Мысли о прекрасном. Встреча с русским православным художником Максимом Фаюстовым. Часть 2

В этом выпуске – продолжение разговора с замечательным русским православным художником Максимом Фаюстовым. Речь пойдет о дальнейшем развитии исторической темы в творчестве мастера, связанной с такими крупными событиями, как Великая Отечественная война, войны в Афганистане и Чечне. Вы узнаете также, какое место занимает в его живописи современность, услышите множество интересных фактов и рассуждений. 

– Продолжаем наше общение с Максимом Фаюстовым. Мы посмотрели блок историзма – XVI–XVII века. Тебя очень трогает Великая Отечественная война: есть ряд состоявшихся картин на эту тему. В частности, расскажи о работе «Оборона Подмосковья».

– Да, я писал такую работу, когда мы жили в Долгопрудном (это север Москвы). Немцы подошли с той стороны, где современный микрорайон Лобня (Красная Поляна), – вот оттуда они в бинокли и смотрели на Москву. Там они продержались недолго (примерно неделю или месяц), и потом их оттуда выбили. Я изобразил храм (он сейчас стоит на железнодорожном переезде в Лобне), как ориентир такой, что место примерно вот это, где был один из пиковых, напряженных моментов обороны. Я постарался дать такой образ: русская зима и люди в белых халатах, которые сливаются с пейзажем, темные там только стволы деревьев и автоматов. Это оправдано было исторически, то есть так оно и было.

– Приближается очередная хорошая дата – 70 лет Победы.

– В свое время писалось много работ на эту тему, и сейчас пишут, но, мне кажется, в настоящее время это делают более честно, потому что раньше за это платили немалые деньги, в советское время всё это здорово поддерживалось. Кто там Родину любил или нет – не важно: платят деньги и люди пишут. Были и искренние, хорошие мастера, но многие писали просто из корысти. А сейчас за эти вещи вообще никто ничего не платит: если хочешь – пиши.

– Даже такой садист русского народа, как Сталин, неудавшийся семинарист, потом понял, что все-таки нужно людей выпустить из лагерей, храмы открыть, потому что опоры-то не осталось, такую страшную войну без благодати не победишь, на своей гордыне и тщеславии, на культе личности не выедешь.

– За интернационализм и какие-то абстрактные идеи никто погибать не хотел.

– Какое там «За Родину, за Сталина!» – шли умирать за свою семью, за свою деревню, за малую родину, за память историческую.

– Сталинские идеологи уже и сами поняли, что отстают на шаг от Гитлера, и копировали его, потому что тот первый начал на оккупированных территориях открывать храмы, вводить в школы священников и Закон Божий. Сохранились многие фотографии, где на оккупированной территории крестьяне, бабушки в белых платочках идут крестным ходом, а где-то там виднеются немецкие офицеры. То есть они как бы это всё одобряют.

– Они же ввели обращение «братья и сестры».

– И Сталин был вынужден, смирив свою гордыню, пойти на такую уступку.

– Страшный человек, конечно, столько крови русской пролил. Но народ находит жизненные силы, люди прорастают своим жизненным началом. Колесо твоего историзма катится и докатилось до последних военных конфликтов в Афганистане, Чечне. Мне особенно приятно, что ты коснулся этой темы, потому что для многих проще спрятаться за историзм, костюмированные типажи: неизвестно, когда и где что-то было, никто не проверит по летописям, толком никто ничего не знает. А события, происходившие лет десять-пятнадцать назад, – любой может в глаза сказать, что такого не было, здесь ты наврал. И ты по чеченской теме написал много этюдов, бывал там, вживался в образы.

– В первую очередь я заинтересовался подвигом нашего солдата Евгения Родионова. Тогда, в 90-х годах, толком еще никто ничего не знал, но книжечки были.

– То есть основной толчок был связан с Женей Родионовым?

– Да, была издана небольшая книжечка, где было описание его подвига, я этим заинтересовался. А потом оказалось, что он еще и мой земляк, тоже из Пензенской области.

– Ты встречался с Любовью Васильевной?

– Уже потом встречался: после написания работы я ее пригласил на открытие выставки.

– Любовь Васильевна Родионова – мама святого мученика за веру, которого Церковь не хочет пока прославить в этом лике, хотя он стопроцентный мученик и исповедник. Таких людей нужно прославлять не для того, чтобы кого-то этим оскорбить: решает народ, он и прославляет. Иерархи отстают немного, и это нехорошо, потому что человек реально отдал жизнь за алюминиевый крестик: не захотел принять ислам, похулить свою веру.

– Это лишний раз доказывает, что хотя 70 лет искореняли всех непосредственных носителей православия, тех, кто был лучше, чем-то выделялся, тем не менее они остались. По логике, должны были остаться одни стукачи и предатели, которые струсили, спрятались, от фронта «отмазались».

– А эти трое ребят остались в этом чеченском зиндане. Евгений истощал там на 20 кг и принял такую мученическую кончину за веру – конечно, он исповедник. Долго это событие будет аккумулировать наши жизненные патриотические настроения, которые очень нужны людям. Это как отрезвление, камертон понимания ответственности, веры. Для тебя, как человека православного, это очень близко, потому что ты не можешь рисовать для того, чтобы просто нарисовать. С каких позиций ты рисуешь? Историзм, православие, духовное начало – от этого отталкиваешься?

– Каждый православный человек невольно ставит себя на место Евгения Родионова. У любого в жизни может быть такой момент, когда встанет вопрос: смогу ли я так сделать или нет?

– Пока тебя никто не трогает, ты ходишь довольный, а наступает час «икс», когда нужно исповедовать веру…

– …и мало кто чувствует себя способным на такое. Это действительно подвиг, поэтому не надо тут много доказывать. Когда я ездил по тем местам, так всё совпало, что я попал именно к пограничникам – Евгений ведь был пограничником – и даже встретил людей, которые его помнят. Один из офицеров сказал, что помнит этого солдата. Я с улицы, грубо говоря, зашел, подхожу, спрашиваю, и мне отвечают, что помнят его. Вот такие удивительные вещи, хотя войск-то в Чечне очень много.

– У тебя есть сюжеты и из бытовой жизни солдат, блок-посты. Как говорят, война – это тяжелая, изнурительная работа, сопряженная с жизнью на грани смерти.

– Еще говорят, что жизнь солдата – это короткие промежутки ужаса и длинные периоды тоски.

– Это важно понять новому поколению, которое вырастает на чужих ценностях, на англосакских корнях, когда в школе русскому языку выделяется меньше времени, чем изучению иностранного языка, а потом появляется сленг, массовая, извращенная во многих понятиях и непатриотичная культура. Все-таки патриархальный устой – это жизненная основа, без которой человек, нация не смогут выжить. А такая большая страна, как Россия, вообще не может быть федеральным государством, а только империей, и у нее свои задачи.

 – Сейчас глобальная задача наших руководителей – вообще стереть национальные черты.

 – В свое время стерли грани – появился советский человек.

– Мы уже к этому приближаемся, чтобы нельзя было отличить ни по одежде, ни по внешнему виду. Если раньше можно было хоть как-то догадаться, то сейчас бери нашего человека из Москвы, перемещай в Европу или Америку, и он там полностью сливается с местными.

– Чужеродное заимствование началось с Петра I, даже еще с Алексея Михайловича это пошло – и человек растворился. На сегодняшний день в эту форточку, пробитую Петром I, хлынуло всё, что мы сейчас видим.

– Качество русского народа, когда он себя смиряет, считает ниже других, получило вот такое развитие: мы себе говорим, что недостойны, хуже всех, и нам поддакивают, что это так и есть.

 – Прививают чувство вины.

– И вроде бы хорошее чувство смирения превращают в…

– Слово «смирение» означает, что ты живешь с миром, а не покорение. Ему придали такой оттенок, чтобы человека смирить, а получилось, чтобы связать человека, обездвижить. Смирение – это жить с миром, а «мир» писалось через букву «i», и обозначалось этим словом сообщество граждан, односельчан, родственников, перед которыми ты не можешь покривить, солгать, – это ответственность перед миром. Не перед каким-то глобальным, вселенским миром, «ойкуменой», а вот перед конкретными людьми, которые могут в глаза сказать, что ты не прав. И это очень важно, чтобы было такое трезвение, личное покаяние, раскаяние в своих поступках. Когда вынешь свое бревно из глаза, видно, и как соломинку вытащить у соседа. Но это не значит, что нас должны призывать: «Кайтесь, русские, вы виноваты». Царскую тему ты, по-моему, не брал так активно, но тоже наверняка переживал.

– Я считаю, тема Николая II вообще как лакмусовая бумажка. Восемьдесят процентов наших современников говорят, что он был кровавый, профнепригодный. Люди, которые называют себя православными христианами, в принципе не понимают, что сделал Николай II, а ведь он подвиг Христа, можно сказать, повторил: отдал себя в жертву. Это так же как про Христа говорить, что он слабохарактерный. Пока русские люди не поймут этих вещей, мы так и будем прозябать.

– Слово «прозябать» очень хорошее, но смысл у него немного другой – прорастать. Прозябший, проросший посох – в Библии есть такое понятие. Зерно по весне прозябает – оно прорастает. А у нас прозябание – это быть в забвении. Продолжая твое творчество, мы натыкаемся вообще на современный день, когда ты и на флоте побывал, пожил в казармах и пообщался с нынешними молодыми людьми. Получается, что ты всё ближе и ближе подходишь к современнику. Расскажи о твоей флотской теме.

– Да, была и такая поездка: мы ездили в Калининград, это Балтийский флот. Считается, что Калининград (или Кенигсберг) – немецкая земля, но на самом деле это древняя славянская территория, до Берлина простирались славянские земли. Берлин стоит на реке Шпрее – там жили славянские племена шпреяне. Название реки осталось: честные немцы даже не переименовали ее. Во многих немецких городах (например, Росток, Любик) так и остались эти славянские названия.

– Когда ты с мальчишками встречался на флоте – им это было интересно?

– Понятно, что у матроса другие заботы. Я просто говорю об исторической справедливости, что вроде бы забрали у немцев, а на самом деле тот же Кенигсберг в свое время чехи основали, такие же наши братья-славяне, и он назывался Королевец. Немного севернее – остров Рюген, на котором тоже жили славяне, откуда и пришли Рюрик с братьями. Это были наши земли. Сейчас там находится база Балтийского флота, называется Балтийск, а тогда было немецкое название Пиллау. Там сохранилось много старинной архитектуры. Даже люки канализационные со свастикой народ активно разбирал на сувениры, и сейчас их почти не осталось.

– Свастика – это древнеязыческий символ. Есть также грамматический крест в виде свастики. Немцы, конечно, использовали тевтонские кресты на танках, на самолетах. Страшнейшая вещь – поругание христианского символа, прикрытие им своих зверских, иезуитских поступков.

– Да, когда православные христиане со звездой Бафомета идут против крестов немецких захватчиков…

– Абсолютно перемешались эти понятия во время Отечественной войны, но должно наступить выздоровление. Мне отрадно, что ты и за рубежом делаешь выставки.

– Так получилось, что в этом году мы выезжали в Кувейт – малоизвестная страна, не туристическая, поэтому там мало кто бывал. У нас один знакомый там сейчас работает, и при содействии местного министра культуры была сделана выставка. Поездка была очень интересной, потому что это другой мир, у них даже по цвету (цвет земли, воды) всё другое. Я наконец-то понял, почему наше Черное море называется черным: оно действительно черное. А там бирюза такая морская. В Кувейте русских людей в принципе никто не видел. Мы были на рынке, и торговцы просили сфотографироваться с нами. Думали, что мы американцы, а когда узнали, что русские, говорят: «О, Владимир Путин – хорошо!»

– Да, это всё объяснимо. К сожалению, иностранцы на сегодняшний день обделены информацией. И то, что иногда удается привести им часть нашей культуры, – это очень сложно. Я с удовольствием замечаю, что ты много ездишь по России, по русским городам, пишешь пейзажи. Какой ареал у тебя наиболее любимый?

– Сейчас, к сожалению, старой Руси всё меньше остается: чем больше город и ближе железная дорога, тем активнее всё сносят.

 – Какие уголочки тебе полюбились?

– Больше всего – Русский Север, направления в сторону Костромы, Ярославля, Вологды, Архангельска.

– В нашем понимании Русский Север – это скорее Архангельск, всё, что выше Белого моря.

– На самом деле и Кострома – это такой же Русский Север. Местным людям вся эта старина архитектуры ни о чем не говорит, наоборот, уныние навевает. Даже когда в училище в Пензе мы ходили рисовать, бывало, найдешь какой-нибудь старинный красивый дом, сядешь и пишешь этюд, выбегают местные и радостно спрашивают: «Что, нас сносить, наверное, будут?»

– В Вологде такое и происходит, когда ветшают эти дома с красивой резьбой.

– Дома уникальные на самом деле. Я их столько рисовал, и удивляюсь, насколько каждый дом имеет своё лицо. Казалось бы, где там фантазии разгуляться, и тем не менее, за счет наличников, крылец…

– Даже самый простой дом имел такую заданность: использовалось только шестиметровое бревно, по фасаду вписывались три окошка, крыша двускатная, незамысловатая, слуховое окошечко, наличники – вот и всё, но такой дом гораздо теплее, уютнее. По своей символике чердак олицетворяет присутствие Духа, наличники воспринимались в язычестве как обереги, и его не сравнишь с домом, обшитым сайдингом, где крыша из профнастила, абсолютно отчужденные окошки без оконного переплета, который подразумевал крест. Мы многое потеряли с продвижением новых строительных материалов.

 – Старый дом, где стоит стеклопакет, для меня как художника выглядит словно слепой, лишенный чего-то.

– Да, стеклопакет вставляют в готовое окошко, и оно становится еще меньше. Всё это нехудожественно, безобразно. К сожалению, Русь сейчас наполняется не откровениями парящей души человека, проявляющимися в его поступках, архитектуре, быте, постройках служебного и хозяйственного назначения, дорогах, – происходит оскудение. И мне отрадно, что ты находишь эти уголки, успеваешь, пока они не исчезли, воплотить их в искусстве, и, благодаря твоему неравнодушному отношению к истории, культуре, мы имеем такого правильного, укорененного в русской культуре художника. Я буду рад, если вы станете следить за творчеством Максима Фаюстова – замечательного русского мастера.

Ведущий: Олег Молчанов
Расшифровка: Елена Кузоро