Читаем Добротолюбие. 14 сентября. Курс ведет священник Константин Корепанов

Мы продолжаем читать духовные наставления Иоанна Кассиана Римлянина о борьбе с тщеславием. В прошлый раз мы прочитали 128-й абзац, который говорит о мечтательности. Продолжая эту тему, в 129-м абзаце Иоанн Кассиан приводит интересный сюжет:

Помню, когда я жил в пустыне скитской, один старец, придя в келью одного брата для посещения его, услышал, что тот внутри что-то говорит, и приостановился, желая узнать, что такое читает он из Священного Писания, или на память что прочитывает, как там есть обычай делать это за работою. Приложив поближе ухо, благочестивый наблюдатель услышал, что брат, будто в Церкви, предлагает поучение народу: это значило, что он, духом тщеславия обольщенный, представлял себя иереем и исполнял мечтательно лежавшее на нем дело. Подождав еще немного, старец услышал, что брат кончил поучение, и, переменив должность, будто уж в сане диакона, начал возглашать: оглашеннии изыдите. Старец постучал в дверь. Брат, вышедши, встретил его с обычною почтительностью, и, вводя внутрь, спрашивал, давно ли он пришел, делая вид, что беспокоится, не долго ли пришлось ему стоять вне и не потерпел ли он от сего чего неприятного, – на деле же совестью угрызаемый за свои мечты и за то, что делал вследствие их. Старец ласково ответил: я только что пришел, как ты возглашал: оглашеннии изыдите.

Приводится нелепый, смешной сюжет, но если заглянуть в душу этого человека, окажется не очень смешно, а трагично, потому что тщеславие свило большое гнездо в сердце этого человека.

Нам важно то, что здесь описывается очень характерное свойство тщеславия – именно когда человек в собственном сознании представляет себя как бы действующим героем какой-то замечательной истории. Сознание человека, отравленное тщеславием, представляет собой театр, в котором он играет самую главную роль.

Вот он, спаситель мира, спаситель людей, спаситель человечества. Он славно гибнет, а все плачут вокруг и наконец-то начинают говорить: «Да, какого славного и удивительного человека мы потеряли!» Или вот он заболевает, а все приходят к нему и говорят: «Да ты бы не умирал, ты бы жил, ты очень нам нужен!» И человек представляет себе, как он тихонько угасает, а люди рыдают и плачут. Лежа на одре болезни, в собственном сознании он понял: он нужен людям и обращается к Богу – и Бог его исцеляет. Он идет и дальше служит людям, потому что он им нужен. Или он представляет своих детей, которые сейчас его не любят и не почитают. Но вот проходит десять-двадцать лет жизни, судьба этих детей несчастна, они забиты жизнью. И вот наконец они приходят к родному дому, а родитель их дожидается, у него уже нет сил, но он их ждет, потому что все-таки хочет увидеть глаза своих детей. Вот они приходят и говорят: «Отец, мы всё поняли. Как жалко, что мы вовремя этого не поняли, но мы пришли с раскаянием». И он прощает их, потому что всю жизнь их любил.

Подобные картинки – это, по сути, сюжеты для театральной пьесы, для кино, как сейчас более понятно и принято снимать. Но мы в этом театральном мире, в этой постановке играем главную, замечательную, хорошую роль. Вот эта театральность нашего сознания, взгляд на себя со стороны, как я выгляжу, какое произвожу впечатление, каков мой имидж, – это тоже тщеславие, это признак человека, отравленного тщеславием.

Здоровый, нормальный во Христе человек смотрит на себя изнутри. Он смотрит в себя, какие у него страсти, какие у него проблемы, какая у него боль, какой грех, какие тараканы завелись у него в сердечке. Он с этим борется, ему нет дела до того, какое впечатление он производит на людей. А если человек не живет внутри собственного сердца, то он, естественно, постоянно представляет себя со стороны: как произносит проповедь, как  выглядит. Записали его на телевидении: «Надо посмотреть, как я там… Вот эта манера мне не нравится, надо ее изменить, она визуально некрасиво смотрится. И вот эти интонации голоса надо убрать; когда смотришь, вообще противно звучит. Надо поменять». Человек любит смотреть на себя со стороны либо в собственном сознании, либо, если досужие почитатели фотографируют и снимают, посмотреть со стороны, как он выглядит, какое производит впечатление своим внешним видом, своей одеждой, своими манерами.

Вспомнился интересный момент. Есть фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм» (вряд ли его два последних поколения видели). В одной из главок этого фильма приводятся многочисленные фотографии из архива Гитлера, сделанные его личным фотографом, где он перед зеркалом отрабатывал именно те позы, те движения, те манеры, которые могли произвести впечатление на народ. Это понятно. Он художник, он тщеславный человек, чего же от него еще ждать? Но, собственно, он хочет стать политиком, он публичный человек, он должен производить впечатление. Да, тщеславно, да, плохо, но он же не монах, не христианин, не священник, это нормально. И вот видишь эти многочисленные фотографии, которые он запечатлевает не на трибуне, а просто в доме… Его фотографируют, фотографируют, проявляют, а потом он это смотрит, выбирая нужную позу. Само по себе с политической и публичной точек зрения разумно. Но если вы еще не потерпели профессиональной деформации, то понимаете, что это же глупо, это же нелепо. Но так устроен мир, мы уже про это говорили, он влечет нас к тому, чтобы смотреть на себя со стороны.

Например, в советское время на человека характеристику составляли люди, которые его знали, коллеги и начальники, они доказывали, что этот человек хороший, что он заслуживает грамоты, ордена, премии или еще чего-то. Теперь сам человек должен доказать, что он этого заслуживает, он должен постоянно смотреть на себя со стороны, постоянно оценивать себя глазами наблюдателя, как он ведет урок, как ведет себя на сцене, как  стоит у станка, каков у него огород, каков у него дом. Он постоянно оценивает себя со стороны. Вся жизнь превращается в сцену, где он играет придуманную роль. Вот к чему приводит тщеславие.

Собственно, это и предполагается: когда люди окончательно теряют здравый смысл, в сущности, от людей ничего не остается, остается то, что постмодернизм называет симулякрами, остается оболочка, которая живет сама по себе, за которой нет никакого содержания, да и не должно быть. Мы просто играем некие социальные роли, и все. Мы сами вышли из той глубины, в которой должны жить, из недр, бездн собственного сердца. Там мы должны найти себя настоящих, а не в имиджах, не в феерии фотографий, которыми заполнен сейчас весь Интернет, и мы миллионами скидываем эти фотографии, сами же на себя смотрим и порой сами себе (мне рассказывали, что такое бывает) ставим лайки. Люди заводят себе разные аккаунты с разными именами, чтобы самих себя лайкнуть, отметить.

Сама по себе идея фотографии в том, чтобы оставить образ человека на память. То есть человек фотографировал не себя, это в голову почти никому не приходило. Портрет человека заказывали другие люди, а не он сам. Обычно фотографировалась семья, то есть это какая-то статичная, очень напряженная поза для того, чтобы именно в таком виде запечатлеть семью, детей, жену, родителей, чтобы осталась память.

А теперь в день десятки этих фотографий, где мы просто смотрим на себя со стороны: как я ем, как сплю, как выгляжу в этом платье, как выгляжу со своей новой татушкой или  новой прической… Это постоянное наблюдение себя со стороны. Это уже не человек, а весь мир отравлен тщеславием. Если взять за образец шарж, условно говоря, картинку из скитского монастыря, которую здесь приводит Иоанн Кассиан, то, по сути, весь мир стал подобен этому больному монаху, весь мир стал такой же, он все время смотрит на себя со стороны.

Но кроме этой вещи, кроме глобального среза, глобального порабощения тщеславию, жизни на сцене есть одна вещь как маленький фрагментик этой общей отравленности тщеславием, который имеет особенно важное действие для верующих, молящихся людей. Речь идет о привычке смотреть на себя со стороны. Мы всегда как бы наблюдаем, как мы выглядим, что говорим. Это, казалось бы, противоестественно, но порой такое бывает, и, как показал опыт бесед с людьми, бывает отнюдь нередко.

Эта привычка приводит к тому, что человек смотрит на себя даже во время молитвы. То есть вместо того, чтобы жить внутри и молиться внутри, устремляясь к Богу и проживая это свое молитвенное действие перед лицом Бога, а значит – в покаянии и плаче, человек совершает молитву и наблюдает за собой со стороны. Главным образом это касается такой вещи: «А правильно ли я помолился? А хорошо ли я помолился? Если меня сейчас кто-то увидит, благочестиво ли я выгляжу?»

Если вообще увидеть подлинную молитву, то она не производит пафосного, трогательного действия, это только в кино. Кино тоже с нами сыграло злую шутку. Мы привыкли всё видеть со стороны, нам показывают, как человек молится. Любой молящийся человек знает, что к молитве это не имеет никакого отношения. Молитва подчеркнуто не публичное действие, это тотально не публичное действие, поэтому она не может выглядеть красиво, эффектно. Но надо же в кино как-то молитву показать. Вот мы показываем, как западные люди: трогательно и умилительно сложенные на груди ручки, взгляд, устремленный к небесам, человек молится, плачет, слезы текут.

К молитве это не имеет отношения. Но люди, подсмотрев эту картинку, думают: «Вот как надо молиться!» – и пытаются сделать так же. Они пытаются картинку осуществить в жизни. Человек так устроен, что он сознанием смотрит: «А я похож на эту картинку? Я так же молюсь? Вот только слезы у меня не бегут. Как же заставить их бежать? Что ж делать-то надо, чтобы они побежали? Взгляд устремил, ручки сложил, молитву читаю, а слезы не текут. Что-то надо сделать. Ну вот, потекли. Хорошо! Красиво! Я действительно молюсь». Так думает человек.

Но когда человек молится, он в принципе, органически не может смотреть на себя со стороны. Это нонсенс, это невозможно, потому что если он сознанием выходит из самого себя и как бы представляет себя молящимся, он в этот момент уже не может молиться, ведь к Богу нужно устремиться всем сердцем, всей крепостью, всем умом, а у него ум вышел из себя... В этот момент какая-то часть его сознания как бы смотрит со стороны. Это не молитва, это чтение молитвенного текста, это игра в молитву, когда человек действительно демонстрирует религиозные чувства, действительно демонстрирует веру, но именно демонстрирует. Он делает так, потому что его научили так делать. Ему сказали, как должна выглядеть молитва, и он старается так выглядеть. Ему сказали, как нужно стоять в храме, и он стоит. Ему сказали, как нужно молиться, и он молится. Но молитва –то состояние, которое обретает человек в поиске Бога; и он, встречая Бога, забывает обо всем, он не может в момент подлинной молитвы увидеть себя со стороны.

Об этом очень немного, но все-таки есть в православной литературе. Один человек, чадо отца Иоанна Крестьянкина, поднял эту тему. Не буду называть его имя. Он как-то разоткровенничался и написал о подобных вещах. Написал он это как исповедь, как покаяние свое и как недоумение, потому что он никак не мог избавиться от этого состояния, этого ощущения. Я надеюсь, он в конце концов справился, у него получилось, хотя бы просто потому, что он смирился и сказал об этом правду.

Но есть очень подробное описание подобной театральной молитвы, как ни странно, в одной из книг К. Льюиса, в дневниковых записях «Настигнут радостью», где он говорит о том, как эта его театральная молитва привела к его отпадению от веры и Церкви. Именно театральная молитва.

Обучаясь в колледже, он честно пытался молиться. И все время оценивал, хорошо он помолился или плохо. Понятно, у него больная традиция, там учили это делать, там учили оценивать молитву. И он оценивал ее. Ему казалось, что он нехорошо помолился. Он представлял себя молящимся. Молитвословов нет. Это мы правило прочитали, закончили, и все. Есть в правиле свои замечательные вещи, которые ограждают от очень многих проблем. А у них нет правил, просто молитва, какие-то излияния своего сердца. «А я правильно это излил? Я правильно демонстрировал свои чувства перед Христом, перед Богом?» Он пытался осознать себя, и ему казалось, что нет. Тогда он усиливал эмоциональное напряжение, доводил себя до каких-то слез, состояний. Оценивал. Опять вроде бы не то. И таким образом он загнал себя в тупик. Начиная с молитвы, пытаясь ее сделать честной, правильной, хорошей, замечательной, как ему тогда казалось, он довел себя до того, что перестал молиться вообще. Поскольку он был размышляющий человек и еще, к несчастью, подросток, даже больше в юношеском возрасте, он понял, что это все к вере не имеет отношения и что скорее всего никакого Бога нет.

Молитва – это встреча с Самим Богом, а не действие, которое подлежит оценке. Так и порой в разных сочинениях о молитве постоянно человеку как бы дается совет: оцени, как ты помолился. А это неправильно и невозможно. Если ты стоишь перед задачей оценить свою молитву, ты не молился, оценка  –  ноль. Если ты действительно молился, ты был с Богом, ты знаешь, что ты с Ним был, и тебе нет нужды оценивать свою молитву. Ты оцениваешь себя очами Бога, ты знаешь, кто ты и что ты, ты рвал свое сердце, ты плакал, ты рыдал перед Богом о том, что ты не такой, каким видит тебя Его любовь, каким хочет тебя сделать Его любовь. Ты переживаешь это как личную встречу, как собственное покаяние, ты оцениваешь себя, а не молитву. Если ты оцениваешь молитву, значит  –  ты не молился, ты не встретился в молитве с Богом, ты просто изливал свои чувства. Естественно, поскольку Бог никак не проявил Себя во время излияния этих чувств (скажем, мне же хочется знать вообще, был ли толк в том, что я делаю). Вот так тщеславие отравляет все стороны, все сферы, все глубины жизни человека. И злее этого ничего на самом деле нет.

Записала Инна Корепанова