может собрать ум, он не может его удержать в словах молитвы, не знает, почему сердце его каменно и как его разбивать. Но постепенно кто-то его этому учит. Разве сам он это делает? Да он понятия об этом не имел пять, пятнадцать, тридцать лет, когда просто по молитвослову или Псалтири читал какие-то молитвенные слова. Он знать не знал о том, что такое молитва, пока Сам Бог не стал его учить. И никто, кроме Бога, не может расшевелить сердце, показать, как оно из каменного становится плотяным. Никто, кроме Бога, не может свести ум в сердце человека и молиться в этом сердце. Никто, кроме Бога, не может научить ум стоять бодрственным сторожем в собственном сердце, чтобы отсеивать оттуда все входящие прихоти, похоти, страсти, помыслы и так далее. Даже помыслов заметить человек не может, если благодать Божья его этому не научит. Все кругом делается благодатью. Но понимает это тот человек, который начинает делать то, о чем говорят святые.

Даже для того, чтобы быть статистом, тоже нужна благодать. Почему мы пришли в храм? Почему стоим на службе, продолжающейся целых полтора часа, и не убегаем с нее? Мы это сами делаем? Но если вспомним наши первые минуты в храме, как нам хотелось убежать, но мы не убежали, значит – это мы сами преодолели?

Многие думают так. Но если Бог оставит человека, тот поймет, что не может находиться в храме и пяти минут. Его выдавливает оттуда сила, ему хочется сбежать, ему делается плохо, дурно, болят ноги, печень, почки, позвоночник, голова, он задыхается, он не может ничего сделать, сказать, подумать, помолиться, он ненавидит все, что здесь есть, выбегает из храма как на свежий воздух. «Ух, как хорошо стало! Но они же там стоят. Что же их там держит?»

Когда впервые на ночную службу попал мой отец, он не мог простоять там и получаса. И возвращался каждый раз в храм только потому, что мысль приходила: «Ну, бабушки в восемьдесят лет стоят, почему же я не могу?» И возвращался вновь, и вновь уходил, и вновь возвращался, пока не понял, что сила Божья их держит там, ибо старый человек не может вынести ночного богослужения в битком набитом храме в течение пяти часов и сохранять при этом бодрость тела, бодрость души, благоговение, любовь и молитву. Все это Бог дает.

Вся жизнь человека с момента его прихода в храм и наполнена тем, чтобы человек всеми теми сложностями, препятствиями, книгами, размышлениями, откровениями понял, что все, что он делает доброго и хорошего, всякая избыточествующая сила, крепость, разумность – это не он, а благодать, которая с ним.

Иоанн Кассиан в 187-м абзаце фиксирует и говорит, что есть причина, вполне рационально определяемая, верифицируемая, которая не дает человеку достичь ничего и не даст никогда.

Во-первых, это искушения от бесов. Враги наши неизмеримо сильнее нас. Слово «неизмеримо» не подходит. Между нами почти бесконечная разница. У них такая  ненависть к человеку, которую не перенести человеческим естеством. Если бы человек встретился с бесом лицом к лицу (а такие случаи бывали), он бы умер мгновенно, потому что ненависть, с которой бесы воспринимают человека, просто его сожгла бы. Покров Божий убрал бы все покрывало с беса, обнажив его таким, какой он есть, и человек бы умер от непереносимого ужаса, который бы его обуял. Святые видят бесов – и хоть бы что. Не потому, что бес бесстрашен для подвижника, а потому, что благодать Божья покрывает подвижника и защищает его от ненависти. Поэтому мы так легкомысленно порой относимся к ним, мы же не знаем этого.

Иногда мне говорят: «Я даже за бесов молюсь». Да, если мы воспринимаем их как несчастных созданий, страдающих где-то в бездне ада, можно и пожалеть, жалеем же мы несчастных людей, страждущих. Но если бы мы встретились с бесом лицом к лицу, у нас был бы только невыразимый ужас. Но если бы мы пережили эту встречу с ужасом, то только потому, что благодать Божья покрыла нас, чтобы мы выжили.

Второе – это склонность к пороку. Каждый знает, что по естеству мы склонны к пороку, что нам зло делать легче, чем добро. Если вдруг наше естество меняется и мы делаемся вдруг склонными к добру, то явно здесь без Бога не обошлось. Если алкоголик трезвится, если блудник целомудрится, если жадина раздает, а сребролюбец жертвует, то явно это не без Божьей милости, ибо по логике человек склонен к плохим поступкам, а не к хорошим.

Третье – это неведение. На самом деле мы не знаем подлинного добра. Мы много знаем о зле, а о подлинном добре не знаем. Мы же не знаем о смирении. Агния Барто, да даже Достоевский о нем ничего не говорят. Мы же не знаем, что такое подлинная кротость, о ней никто из наших писателей, сказочников, поэтов не пишет. Как бы мы вожделели этого, если бы не знали, чего вожделеем? Но Бог открывает нам красоту смирения,  кротости, подлинной, а не книжной любви. И мы вожделеем этого. А иначе мы просто бы и не знали, что такое смирение и кротость.

И последняя вещь, которая мешает нам делать то, что нужно делать, – это наше непостоянство. Мы творения. Мы зависим от перепадов погоды, температуры тела, болезни, условий на работе. Мы не имеем способности сохранять долговременность ни в чем. Если мы храним брак, если по-прежнему любим наших детей, если можем работать на работе в невыносимых условиях в невыносимом коллективе, если можем верить в Бога и ходить в храм из недели в неделю уже много лет, то это только потому, что Бог дает нам твердость. Ибо Он непоколебим, а мы непостоянны. Если что-то в нас постоянное, то явно это Бог с нами сделал.

Записала Инна Корепанова