Читаем Добротолюбие. Выпуск от 23 сентября

Курс ведет священник Константин Корепанов.

Мы продолжаем читать «Наставления» монаха Евагрия  из первого тома «Добротолюбия». Напомню: мы в прошлый раз прочитали пятнадцатый абзац. Этот абзац сказал нам о том, что гнев по естеству есть сила души, направленная на то, чтобы остановить стремление души к запретному удовольствию. То есть стремление нашей души к удовольствию мы уравновешиваем гневной реакцией здоровой части души.

Если этого нет, если душа наша с гневом не реагирует на побуждение нашей души к греху, на побуждение нашей души ко злу, на то, чтобы нашей душе выйти из-под воли Божьей, то на самом деле она, говоря в медицинском смысле этого слова (может, не только в медицинском), становится толерантной. Она не реагирует гневом на попытку кого-то извне увлечь ее к смерти, к небытию, к тому месту, состоянию, где нет Бога.

Если душа сопротивляется этому и гневно противится собственным своим страстям и похотям оторвать себя от Бога, то она жива, здорова. Она может падать, может уступать этим силам. Но, упав, тут же пытается вернуться и злится на самое себя, гневается на самое себя, что она такая слабая и немощная, и придумывает себе разные упражнения, чтобы не спотыкаться снова, не падать снова и не натыкаться снова на эти самые грабли. И может снова наткнуться и снова пытается встать и пойти и обрушивается на себя разными наказаниями, собственными придумками, чтобы наказать себя за то, что оказалась слабой, нерадивой, испорченной отступницей.

Но бывает, что душа не реагирует на то, что она уходит от Бога, на то, что ее влекут соблазны. Ее заставляют пить – она пьет, ее заставляют блудить – она блудит, ей показывают какой-нибудь циничный отрывок – она смеется, показывают какой-нибудь разврат – она развратничает. Ей говорят, что в ложь надо верить – она верит, ее заставляют богохульствовать – она богохульствует. Что ее ни заставят делать, то она и делает. Здесь даже сказать нечего, эта душа мертва. Она просто мертвая, ее нет. Поэтому она, будучи мертвой, никак не реагирует на то, что ее уводят от Бога, что ее погружают в грех, что ее заставляют грешить, заставляют делать вещи, которые навсегда погружают ее в мертвенность. Но она уже мертва, больше сделать ничего нельзя.

Иногда это состояние крайнего богоотступничества, в которое вовлекается человеческая душа, является промыслительным и помогает человеку на последней степени собственной смертности, собственной пораженности вдруг встрепенуться и сказать: «Нет, я этого делать не буду! Я не хочу так делать!»

В Древнем патерике содержится один эпизод. Некий юноша, влюбившись в красивую телом дочь языческого жреца, захотел на ней жениться и всячески хотел добиться этой близости, согласия на брак. Жрец потребовал от него отречения от Христа. И юноша отрекся, отрекся от всех клятв, от всех обетов, от Христа. Но жрец говорит: «Еще не время, потому что свет Христов по-прежнему в тебе виден, Бог от тебя не отрекся». Он попросил его надругаться над крестным знамением, всячески его поругать, оплевать, топтать и все прочее делать. Человек сделал и это. И жрец говорит: «Все равно Бог от тебя не отрекся». И тогда приглашает его еще сделать нечистую вещь – искупаться в дерьме, богохульствовать и  извергать самые невероятные ругательства и прочее. И после этого тоже он видит,что Бог не оставил человека. Он хочет придумать еще четвертую какую-то степень кощунства, богохульства, чтобы Бог отступил от юноши, но тот сказал: «Нет уж! Если и после этого Бог меня не оставил, зачем мне тогда все это нужно? Я пойду к Богу моему!» И ушел в пустыню, и молился, и был прощен.

Часто Бог попускает вовлечение человека в крайние степени безобразия. Это ведь перечислены еще самые невинные. В истории известны гораздо более страшные безобразия. Они связаны в первую очередь с жестокостью и насилием. Этого юношу, по крайней мере, не заставляли убивать. А ведь это именно и является самым надежным способом вовлечь человека в самую смрадную суть греха, чтобы Бог от него отступил. И в мире известны специальные практики, есть и социальные (типа как у большевиков), есть религиозные практики (как у разных сатанинских сект), когда человеку предлагается убить, и сделать что-то убийственное надо именно в отношении самых немощных творений. Начинается это с животного, потом это люди, беременные женщины, старики, младенцы, священники и так далее. То есть это очень продуманная вещь для того, чтобы человек прошел через все эти ступени ада и оказался совершенно опустошенным. И он часто это проходит, ибо душа уже почти мертва.

Но иногда (и такие случаи известны и в древности, и в современной жизни) человек на какой-то ступени, ведущей вниз, оказывался неспособным сделать то, что ему предлагали сделать, и его душа именно возмущалась. И он, человек, который мог описать это состояние, именно описывал это как гнев, поднимающийся из недр души, гнев, который помогал ему, уже почти совершенно сломленному волей, сказать: «Нет, я это делать не буду!» Часто его за это ждала смерть. Но вот эта сила, это возмущение, это нечто восстающее в его душе помогало ему сказать: «Нет, я этого делать не буду!» И эта сила души останавливала его падение и давала ему силы выдержать тот пусть небольшой порой период жизни, оставшийся ему, и принести покаяние и умереть с честью.

То есть даже в совершенно толерантных людях (в медицинском смысле этого слова), в совершенно мертвых людях, порой под этой совершенно восковой бледностью мертвого человека, мертвой души Бог прозревает жизнь. И эта жизнь восстает. Но восстает она всегда гневом, возмущением на то, что предлагается ей сделать, на то, что увлекает ее к смерти, на то, что отводит ее все дальше от Бога. Вот такова сила гнева, и для этого он дан человеку.

Девятнадцатый абзац:

Не должно во время искушений оставлять кельи, изобретая какие-нибудь благословные предлоги, но надо сидеть внутри и терпеть, мужественно встречая всех нападающих, особенно же демона уныния, который тягостнее правда всех, но зато более всех делает душу и опытною. Если бегать или обходить борьбу, то ум останется неопытным, робким и легко обращающимся в бегство.

Конечно, это по преимуществу слова, относящиеся к монашествующим. И даже не просто к монашествующим, а к тем из них, кто ведет уединенный образ жизни. А это в наше время бывает очень и очень редко. Чаще всего в наше время это можно встретить где-нибудь на Афоне, Валааме; может быть, на Соловках. А в целом уже, конечно, современное общежительное монашество не предполагает такого эффекта кельи. Но еще совсем недавно были и затворники, и отшельники; такие, скажем, как Феофан Затворник, Василиск Сибирский или Серафим Саровский. Это не так давно было. Были такие подвижники и в начале ХХ века, они жили уединенно. Особенно много их было в районе Дивеево, на Валааме. Но в целом в современности это, конечно, бывает очень и очень редко: такая деятельность, такое монашеское совершенное уединение, про которое и пишет здесь монах Евагрий. В его пору это было очень распространено и считалось долгое время единственной формой монашеского существования, к которому принадлежал и сам авва Евагрий.

Но это первое впечатление. И, несомненно, авва Евагрий пишет именно для таких людей. Но на самом деле это может относиться к очень многим современным вполне себе мирским прихожанам любого не только сельского, но и городского храма, к обыкновенному мирскому человеку. Конечно, не ко всем, но к очень и очень значительному числу современных христиан.

Во-первых, очень большое число – это люди пенсионного возраста, то есть люди, которые уже не работают, у которых форм активной социальной деятельности уже нет. Они перестали ходить на работу, они живут одни  либо с супругом, но к этому возрасту практика, как правило, такова: даже если живут с супругом, то в основном уединенной жизнью. У них есть своя комнатка, келейка, в которой они практически большую часть своего времени проводят. Вот эти самые люди в силу этого самого возраста волей Божьей оказываются заключенными в своей келье. Именно так.

Я сейчас не говорю обо всех людях, достигших пенсионного возраста, потому что очень большое количество людей, достигая его, продолжают работать. Я имею в виду именно тех людей, которые работать прекратили, которые вышли на пенсию в том смысле, что перестали работать. И вот, выйдя на пенсию, они воспринимают это как естественное течение своей жизни. А ведь можно воспринимать и нужно воспринимать это не так. На самом деле это воление и веление Божье, выводящее этих людей в келью. Для чего? Для того, чтобы пожить духовной жизнью, чтобы трезвенно и внимательно прожить остаток своей жизни, очистив свою душу, пережив встречу с Богом, усовершенствовавшись, очистившись, примирившись с Богом настолько, чтобы в конце жизни ходатайствовать за свой род,  своих детей, внуков, правнуков, умерев при этом кончиной праведницы или праведника, что бывает гораздо реже.

Это некая задача, некий Промысл Божий, выводящий человека на новую степень жизни с Ним, на новую степень церковного служения, где главной задачей уже становится не ремонт, не стройка, не готовка, а молитва. Молитва за людей, близких родственников, молитва за церковную общину, за священника, молитва за народ Божий. Они призваны стать и становятся теми самыми праведниками, которыми держится град, которыми держится село, которыми держится мир. И это не есть некое умаление по сравнению с той эпохой социальной активности, которой они жили до этого возраста. Это есть некое возвышение, некая новая ступень: теперь оставь всяческую суету, теперь это неважно. Дети выросли, все как-то свершилось, у тебя есть возможность заняться самым главным делом жизни – очищением души, примирением с Богом, восхождением к Богу. И только этим восхождением к Богу ты сможешь ходатайствовать за тех людей, за которых велено тебе ходатайствовать.

И это действительно замечательно, ведь на самом деле келья человека начинает учить всему. Здесь есть и послушание, необходимое для нормальной христианской жизни, есть муж, о котором надо заботиться. Надо готовить, стирать, прибирать квартиру. Есть дети, которые периодически звонят, периодически приезжают, и надо тоже их каким-то образом утешить, подбодрить, наставить. Есть внуки, которых надо и угостить сладостями, и постряпать им пирожки, и показать им, как нужно молиться. Показать. Рассказать надо было детям, а показать нужно внукам. Они ничего не поймут, что мы им скажем, но они могут увидеть, как мы, когда были маленькими, видели молитву наших бабушек и только через эту молитву узнали, что есть Бог. Наши бабушки ничего нам не говорили, потому что было нельзя: наши отцы были партийными, начальниками, да и время было другое. Но бабушки молились украдкой, когда думали, что их никто не видит. А их видели. И эта причастность из-под одеяла, из-под сомкнутых век, эта причастность оживотворила наши сердца, и мы узнали, что на земле и на небе есть Бог. Это было нашей самой большой тайной, о которой не знал никто. И это целая плеяда священников, ставших таковыми в девяностые годы, каждый из которых может рассказать о своей бабушке, которую видел молящейся в красном углу. И вот это тоже будет нашим служением.

Есть послушание, есть служение и есть молитва человека, который заключен в келье. Нужно принять, что это не окаянная и проклятая часть нашей жизни, а самая благословенная, когда я действительно становлюсь спелым колосом, зрелой пшеницей, чтобы лечь в житницу Христову.

Это первая категория таких людей. Их очень много на самом деле. Но есть еще и другая категория людей, которых чуть поменьше, но их тоже очень и очень немало. Это множество одиноких людей. Мы живем в такое время, когда одиноких людей в целом очень и очень много. Они имеют квартиры или комнаты, они живут одни, юноши или девушки. Эту квартиру они могли заработать сами, они могли взять ее в ипотеку, ее могли подарить родители. Они ходят на работу, или где-то доучиваются, или занимаются каким-то иным родом деятельности, часто не занимаются ничем, ибо жизнь – сложная.

Они живут в этой своей квартирке уединенно, они живут, будучи монахами и монахинями без обетов и даже поневоле. Поневоле, но не значит не по воле Божьей. Они не искали такой жизни, они очень хотят выйти замуж или очень хотят жениться, но никак не получается. И они оказываются тоже по воле Божьей, по Промыслу Божьему заключенными в стенах своей кельи. Да, они какое-то время работают, но, приходя с работы в пять, шесть, в семь или восемь часов, имеют значительное количество времени (в целом четыре-пять часов в сутки, а то и шесть, и целых два выходных дня), когда они проводят совершенно одни. Это совершенно особый ритм жизни, когда они могут, если поверят в это, принять, что это их келья; и в эту келью они помещены Богом, так благоволил Бог. В это только нужно поверить.

И вот тогда, когда они в это поверят, они поймут другое. Чтобы это место не стало проклятием (местом, в которое не хочешь возвращаться, в котором  постепенно сходишь с ума от одиночества и постепенно развращаешь  свою душу от того, что тоскливо, и заполняешь время безвременными и негодными удовольствиями разного рода), человек должен принять тот опыт, который накоплен Православной Церковью от пребывания в келье.

Это не значит, что человек, смирившись с этим, на всю жизнь обречет себя на монашеское бытие. Хотя, с моей точки зрения, что ж в этом плохого? С каких это пор слово «монах» или «монашество» для православного человека стало ругательным? Чего ж бояться? Всю жизнь это было славной участью и великой честью: стать монашествующим. Но на самом деле такого не случится, ибо Бог призывает к монашеству только определенных людей, избранных. А для очень многих, для всех, которые смирятся и примут келью как своего учителя и наставника, она станет той школой, в которой они подготовятся или к своей женитьбе, или к своему замужеству, к своему материнству или отцовству, потому что келья учит очень многим важным вещам.

Она учит молитве, потому что когда еще мы научимся молитве, как не в то время, когда живем одни? Келья учит воздержанию, потому что действительно очень много кушать не хочется. Когда живешь один, привыкаешь довольствоваться немногим. Келья учит тишине, учит молчанию, а это очень важно для совместной жизни, да и для работы в коллективе тоже очень важно научиться молчать. Для христианина вообще очень важно овладеть своим языком. А еще, как говорит здесь авва Евагрий, келья учит бороться с унынием, а это вечный враг всякого подвижника, всякого христианина, всякого человека, живущего духовной жизнью. Если мы научимся бороться с унынием здесь, в келье, тогда в жизни, когда у нас будет семья, трое-четверо или восемь детей, никакое уныние нам не страшно, мы уже встречались с ним и уже научились его побеждать.

Записала Инна Корепанова