Церковь и общество. Беседа с протопресвитером Русской Православной Церкви Владимиром Диваковым. Часть 1

Благочинный Центрального благочиния города Москвы, секретарь Епархиального совета Московской городской епархии, секретарь Патриарха Московского и всея Руси по городу Москве, настоятель храма Большое Вознесение у Никитских ворот в Москве протопресвитер Владимир Диваков в беседе с писателем Константином Ковалевым-Случевским рассказывает о своем жизненном пути и пути служения в Русской Православной Церкви, а телеканал «Союз» поздравляет его с 80-летием и желает многая лета!

– Добрый день. Сегодня мы встречаемся с удивительным, я бы даже сказал, уникальным человеком, одним из старейших священнослужителей в Москве и России. Сегодня у нас в гостях протопресвитер Владимир Диваков. Здравствуйте, Ваше Высокоблагословение! Правильно к Вам обращаться «Ваше Высокопреподобие», но Вы мне сейчас напомнили, что старое забытое обращение «Ваше Высокоблагословение» – это обращение к протопресвитерам, и оно применимо сегодня.

– Да, это действительно так.

– Вы олицетворяете собой историю нашей Церкви. Мы искренне поздравляем Вас от нашего телеканала с 80-летием – это просто удивительная дата. И хочу сказать телезрителям (благодаря Вашей подсказке), что в нашей Церкви на сегодняшний день только два протопресвитера. Один из них – как раз протопресвитер Владимир Диваков. Почему Вы олицетворяете историю Церкви? Потому что служили долгое время, еще в советский период. И для нас это крайне важно. Многими людьми эта история забыта, говорят так: «Ну, наверное, в Советском Союзе было много хорошего, а может быть, и много плохого, но было и было». А теперь мы вспоминаем иногда такие вещи, которые очень ценны для современного человека, потому что хотя наша жизнь кажется сложной, на самом деле она легка по сравнению с той, что была тогда. Некоторые говорят, что она была интересна, но она была трудна.

Я должен добавить еще некоторые Ваши должности и звания, потому что без этого никак нельзя. Вы протопресвитер Русской Православной Церкви, это мы уже сказали. Вы благочинный Центрального благочиния города Москвы, секретарь Епархиального совета Московской городской епархии, секретарь Патриарха Московского и всея Руси по городу Москве, настоятель храма Большое Вознесение у Никитских ворот в городе Москве. Это то самое знаменитое Большое Вознесение, которое всегда связывают с Пушкиным, забывая о том, что у него есть и другая история. Об этом мы подробно поговорим. Хотелось бы вернуться к Вашему детству. Вы выросли в православной семье? Вас крестили с самого начала или было по-другому?

– Крестили меня с самого начала, наверное, через месяц после рождения. Мама крестила, конечно. Папа был военным, работал на военном предприятии. В 1941 году его, конечно, призвали в армию, и под Вязьмой он пропал без вести, о нем нет никаких сведений. У мамы должен был родиться второй сын, мой брат, который теперь является ключарем кафедрального собора в честь Воскресения Христова в Берлине уже на протяжении более тридцати лет. Он родился в пятый день войны. И мама, памятуя о том, что меня не с кем будет оставить, когда она уйдет в роддом, решила отвезти меня на лето к бабушке в Белоруссию. Поэтому всю войну я пробыл там.

– А это как раз 1941 год.

– Да. Так что всю войну я видел своими глазами, был у немцев, много чего там было и плохого, и, не сказал бы, что хорошего, но все-таки терпимого.

– Вам тогда было 5-7 лет?

– Мне было четыре года, когда началась война, а когда закончилась, восемь лет. Чуть в избе не сгорел: немцы подожгли, и я выскочил в последний момент. Много чего было. Жили в землянках, потому что в избах жили немцы. Так что тяготы войны помню хорошо. Благодарю Бога – оказывается, в 20 километрах от того места, где я был, находился детский концлагерь, где у детей брали кровь для раненых немецких солдат. Там действительно обескровливали детей – это были страшные мучения. Но меня как-то пронесло. Потом я вернулся в Москву. Естественно, мама ходила всегда в церковь, в храм Петра и Павла в Лефортове. С детства я там прислуживал, и в школьные годы тоже.

– В одном из Ваших интервью я прочитал, что Вы с семи лет жили уже серьезной церковной жизнью. То есть получается, это началось еще в Белоруссии?

– Нет, уже когда приехал сюда. Вернулся в Москву я в 7 лет. Белоруссию освободили в 1944-м, но еще до того мама достала пропуска через линию фронта, добралась туда и забрала меня, поэтому я уже в 1944-м был здесь, в Москве.

– Молодец какая!

– Вот с тех пор я непрестанно связан с Церковью. Но я бы не сказал, что тогда окончательно решил стать священником. Я окончил школу, поступил в Электромеханический техникум имени Красина, потому что маме было сложно одной растить двух детей, стал работать. Проучился там два года, на третьем году весной, когда нужно было сдавать экзамены, я переходил через железнодорожный мост, и какой-то пьяный рядом, падая, ухватился за меня – я упал и ударился локтем о бетонную ступеньку, получил перелом руки. В результате экзамены не сдавал, остался на осень и был очень расстроен.

В Лефортове ко мне подошел один из священнослужителей и сказал: «Слушай, почему ты не сдаешь экзамены?» Я отвечаю: «Куда ж сдавать с рукой-то?» – «А ты бы шел в семинарию!» – «Какую семинарию? Я должен еще техникум окончить». Он говорит: «Я тебе не советую. Если техникум окончишь, тебя заставят отработать по специальности лет пять, а потом в семинарию с техническим образованием могут и не принять – сейчас там такие правила. Поэтому советую тебе сейчас поступать в семинарию». И тут же обратился к настоятелю: «Отец Димитрий, благословите его в семинарию поступать». Тот говорит: «Да, пожалуйста, я дам рекомендацию». Там был еще один священник, совсем молоденький, еще едва-едва бородка росла, – отец Матфей. Он говорит: «Давай я тебе напишу». Отвечаю: «Да нет, батюшка, не надо, мне настоятель напишет». Если б я знал, что этот молодой священник будет позже протопресвитером, который и сейчас еще жив!

– Второй протопресвитер. Удивительно!

– Вот у меня фотография, где мы с ним вдвоем. И я тогда пошел в семинарию. Это, конечно, отдельная тема, если рассказывать все подробности. Когда я уже учился в академии, то в 1962 году подал прошение на рукоположение в священный сан. Выхожу – сидит старший помощник инспектора, игумен, читает газету и говорит мне: «Ты видел? Решение съезда партии – с Церковью будет покончено в ближайшее время. Ты куда пойдешь?» Говорю: «Пойду служить» Он: «Ты что, с ума сошел? Беги назад, забирай прошение, ведь потом будешь жалеть!» Я говорю, что не буду жалеть и не заберу. Еще раз он мне сказал, чтоб я забрал прошение, и еще раз я ответил, что не заберу.

– Это уже были времена Хрущева.

– Да, тогда как раз было массовое закрытие церквей.

– Оно началось чуть раньше, Вы попали в самый сложный период.

– Разгар был в 1961–1962 годы. Все больше нарастало это движение по закрытию церквей. Но в результате сан я все-таки принял. Надо сказать, этот игумен потом действительно ушел из Церкви, отрекся и, конечно же, плохо кончил, вспоминаю его с сожалением. Вот так я стал диаконом, потом священником. Иподиаконствовал я в Елоховском соборе и священническое служение начинал там же. А потом, когда отец Матфей уезжал за рубеж, то попросил, чтобы я его заменил. Несколько лет я его заменял, делал для храма что мог, у меня внутри все горело – я хотел и старался что-то сделать для Церкви, но условия особо не позволяли. Больше мне удалось развернуться, когда через три года меня перевели в храм святителя Николая в Хамовниках. Храм был очень запущенный. В то время прокладывали Комсомольский проспект, храмовый участок сильно урезали, чуть ли не под самый храм. Оказывается, и храм должен был быть снесен, но архитектор Топуридзе, который делал проект, сделал извилину проспекта, но храм оставил.

– Помнится, там как-то неправильно был поставлен забор, очень большая территория храма была неправильно очерчена. Благодаря Вам что-то изменилось.

– Переставили забор еще без моего особого участия. Когда Хрущев ехал на открытие фестиваля в 1957 году, то увидел, что храм остался, и пришел в бешенство, говорит архитектору проекта: «Вам что, слово партии не закон? Почему Вы не прислушались к тому, что партия говорит?» Архитектор что мог сказать? Ему оставалось только молчать. А Хрущев ему сказал: «Если Вы не подчиняетесь партии, то Вы сами вне закона». И вот другие архитекторы мне рассказывали, что с ним многие не здоровались, думали, что он «списанный» человек и Хрущев решит, что с ним делать. И так было долго, а потом, в 70-х годах, он получил международную премию за умелое сочетание старой и новой архитектуры. Когда мы его поздравляли, он нам рассказал эту историю, сказал: «Чего мне это стоило!»

Храм остался, но был запущенный, и его нужно было реставрировать. Там был очень верующий староста. К сожалению, в то время старост, как правило, посылали от исполкомов, редкий случай, когда на этой должности оказывался верующий человек, который старался сделать что-то для Церкви. Уполномоченные по делам религий старались все средства отбирать в Фонд мира. Делалось это «добровольно-принудительно», и если деньги не отдавали, в конце года суммы просто списывались со счетов. Поэтому для того, чтобы накопить на хороший ремонт храма, откладывали какие-то средства потихонечку, оформляли ремонт на небольшую сумму, но делали, конечно, капитально. Вот так же сделали и Хамовники. В наружных стенах были ниши для икон, а самих икон не было. Я заказал иконы, их сделали, храм смотрелся очень красиво, как игрушечка, сейчас он даже не столь нарядно смотрится. Проезжал первый секретарь МГК КПСС Гришин, увидел и пришел в бешенство: «Это же идеологическая диверсия! Комсомольский проспект – для чего здесь это? Чтобы комсомольцы молились?!»

– А храм бросался в глаза тогда очень сильно.

– Да. Сейчас поставили какой-то магазин, который его закрывает, а тогда при выходе из метро храм был первым, что бросалось в глаза, тогда и зелени не было, он просто выдавался.

– Привлекала внимание и его необычная раскраска, храм просто радовал глаз.

– И вот поступило указание, и меня оттуда перевели. Я там отслужил 13 лет, и вдруг меня перевели. Получив указ, я шел из Патриархии и как будто света Божьего не видел, меня чуть не сшибла машина на Садовом кольце, такой я был расстроенный, думал: «За что? Вроде ничего плохого не сделал». Супруга очень долго сокрушалась, плакала, все домашние плакали: «Чем ты прогневал Бога, что так случилось?» А потом один из членов Священного Синода по просьбе матушки ответил: «Я узнал, в чем дело: ему прилепили такой ярлык, от которого ему теперь не отмыться, – “фанатик”. Пусть как-нибудь терпит». Вот с этим ярлыком я дальше и жил.

– А что за история про фрески в храме Николая, архиепископа Мирликийского, в Хамовниках, которые Вы нашли и возобновили?

– Дело в том, что некоторых образов там практически не было, и их написали заново. Но в самом храме были старосты, которые считали, что не надо слишком много живописи: на нее уходит много средств. Поэтому многое закрасили: все орнаменты, все украшения, и некоторые картины на библейские сюжеты выглядели как переводные картиночки, вокруг них не было ничего. Нам пришлось расчищать все эти орнаменты, в некоторых случаях прописывать заново. Так мы восстановили облик храма, который существует сейчас. Хотя после нас его еще подновляли, но все-таки он существует в том первоначальном виде, в котором был когда-то.

– Ваше Высокоблагословение, все-таки вернусь к одной истории, которая для нас тоже интересна и важна. Хотя Вы ее неоднократно рассказывали, но все-таки хотелось бы узнать, может быть, еще какой-то нюанс. Когда Вы поступали в семинарию, там возникла история, связанная с тем, что Вы были очень вежливым человеком.

– Когда мне сказали поступать в семинарию и я получил документы, то, конечно, поехал в лавру, посмотрел на монахов, на священнослужителей и подумал: «Ну нет, до этого я еще не дорос». Мама мне до этого говорила так же, а тут, когда я вернулся домой, она: «Ну что, подал документы? Как не подал? Если уж взялся, доводи до конца». На следующий день взяла меня за руку, повела к отцу Тихону (Агрикову), был такой известный духовник. Он выслушал, взял меня за руку и повел в канцелярию: «Детка, пойдем». Продиктовал мне, как писать прошение, документы за меня сдал и говорит: «Теперь жди вызова».

Я дождался, приехал, а в это время был новый инспектор – архимандрит Леонид (Поляков) из Питера. Потом он стал митрополитом Рижским и Латвийским, но в то время это был новый человек, военный врач, и у него был своеобразный стиль собеседования – он беседовал с каждым в отдельности. Вот ты входишь, он только фамилию спрашивает, ответишь, а имя и отчество он уже сам добавляет – чувствуется, заучил наизусть. И вопросы:

– Вы работаете?

– Да.

 – С какого года в комсомоле?

Говорю:

– Я не в комсомоле.

– Как не в комсомоле? А зачем Вы сюда пришли?

– Учиться.

– Чему учиться? А чем Вам плох комсомол? Кто поднимает стройки Севера? Комсомол! БАМ кто строит? Комсомол! Что Вам не нравится в комсомоле?

Я перепугался, просто дар речи сначала потерял. Я столько лет отбивался от вступления в комсомол, а тут требуют, чтоб комсомолец был. Говорю:

– Так комсомолец должен быть неверующим.

– А Вы-то веруете?

– Ну да, верую.

 – Евангелие читали?

– Закон Божий учил.

 – А где Вы учили?

– Дома учил, мама заставляла.

– Ну и что Вы знаете?

 Спросил что-то из Ветхого Завета, из Нового. И вдруг с таким убийственным видом говорит:

– Родной мой, хочу Вас разочаровать. Вы нам не годитесь для 1-го класса.

 – Это что, мне экзамены не сдавать?

– Ну, сдавайте.

Потом приходили от него другие говорили: «Мужик-то свой. Я ему сказал, что был комсомольцем, но подтер в военном билете, думал, что не примут. А оказывается, тут можно и комсомольцем быть». Но все-таки, как прошли экзамены, все, кто были комсомольцами и партийными, почему-то по конкурсу не прошли.

– В этом вся хитрость была!

– Своеобразные тесты такие были. Входит неправославный человек, допустим, в Совет академии, видит образ, крестится, отец Леонид спрашивает: «Родной мой, Вы что, всегда так креститесь?» Он: «Ой, извините!» – и начинает креститься наоборот.

– На всякий случай?

– И больше он ничего не говорит. Но отец Леонид членам совета показывает: «Видите, что за человек – он и так, и так может перекреститься».

– Так говорят, архимандрит Леонид Вас зачислил прямо во 2-й класс.

– Да, в конечном итоге получилось, что меня зачислили во 2-й класс.

– Вот так, а говорили про комсомол.

– Но потом уже я с архимандритом Леонидом очень близко познакомился, он был настоятелем Богоявленского Елоховского собора, где я служил. И он меня рукополагал в сан диакона, а потом святейший патриарх Алексий I – в сан священника. Но в тот момент, когда я поступал в семинарию, для меня это был просто шок, я был потерянный, думал: «Все, не примут меня».

Раньше для всех студентов проверкой грамотности был диктант, а он давал изложение: прочли главу из Евангелия о Преображении Господнем – пишите. Кто человек церковный, тот уже знает о Преображении и, соответственно, пишет. А кто нецерковный, тот не знал, что там случилось, Кто там перед кем преобразился, и, конечно, написали всякую чушь. Естественно, здесь баллы не набрали, на устном экзамене не набрали – и в результате не прошли, при внешне особо благоприятном отношении и подчеркнуто вежливом обращении с ними.

– А что за знаменитая история, тоже хрущевских времен, с Куроедовым, который был назначен начальником Совета по делам религий? В советское время это ведомство курировало всю работу Церкви. Было что-то, связанное с Архиерейским Собором 1961 года.

– На этом Соборе у духовенства отобрали всякую власть – оно стало наемным. Этот Собор был проведен при Хрущеве под давлением государства, Совета по делам религий, для того чтобы отодвинуть священников на задний план и сделать так, чтобы в храме управляли миряне, обычно назначаемые от исполкома. Церковные двадцатки могли расторгнуть договор с любым священником, если он им не подходил, а причин могли найти сколько угодно. Священник оставался «за бортом», не имел права совершать никаких священнодействий, а если совершал без регистрации, власть считала, что это уже подлежит уголовной ответственности.

Сложно, конечно, было. Этот Собор прошел под большим давлением. Тех архиереев, которые были против, на Собор не допустили, не пустили даже в лавру. На Соборе присутствовал сам Куроедов, и при нем, конечно, не осмеливались возражать. Вскоре после Собора Куроедов пришел знакомиться со студентами академии. Наверное, я один из всей академии выступил тогда по этому поводу. То есть не я выступил, а он меня спросил: «Как Вы относитесь к решению Собора 1961 года?» Я сказал, что отношусь отрицательно.

– Вот прямо так и сказали начальнику Совета по делам религий Советского Союза!

– Он говорит:

– Поясните, почему.

– Вот у нас церковная археология, – отвечаю я, – для чего мы ее изучаем? Для того чтобы применить потом все эти знания. Что я вижу? Я иподиакон у архиерея, мы ездим по многим храмам, особенно в Подмосковье. Это кошмар: все старосты, которые там есть, – это какие-то колхозники, которые не разбираются в искусстве и для реставрации храмов привлекают художников из местного клуба. И то, что эти художники рисуют, то, как они реставрируют иконы и живопись, выглядит просто карикатурно, они просто губят то, что сохранялось веками. Поэтому священник должен быть если и не во главе, то, во всяком случае, членом церковной двадцатки, чтобы мог высказать свое мнение.

– Для этого есть надзорные органы, есть Управление охраны памятников, – отвечает Куроедов.

– Да, но пока до них дойдет, все уже будет замазано и закрашено. Но священник тут служит, все делается на его глазах, он должен наблюдать за этим.

 – Мысль хорошая, подумаем, примем во внимание, ­– и так он отговорился, потом спросил – Кто еще хочет сказать?

Больше желающих не было.

– Все побоялись. А последствия какие-то были?

– Этот разговор произошел только на моем курсе. Я спрашивал на других курсах и не слышал, чтобы кто-нибудь сказал против. Последствия? Когда я стал говорить, смотрю: ректор изменился в лице. И студенты мне говорили: «Тебе это даром не пройдет». Ничего, прошло.

– Хрущев известен тем, что именно в его время было закрыто самое большое количество монастырей и много храмов. Хотя он, советский руководитель, называл себя потомственным крестьянином, а «крестьянин» в переводе означает «христианин», это была просто поговорка, не более того. Человек, который сделал «оттепель», но для Церкви, к сожалению, сделал много плохого.

– К сожалению, да. Он начал сносить храмы. Уже была готова программа – в Москве хотели оставить только восемь храмов из тех, что действовали, а остальные под разными предлогами закрыть. Храм на Преображенской площади, где служил митрополит Николай (Ярушевич) взорвали первым. Народ стоял и охранял, но, когда на Сергиев день большинство уехало в лавру, ночью его и взорвали. И были планы снести и другие храмы. В Марьиной Роще красную линию провели так, что храм выступал за нее и по этой причине должен был быть снесен. В Богородском переулке храм на углу стоит так, что трамваям его приходится объезжать, поэтому он тоже должен был быть снесен. Рядом с храмом Илии Обыденного расширялся завод, в подвале храма уже хранили мазут, что-то еще и начали потихоньку осваивать храм. Но вот не успели. Храм на Преображенской площади снесли, и в том же году по осени «снесли» и самого Хрущева, так что дальше программа не пошла. При Брежневе этот процесс несколько притормозили, хотя храмы тоже и закрывались, а порой и сносились, но такого массового закрытия уже не было.

– Ваше Высокоблагословение, время нашей первой передачи истекает, надеемся, что мы продолжим наш разговор. Хочу задать вопрос личного характера, может быть, связанный с Вашим детством, с юностью. Одно дело, когда Вы являетесь священником и служите в храме, а другое дело – личная встреча с Богом. Когда у Вас это произошло?

– Когда я был мальчиком и прислуживал в алтаре, у меня было самое затаенное время – когда все уйдут из алтаря, постоять у престола, помолиться и что-то попросить. И надо сказать, чего бы я ни просил, все случалось. В то время были какие-то наивные детские просьбы, но все-таки все случалось. И вот потом, когда я уже стал взрослым, мне как-то стало стыдно за эти просьбы. Теперь я уже для себя ничего не прошу, думаю: «Господи, Ты сам знаешь, что мне полезно, что мне нужно». Потому что, оглядываясь на прошлое, думаю: «Зачем Ты, Господи, посылал мне все, что я просил, когда мне совсем и не нужно было и не полезно?» Но сейчас я молюсь так: «Господи, Ты сам знаешь, что мне нужно, то и пошли».

– Вот этой замечательной молитвой я предлагаю закончить нашу первую беседу. Спасибо Вам за замечательный рассказ о Вашем жизненном пути и пути священника. Мы затронули только советский период, хотелось бы поговорить о том, что связано с современностью, надеемся, что мы это продолжим дальше.

(Продолжение следует).

Ведущий Константин Ковалёв-Случевский, писатель

Записал Игорь Лунёв