Читаем Добротолюбие. «Признак избавления от падений». Священник Константин Корепанов

Пятый абзац:

Прежде падения в грех, бесы представляют нам Бога человеколюбивым, а после падения неприступно строгим.

Это общеизвестный факт, и у святых отцов мы об этом уже читали. И главное, что каждому по опыту это понятно. Но почему-то мы об этом регулярно забываем, именно регулярно. Мы верим своим ощущениям.

Особенно когда мы согрешили или чувствуем себя грешными, нам всегда кажется, что в этой ситуации представлять Бога любящим, вспоминать о Его любви как-то нечестно, нельзя, как-то неправильно. С чего ради я должен к себе требовать снисхождения, понимания и любви? Нет, я должен с себя строго взыскивать.

И вот человек, впавший в тот или иной грех, начинает себя мучить, причем неправильно мучить. Вместо того чтобы принять прощение, даруемое Богом, и наложить себе самому (а именно такой вариант предполагает Максим Исповедник) или хотя бы принять возложенную священником епитимию (не для того, чтобы наказать себя, а чтобы сделать повторение падения невозможным, в этом смысл епитимии), мы начинаем мучить себя, не веря в то, что Бог может нас простить: «Нет, я сам себя простить не могу, тем более Бог меня не простит. Да и не надо меня прощать, потому что на самом деле такой тяжелый грех…»

Все это, конечно, неправильно, потому что Бог пришел в мир грешников спасти, грешникам явить Свою любовь. И первично в христианстве свидетельство Его любви именно к кающимся грешникам. Все Евангелие об этом. Отказываясь принимать всю евангельскую простоту свидетельства о Христовой любви, мы как бы спорим с Его любовью и отказываемся от Его любви.

И это показывает, что падение произошло не потому, что ты забыл, что сегодня среда и поел мясо, не потому, что увлекся какой-то коллегой на новогоднем корпоративе и согрешил с ней, разгневался очень сильно на своего ребенка и наказал его весьма жестоко. Дело не в этом. Дело в том, что этот грех вскрыл гораздо более глубокую болезнь – он показал, что ты горд.

Если бы человек не был гордым, он бы, упав, встал и побежал к Отцу, как это сделал апостол Петр. Он тоже отрекся от Христа, но бежит Ему навстречу, потому что ищет этой самой встречи. Ему совершенно без разницы, будут его ругать или не будут, лишь бы прибежать ко Христу.

Если мы запираемся, не бежим к Нему, говорим: «Да где Он? Да Он меня не простит. Да и не надо прощать, я лучше сам себя как-нибудь помучаю, сам себя как-нибудь накажу, сам искуплю свой собственный грех», – это говорит о нашей гордыне, и это очень серьезный сигнал, потому что мы понимаем теперь, что дело не в нашем грехе, а в нашей гордыне, и бежать к Богу мы не хотим не потому, что у нас тяжелый грех, а потому, что мы жестоковыйные, гордые. И надо подумать о том, чтобы смириться, взыскать смирение, пока не поздно.

Десятый абзац:

Кто плачет о себе, тот не станет узнавать о плаче, или падении, или укоризне другого. – Пес, уязвленный зверем, еще более на него разъяряется, неудержимо неистовствуя против него по причине боли от язвы.

Кто плачет о себе, тот делает хорошо. В «Лествице» преподобный Иоанн Лествичник очень много пишет о плаче и в главе о покаянии, и в главе про плач. Здесь он обращает наше внимание на один очень важный момент, что свойство подлинного покаяния есть плач, и свойство подлинного покаяния, сопровождаемого плачем, есть неспособность человека влезать в дела других.

Конечно, можно плакать лицемерно, можно плакать ложно. Наверно. И об этом у святых отцов кое-что написано. Но для простого человека важно сознавать, что его плач должен выражать подлинность его переживания, горя, покаяния в данном случае. Если я действительно правильно плачу, если слезы мои искренни, а не лицемерны, то у меня нет сил влезать в дела другого человека. Таким образом, подлинные, настоящие слезы помогают мне исцелиться от любопытства, осуждения и укоризны в отношении другого человека.

Сейчас у нас чаще всего выдается за покаяние некий пересмотр своей жизни в очереди перед исповедующим священником, когда набросал что-то в памяти, или на бумажке, или, как сейчас делают, в телефоне, прикинул, пришел, рассказал, получил благословение, ушел. Понятно, что это к покаянию большого отношения не имеет, а главное, что от  антихристианских, противохристианских страстей это не излечивает. Нет подлинного сокрушения, покаяния.

Знаком того, что мы действительно входим в купель покаяния, являются слезы. А когда мы начинаем лить слезы, по-настоящему горюя о том, в каком мы страшном состоянии, тогда у нас пропадает желание судить, любопытствовать и укорять.

Отсюда мораль простая: если у нас все это есть, то есть только потому, что мы не плачем, наше покаяние не сокрушает нас, наше покаяние просто констатирует совершаемые нами грехи. А покаяние должно вводить нас в печаль о том, что мы согрешили, желание исправиться и в плач, рождаемый покаянием, который испепеляет в нас всякую способность к осуждению и укорению другого человека.

Одиннадцатый стих тоже о покаянии, как и вся глава:

Вникнем, не от того ли совесть перестала нас обличать, что как бы подавлена злом, а не от того, что стала чиста. Признак разрешения в падении – всегдашнее признание себя должником.

Это небольшое слово состоит из двух свидетельств. Первое свидетельство, прямо скажем, размытое, преподобный Иоанн Лествичник специально этим не занимался, это свидетельство о совести. А вторая часть одиннадцатого абзаца – это свидетельство о том, что является признаком прощения грехов. Итак, совесть.

Очень многие (мне приходилось много раз в жизни с этим сталкиваться, да и сам я часто наблюдал за собой) часто говорят: «Совесть моя меня не обличает». Эти слова звучат очень категорично, очень весомо, и как бы предполагается, что заведомо оправдательно: раз совесть моя меня не обличает, значит, все идет хорошо.

Конечно, есть случаи, к сожалению, я тоже с такими встречался, когда речь идет о явных грехах. Например, человек, который ходит к любовнице, уверен, что совесть его не обличает, что он ничего плохого не делает, просто поддерживает одинокую женщину. Это все старо как мир, потому что Давид переживал то же самое, совесть царя Давида не обличала. Когда его пришел обличить пророк, тот не увидел историю, рассказанную пророком, в самом себе, настолько совесть его не обличала, настолько совесть его была придавлена тяжестью совершенного поступка… И это показательно.

Я знаю, по крайней мере, две живые истории, когда человек, изменяющий своей жене, был уверен, что он ничего плохого не делает. И когда это выяснялось, он искренне защищал себя и оправдывал: «Что вы пристали? Что я сделал плохого?» И только тогда, когда в силу уже духовных причин вдруг открывались глаза, он приходил с сокрушением. Но вот этот промежуток, когда совесть не обличает, действительно может быть.

Так это касается очень страшных грехов, заведомого преступления. А сколько мелких провинностей, о которых совесть нам не говорит? Но это спокойствие совести нами воспринимается как одобрение свыше: совесть же молчит, значит, все нормально делаю.

На самом деле совесть не является совершенным барометром, указывающим на правильность отношений с Богом, на примиренность с Богом. По этой причине большинство святых отцов избегают разговоров о совести в контексте покаяния именно потому, что знают по опыту и своему, и окружающих людей, что совесть не безусловно свидетельствует нам о грехе.

Конечно, когда человек совершил грех и его охватывает ужас и совесть начинает его мучить – это хороший вариант. Но известны случаи даже в отношении святых, праведных людей или просто хороших людей, когда они совершали плохие поступки, а совесть им не говорила об этом. И приходилось посылать ангела, чаще людей, которые обличали и показывали, что они не правы. Совесть не безусловна. Но мы в силу просвещенческого легкомыслия думаем, что совесть нам все вовремя подскажет.

То же самое касается, когда речь идет об отношениях с близкими. Нам кажется, что раз мы нормально относимся ко всем окружающим нас людям, то думаем, что со всеми с ними находимся в примирительных отношениях, хотя часто просто невнимательны и лукавы. «Ты простил его за вчерашнюю речь?» – «Да, конечно, простил. Как не простить? Я же не мог не простить и причащаться. Причастился и простил». – «А чего ты в глаза ему не смотришь? Ты чего с ним не разговариваешь? Вы же раньше всегда разговаривали». – «Да как-то не хочется». – «Значит, не простил?» – «Да нет, простил. Я ничего к нему не испытываю, никакой неприязни нет, я нормально к нему отношусь».

Ты перед кем лукавишь: перед собой, перед Богом, перед людьми? Разве дело в том, что ты не испытываешь к нему неприязни, а сам не можешь посмотреть в глаза, не можешь с ним поговорить? Все дело в том, что ты не испытываешь к нему искренней любви. Ведь любовь всегда активна, хотя бы молчаливо активна, когда человек молится за другого человека и желает ему спасения активно, не просто равнодушно, примирились – и дела нет. А как так нет? Я хочу, чтобы с ним этого больше не повторялось, я молюсь.

Апостол Павел говорил, как он молился за иудеев, которые причинили ему много бедствий, но он продолжал молиться с великими слезами и плачем, чтобы они в конце концов спаслись. Это когда сердце здорово. Но мы опять-таки оправдываемся, прячемся за совесть: она меня не обличает, я ровно к нему отношусь. Но ты посмотри честно в свое сердце, задай себе нужные вопросы, посмотри, что у тебя есть некий обман себя, ты пребываешь в самообмане, ты думаешь, что все хорошо с человеком, а на самом деле ты просто его избегаешь; значит, у тебя к нему неприязнь.

Про этот момент как раз здесь преподобный Иоанн Лествичник и говорит: если совесть нас не обличает, это ничего не значит. Это не значит, что она чиста; может, просто раздавлена глубиной или тяжестью наших злых поступков.

Второе, о чем здесь говорит преподобный Иоанн Лествичник: что является признаком прощения падения, признаком прощения тяжелого греха. Он говорит, что таким признаком является всегдашнее признание себя должником. Не понятие чистой совести, («совесть меня не осуждает»), а сознание себя в ответе перед Богом. Я всегда перед Ним в ответе, я всегда что-то не так делаю, я всегда Ему должен. Как это?

Вот я, скажем, согрешил когда-то, начал каяться. Плакал, каялся, примирился с Богом. Все, теперь у меня спокойно на душе, теперь у меня чистая совесть. Я спокоен, я порой даже радостен, я доволен. Периодически, идя на исповедь, оглядываю свою душу, в ней ничего плохого нет, ничего такого, за что бы меня упрекала совесть, никаких грехов я за собой не чувствую. Конечно, они у меня есть, наверное, но я их за собой не чувствую. И у меня на душе еще более спокойно.

Конечно, батюшка нам такой ревностный попался, он говорит, что надо каждую неделю исповедоваться, хотя я говорю батюшке, что читал где-то, что можно и без исповеди причащаться, если совесть не осуждает ни в чем. Меня не осуждает уже где-то полгода. Поэтому я батюшке говорю, что мне бы надо причащаться без исповеди. Но он упрямый такой, традиционный человек, говорит, чтобы я ходил на исповедь.

Для меня это проблема, потому что мне надо придумать, в чем же я грешен. Конечно, я сознаю себя грешным, но в чем именно я грешен, я придумать не могу. И вот я начинаю придумывать: ну, наверно, мало молюсь, мало люблю людей, мало верю, горы-то ведь не переставляю, еще что-то нахожу в себе. Худо-бедно как-то исповедовался, что-то сказал, но в основном-то совесть меня ни в чем не обличает.

Вот я и хожу спокойный, ровный, иногда радостный. Поскольку плакать не о чем, все ж хорошо, я и не плачу, что плакать-то? Иногда, конечно, акафист читаешь и думаешь, какие там красивые слова! Нам всем так хорошо будет в этом Царстве Божьем! Иногда даже всплакну. А так, в общем-то, не плачу, радостно смотрю на мир, радостно смотрю в будущее, потому что у меня все хорошо.

Я забываю, что корни совершенных мной грехов еще во мне, совершенным я не стал, всю свою дурь и всю свою гордыню я еще не смирил, не сокрушил и не выплакал. Поскольку я еще не выплакал все это, сердце у меня еще заражено и самомнением, и гордыней. Я с этим не работаю, получается, что я ничего не вижу. Сердце мое отравлено грехом, а я этого не вижу, я смотрю на себя в зеркало. Пусть не в прямое зеркало, в коридоре стоящее, а в зеркало своего разума. Посмотрел, ничего нет. Я же не в сердце смотрю, я смотрю вокруг себя, смотрю на себя со стороны. Ничего особенного не делаю, вполне нормальный человек. И во мне не то что развивается, просто живет самомнение. И это очевидно, потому что я же смотрю и не вижу никаких грехов, поэтому как минимум самомнение у меня есть.

Батюшка иногда подскажет что-то, я что-то вижу, но когда я даже называю грех, у меня на языке висит оправдание: «Я делаю, конечно, это, но я же по-другому не могу. У меня муж, я не могу поститься. У меня болезни, тоже не могу поститься. Я не могу молиться, потому что у меня гости все время. Я не могу молиться, потому что у меня постоянно болит позвоночник: стоя не могу молиться, сидя не могу молиться, а лежа как-то неприлично». То есть у меня это самооправдание есть. И это самомнение, самооправдание заведомо присутствуют. И если батюшка посмеет меня обличить, я ему сразу возражу, потому что он нелеп, что он наезжает-то, что он мне говорит-то, как будто я хуже всех? Поэтому я готов спорить, прекословить и Богу, и священнику. И понятно, что у меня гордыня. Это все есть.

Внутри меня это огромной тяжестью лежит, но я собой доволен, у меня мнение о себе, что я хороший, потому что грехов я не делаю. А кроме того, что у меня нет реальных грехов, у меня есть реальные достоинства: я хожу каждую неделю в храм, я исповедуюсь и причащаюсь, я не изменяю своей жене, я читаю молитвы, пусть не всегда, но, по крайней мере, я их читаю, я молюсь, я никогда не забываю Бога, всегда говорю «Господи, помилуй», я много жертвую, даже по секрету только вам скажу, что десятину плачу: пока никто не видит, кладу ее.

Достоинства у меня реальные есть. А по сравнению с теми грешниками, которые рядом со мной стоят, извините, вы бы хоть постыдились мне замечания делать. Я самый крайний, что ли? Посмотрите, какие люди вокруг стоят! Этот пьяница, этот семью потерял, этот молитвы не знает, этот ходит только раз в месяц в храм. Поэтому прихожу на исповедь и говорю: «Да, Господи, благодарю Тебя! Слава Богу, что, кроме того падения, я не такой, как эти грешники!»

Но это и есть закваска фарисейская. Это значит, что грех не прощен, корень греха сидит в сердце, гордыня, из которой выросло мое падение, по-прежнему на месте.

А что такое сознание долгов, быть всегда должником? К чему оно приводит? Это значит, что мне нужен Спаситель. Раз я сам виноват, я ищу возможность простить других. Раз я сам боюсь быть осужден, я ищу возможность, как не осудить других. Раз я плачу, я сокрушаю свою гордыню и постоянно зову на помощь Бога.

Преподобный Иоанн Лествичник и говорит: человек, чувствующий себя должником, вырывает гордыню, а потому действительно исцелился от падения.

Записала Инна Корепанова