Церковь и общество. Беседа с заслуженным художником России И.И. Глазуновым. Часть 3

Российский художник, живописец, график, профессор, заведующий кафедрой композиции Российской академии живописи, ваяния и зодчества И.С. Глазунова, действительный член РАХ Иван Ильич Глазунов в беседе с писателем Константином Ковалевым-Случевским рассказывает о своей работе над убранством интерьеров Большого Кремлевского дворца, реализации проекта по спасению уникальных памятников деревянного зодчества, о храмовой росписи и иконописи, о своих творческих планах.

– Добрый день. Мы продолжаем серию передач из мастерской Ивана Ильича Глазунова.

Все-таки представлю Вас, хотя Вы для нас уже известный герой, телезрители хорошо знают Ваше творчество. Напоминаю, что Иван Ильич – выдающийся современный российский живописец, профессор, заведующий кафедрой композиции Российской академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Сергеевича Глазунова, действительный член Российской академии художеств и заслуженный художник Российской Федерации.

Вот только некоторые регалии, а их вообще-то очень много. Мы говорили о Вашем творчестве, об исторической живописи, о вашей Академии. Хотелось бы немножко поговорить о некоторых других направлениях Вашей деятельности, потому что Вы человек многогранный, но все-таки главная Ваша стезя – живопись.

Вы устраивали большое количество выставок в разных концах света, например для Вас особенно интересен Русский Север. Насколько мне известно, Вы около десяти лет осуществляли проект по спасению и реставрации уникального памятника деревянного зодчества – церкви во имя Георгия Победоносца XVIII века в Верхнетоемском районе Архангельской области. Благодаря Вам этот храм перенесли в музей-заповедник «Коломенское», где Вы, кроме всего прочего, являетесь автором интерьеров деревянного дворца царя Алексея Михайловича. Что Вас связывает с Русским Севером? Почему Вы так всерьез за это взялись и даже стали передвигать памятники по России?

– История этой церкви связана с поездками, когда мальчишки собрались и поехали. Я мальчишками называю небольшую компанию своих друзей. Мы первый раз отправились на байдарках – река Унжа, Свято-Троицкий Макарьевский монастырь, страшные лесные дебри. Это был лодочный маршрут еще с советского времени.

– Много байдарочников так ходило.

– Нравилось людям так отдыхать – не было же других поездок, кроме как внутри Советского Союза. Изданы прекрасные путеводители по всем районам – серия таких желтых книжечек.

– Знаменитые желтые, маленького формата… Мы их коллекционировали, да.

– Хорошие, у меня они тоже стоят. И мы поехали. Это был, наверно, какой-то юношеский романтизм, желание отправиться куда-то уже без родителей, самим, с кострами, с палатками. А потом мне на душу что-то легло, не знаю что, но захотелось еще: хоть ты тресни, на следующее лето опять еду на Север.

Влекли своей таинственностью старинные дома, брошенные деревни, иногда в тысячу домов, – это же целый мир. Вообще страшная картина, но в ней есть элемент познания чего-то таинственного, ты открываешь для себя свою Родину. Как я сейчас понимаю, это Родина позвала: «Поезжай, смотри, что осталось». Деревянная Русь к нашему сегодняшнему дню уже истощилась, закончилась. Сейчас трудно найти на Севере старый дом не распиленный или не переделанный…

– …или не сгнивший.

– Огромные избы, расписанные фронтоны, ставни – это все уникальное, все имело флер таинственности: никого нет на триста километров, вымершая цивилизация. А люди, которые встречались, – удивительно радушные, я даже недавно это ощутил.

– Наверно, «окающие».

– Да, по-северному. Они тебя кормят, всю жизнь тебе рассказывают, спать укладывают, ты как родной им. То есть это, видимо, еще древнее гостеприимство, какой-то христианский закон – принять странника, путника как своего. Хотя все церкви заброшены.

– Без иконостасов.

– Да-да. Я даже видел только что порубленную на дрова икону. Это не какие-то дремучие 60-е или 70-е годы ХХ века, это было недавно.

– Тогда я должен сделать небольшую вставку. В свое время, в 1960-е годы, Владимир Солоухин написал повесть «Черные доски», ставшую знаменитой. Вы ездили бескорыстно, а он ездил и составлял коллекцию. И в этой повести он показал, что иконы имеют колоссальную ценность. Я знаю, что и Ваш отец собрал большую коллекцию. Многие вещи так просто спасались, потому что большинство церквей практически не запиралось – например, на палочку закрыто здание, и все.

Но, увы и ах, «Черные доски» породили целую плеяду так называемых черных коллекционеров, которые, поняв, что иконы – это ценность, бросились на Русский Север и стали увозить иконы в свои дома. Вот так у позитивного дела оказалась и негативная сторона. Вы застали эту цивилизацию уже с практически пустыми домами и церквями, потому что кто-то успел над этим серьезно поработать.

– Да. Но, что греха таить, я бы и сам взял, если бы что-то увидел. Но в основном все было уже пройдено разными ходоками. И выломанные окна в домах, как выбитые зубы – страшное зрелище. Не знаю, может быть, когда тащили и перепродавали – это в каком-то смысле было спасением вещей, потому что все обречено. Едешь – все брошено, никому ничего не нужно. В наше время, может быть, отсеялись какие-то зерна от плевел и на Севере остался жить тот, кто действительно хочет там жить. Кстати, люди из Москвы, из Петербурга ездят туда не только как на дальние дачи, а вообще уезжают туда жить. Немногие, конечно, в масштабах страны это единицы.

Северные широты – это чувство свободы; все твое – этот лес, эти дома, нет никаких восьмиметровых заборов; соседи – единственные люди, которые могут тебе помочь, если вдруг что-то случится. Это такое чувство, которое, вероятно, испытывали первые люди, селившиеся там восемьсот лет назад. Вот эти встречи с людьми, думаю, начали на меня очень сильно влиять, потому что я узнал жизнь в ее подлинном, несказочном виде. Это не былина о северных краях из книжки, а какое-то реальное наследие. Часто в этих местах пытаются разглядеть чернушность, в этих людях тоже видят каких-то «ватников». Нет, в рассказах этих людей встречаются удивительные судьбы, и присутствует такая чистота, которая перекрывает чернуху, которая, безусловно, тоже есть.

Я пару лет назад ехал с Севера, у меня была в Москве работа, семья оставалась в доме в Устюге летом, а я ездил туда-сюда много раз. И на трассе просто продавали ягоды. Я вышел. И мне не хотелось от этих нескольких закусанных комарами торгующих женщин в белых косынках с руками, испачканными черникой, никуда ехать – хотелось с ними сидеть и сидеть. Мы из разных миров, но это какие-то мои родные люди. Они тоже со мной всегда ладили.

– Иван Ильич, Вы являетесь членом Фонда поддержки памятников деревянного зодчества. Что это такое? Ваш опыт, связанный с Севером, как-то побудил Вас участвовать и в этом?

– Да, меня часто приглашают. Опыт перевозки храма из Вехнетоемского района позволил мне хорошо узнать мир людей, неравнодушных к деревянному зодчеству. Деревянное зодчество – это очень хрупкая вещь, как, например, античное стекло. Оно с большим трудом сохраняется, очень сложно его восстановить, если состояние уже запущенное – говоря академическим языком, памятники уходят. В тех местах, где все уже заброшено, церковь долго не стоит, потому что никто за ней не ухаживает. Здание кривится, наклоняется, иногда загорается от удара молнии, от неосторожного поведения случайного прохожего. Так что теряем, теряем. Все так называемые «деревянщики» это знают, плачут, что не хватает поддержки.

– А что делать? Свозить все в одно место?

– Не знаю. Вообще это считается не очень правильным – теряется ландшафтная взаимосвязь. Но вот с церковью из Верхней Тоймы уже не было возможности поступить иначе. Там целый куст деревень и три местных жителя на огромное пространство в 30 квадратных километров, где был погост. Один храм – зимний – сгорел за несколько лет до перевозки. Как не загорелся тот храм, что мы перевезли, непонятно, ведь он находился рядом – наверное, ветер как-то помог. Было принято решение о перевозке, но очень сложно было «пробить» эту историю, чтобы Москва захотела принять. Не буду вдаваться в подробности, но там надо ставить храм на учет как государственную единицу хранения, а он нигде не числится.

Странно, что ученые проезжали мимо, – ведь в этой церкви был ремонт в 1905 году, и храм, видимо, попал в какие-то реестры, как задние постройки 1905 года, а это для науки всегда считалось малоинтересным. А храм-то был просто обшит вагонкой николаевского времени, и была немного переделана кровля. Сам сруб и все основные части деревянного храма – 1685 года.

Мы это открыли, потом было несколько лет сложнейшей переписки, всевозможных ходов, чтобы на перевозку были выделены деньги. Сейчас, слава Богу, храм стоит в Коломенском, во-первых, украшает сам ландшафт – он того же года, что и палаты Алексея Михайловича, «родственник» этого допетровского деревянного дворца. И в то же время это, наверное, единственный оставшийся в Москве деревянный храм. Больше их в Москве нет, ни в одном музее. Был храм в Подмосковье – сгорел.

Храм во имя Георгия Победоносца – единственный пример такой перевозки в Москву. Я был очень счастлив, что это состоялось. Храм прекрасно отреставрировали, сейчас он в первозданном виде. Там были обнаружены закладные надписи на карнизах, найдены разные расписные детали. Вообще велись дискуссии о том, были ли эти храмы расписаны снаружи, – были. И в этом храме было найдено много расписных деталей, которые были использованы вторично в ремонте 1905 года, но когда-то украшали фасады храма. Поэтому научное сообщество тоже порадовалось. Но это единичный случай.

Вообще деревянных храмов еще довольно много, они стоят каким-то чудом Божьим. Люди сейчас пытаются что-то отреставрировать. Эта перевозка немножко спровоцировала интерес на местах. Есть знаменитая Цывозерская часовня, которую ездили рисовать Билибин и Верещагин, она стоит, врастает в землю, держится на одном столпе, для которого была использована сосна с корнями. Эти места еще есть, но все на ладан дышит. Так что мое участие в фонде – это тоже следствие поездок по Северу: я ужаснулся состоянию памятников, понимаю, что надо что-то делать.

– Вас северяне любят и ценят. У Вас была персональная выставка в Вологде, называлась «Спаси и сохрани». Какое у Вас впечатление от общения с людьми, которые приходили на выставку?

– У меня осталась книга отзывов, там есть такие слова, которые я без слез не могу читать. Например, женщина пишет (я не буквально цитирую): «Я сама родилась в деревне, видела всю эту утварь, помню свою бабушку. Но моя жизнь совершенно изменилась, все это уже от меня далеко. Спасибо за то, что Вы мне это показали, я ничего изменить не могу, но сейчас пойду помолюсь, поставлю свечи за всех своих предков».

Ради таких отзывов и надо делать выставки. Каждый человек – это целый мир, но эти напоминания, наверное, нужны, чтобы не забывалась какая-то человеческая самость. Это не сентиментальные воспоминания, а может быть, фундаментальные. Выставка – возможность поделиться чем-то своим, а если человек на это откликается, если он разделяет с тобой то, что ты даешь, – это и есть счастье художника.

– Давайте перенесемся на тысячи километров гораздо западнее. Мы с Вами говорили о том, что, например, русская классическая музыка или классический балет, даже театр приветствуются на Западе. А вот классическое русское изобразительное искусство почему-то «затормозилось». Может быть, на Западе есть люди, которые с удовольствием смотрели бы русские картины, но с нашей стороны это все не очень активно продвигается. У Вас был замечательный выставочный проект в Венеции «Россия в традиции», включавший в себя персональную выставку, концерты и так далее.

Венеция – это склад украденного византийского наследия. Мы знаем, в соборе святого Марка есть отдельная комната, а я однажды чудом попал на большую выставку, где было представлено то, что они вытащили из закромов, – там вывезенные венецианцами византийские святыни. И это ценные для православного человека вещи, это святыни, которые должны находиться не в запасниках собора святого Марка. Мы понимаем, это место, где сконцентрировано что-то очень значимое для нас. И вдруг туда приезжает Ваша выставка. Как итальянцы и другие гости Венеции это все воспринимали?

– Да, мне посчастливилось попасть в Венецию как на выставочную площадку, потому что туда съезжаются зрители со всей Европы, а может быть, даже и со всего мира и не проходят мимо выставок. Но это было не в рамках какого-то биеннале, это была совсем другая инициатива. И сделать там выставочный проект непросто. Во-первых, там очень искушенный зритель, там все время что-то происходит, все время что-то открывается, плюс события медийного значения – биеннале и прочее…

– Кинофестивали, выставки, посвященные Бродскому, который там похоронен.

– Туда очень сложно встроиться, трудно стать частью этого процесса. Но я скажу, что интерес к живописи не пропал. И понятно, что на мою выставку пришло много туристов. Но пришло и много венецианцев, которые просто соскучились по живописи на холсте масляными красками. Мало кто предполагает, что это где-то есть. И действительно, в мире очень мало кто это пропагандирует. Там был представлен Север, моя жена снимает для выставки короткие фильмы, которые шли нон-стопом, как часть экспозиции. Видеоарт, коллекция костюмов и живопись – все это сделано для того, чтобы создать некую атмосферу.

Мне трудно рассуждать о том, какие ассоциации это должно вызывать, но я думаю, что должно рождаться ощущение уходящей натуры, уходящего момента, того, что хочется остановить, чтобы оно не исчезало. И этот посыл, мне кажется, европейцы поняли. На открытии был ансамбль «Сирин», одна француженка плакала, слушая русский духовный стих, не понимая, вероятно, слов. Это попадает в сердце – люди, может быть, вспоминают своих прабабушек в каком-нибудь шале, и тоже, может быть, погрустят немножко о том, что уходит эпоха старой Европы, поймут, что она все-таки нужна, не только как воспоминание, а как то, на что можно опереться. Поэтому европейский зритель откликается.

– У Вас было немало зарубежных поездок. В каких коллекциях, музеях мира сегодня находятся Ваши работы? Может быть, расскажете что-то самое интересное.

– Есть частные лица, современные любители живописи – наверно, бесполезно называть их имена. Как правило, мои европейские покупатели – почему-то католики. Их никто не приводил за руку ко мне, люди потратили время, деньги, доехали до Венеции, зашли на выставку, узнали, когда я там буду, потому что захотели что-то приобрести.

– Может быть, потому что они такие же традиционалисты, в отличие от протестантов.

– Им тоже не хватает в том, что их окружает, какой-то традиционной формы. И в то же время одни люди покупали у меня пейзаж, – у них нездоров сын, и он радуется только когда видит в доме новую картину. Я был рад, что это для какого-то благородного дела – то есть не просто чтобы на стену повесить. Познакомился с ними – это тоже дорогого стоит.

В Германии есть некий производитель алмазных станков, к сожалению, вероятно, сейчас обанкротившийся, – это человек, очень много сделавший. У него галерея, коллекция старой немецкой живописи, коллекция художников Восточной Европы, сам он тоже «на христианской теме», но, наверное, протестантского плана – из Северной Германии. Он для своей галереи что-то у меня покупал, ему была интересна евангельская тема. То есть это все в основном вокруг веры, вокруг чего-то традиционного. Один человек приходил, у него в Венеции бельэтаж с красивыми окнами, хотел семейный портрет.

– Чтобы Вы написали его семью?

– Нет, он хотел портрет моей семьи, я не продал. Предложил ему написать его семью, но он сказал: «Нет, я хочу повесить портрет Вашей семьи, у меня не такая».

– До начала нашей программы Вы рассказывали, что много работаете над изданием разных альбомов, а также серьезных научных трудов, я бы даже сказал, монографий, посвященных искусствоведению. Вы подготовили мощнейший альбом, посвященный символике костюмов, изображений на них, в том числе и государственной символике Руси и России. При этом Вы обращаетесь в разные хранилища мира и там стали находить интересные вещи. Расскажите, какие наиболее интересные находки последнего времени.

– У меня вся семья знает, что сейчас едем в город N, но из трех дней два будут музейными. Везде можно найти что-то по своей любимой теме. Например, мне была интересна русская символика, я насмотрелся русских изразцов, вышивки, посуды и другого – очень много где использовались и фольклорные, и не фольклорные изображения: львы, единороги, грифоны и очень много разной сказочной живности. Все это на самом деле было аллегориями высокого значения в обществе и понималось как слова. Изображение – это символ, присутствие некой идеи в предмете.

Чем, кстати, интересно в Англии, в музее Виктории и Альберта, что там есть собрания по всем странам и культурам, и там есть вещи времен англичан, приплывших на кораблях в Архангельск. Потом Иван Грозный построил порт, началось это движение – Москва, Холмогоры. То есть если вспомнить «окно в Европу», то там настоящая дверь была.

– Ну да, англичане считают, что это они к нам прорубили окно.

– Их приняли с радостью. Много англичан жило в Архангельске до революции, были обрусевшие англичане. Они были когда-то представителями торговых компаний, потом женились, начинали говорить по-русски, отращивали бороды, только имена их выдавали в списках жителей города. Это тоже интересная тема. Но мне был интересен культурный пласт. Часто говорят: «К нам пришло, мы это восприняли…» На самом деле от нас много пришло туда и ценилось там – в том числе и русское производство. Мы не только сырьем торговали, были вещи, которые делались у нас и были, скажем так, брендами в Северной Европе. И я искал общие формы, общие эмблемы, общие символы – их много, надо просто искать.

– Спасибо Вам, Иван Ильич.

– Спасибо. Приходите всегда.

Ведущий Константин Ковалев-Случевский, писатель

Записал Игорь Лунев