Читаем Добротолюбие. Выпуск от 13 января

Курс ведет священник Константин Корепанов.

Сегодня мы заканчиваем читать и наставления Евагрия, монаха, и, соответственно, первый том «Добротолюбия». Осталось сказать несколько слов, чтобы завершить учение о помыслах, потому что эта тема осталась у нас незаконченной. Необходимо завершить то строение, то учение, которое предлагает авва Евагрий. А без рассуждения, без представления о помысле гордости вся картина нашей страстной жизни будет, разумеется, неполной.

Девятый абзац «Наставлений о деятельной жизни», из рассуждения «Об осьми помыслах»:

Бес гордости бывает причиною бедственнейшего падения души. Он внушает ей не исповедать Бога Помощником себе, но самой себе приписывать свою исправность, и надыматься над братиями, как невеждами, потому что не все так о ней думают. За гордостью следует гнев и печаль, и последнее зло – исступление ума и бешенство, и видение многих в воздухе демонов.

В прошлый раз мы, читая восьмой абзац о помысле тщеславия, говорили о том, что любовь человека к кому бы то ни было свидетельствует о качестве этого человека, а не о качестве возлюбленного. И чем пламеннее, бескорыстнее, больше, ярче любовь ближнего, тем выше этот ближний, а не тот, кого он любит. Мы говорили про это.

Это системная ошибка думать, что любовь прихожан, любовь семьи, любовь подчиненных есть отражение моих собственных качеств. Эта системная ошибка и приводит, как правило, к гордыне. Эта гордыня может появиться и другим способом. Но то, что питает нашу гордыню, чаще всего рождается из отношения ближних к нам, какой-то общественно значимой группы, общественно значимого человека или лично для меня значимого человека, похвала, внимание, забота, проявление каких-то знаков, каких-то достижений... Так или иначе внешнее влияние, внешняя оценка, естественно, в немалой степени способствуют появлению и возрастанию в человеке гордыни. Вернее, появление этой гордыни само по себе в нас есть, потому что мы грешные люди, далеко не уврачеванные покаянием. Эти семена гордости, которые не вырваны из нашего сердца, начинают возрастать пышным цветом с помощью тщеславия и рождаемой в тщеславии жажды похвалы и успешности.

Но есть случаи, причем нередкие (но все-таки я бы сказал – нетипичные случаи), когда гордыня может возрастать и без внешней оценки. Человек сам в себе начинает переживать собственную значимость. А отсутствие внешней оценки, отсутствие внешних знаков внимания, внешней любви он компенсирует тем, что считает всех людей никчемными, пустыми. Собственно, зачем нужна ему эта оценка, это внимание от каких-то никчемных, мелких людишек? Это очень болезненный случай.

По свидетельству отцов, в этом случае уврачевать человека очень трудно, только Бог может уврачевать. Но это, я еще раз повторю, частый, но не типичный случай. Это случай действительно чрезмерной испорченности человека, на него есть свои причины. (Когда-нибудь мы, наверно, об этом поговорим, как кто-нибудь из святых отцов об этом рассуждает.) Это очень интересно. Это иногда очень любят изучать клинические психологи, психиатры уже в современной интерпретации, как это проявляется в современном мире. Это плачевные ситуации.

Но чаще всего гордыня возрастает как на дрожжах именно на внимании, на успехах, на похвале, на достижениях, на любви и так далее. Человек думает, что это все каким-то образом свидетельствует о его достижениях. Понятно, что отсюда самый доступный способ уврачевания такой гордыни – это познание своей немощи, своей слабости, своей внутренней пустоты, что сам по себе ты ничто. Это познание собственной нищеты.

Собственная нищета познается, естественно, падением, когда человек понимает, что он делает то, что делать ни при каких обстоятельствах не должен и раньше никогда не делал. Поначалу эти падения происходят незаметно, точнее – они заметны только самому человеку.

Если он не совсем ослеп к самому себе, то он замечает, что внутри он не такой, каким кажется людям. Это научает его избегать похвалы, не доверять похвале и не мерить похвалой, внешней успешностью или вниманием и заботой людей свою истинную сущность. И тогда он постепенно смиряется. И начинается плач, начинается избегание каких-то публичных мероприятий, которые могли бы его лишний раз надмить.

Если же человек невнимательный, если человек не замечает, что он уже живет двойной жизнью, что то, что он демонстрирует напоказ, и то, чем он является внутри, – на самом деле это духовно, нравственно совершенно разные люди, тогда падение совершается на людях, тогда человек падает так, что это видят все. И это, вполне возможно, окончательно смиряет человека. Это больно, Бог не хотел этого, это печально, но каждый может вытереть грязь, вытереть разбитую кровь, вычиститься, вымыться и вести себя уже тише и спокойнее, занять то место, которое ему подобает, и больше не превозноситься.

Но если человек всецело привык к гордыне, то, увы, даже это состояние тоже не лечит. Тогда снова возникает нетипичный случай.  Человек привык к похвале, а похвалы у него нет, не за что его хвалить, и он просто делает такую внутреннюю инверсию в отношении ближних: он всех считает недостойными оценки его, такого великого, непонятого, непризнанного. И тогда такая гордыня врачуется только Богом, человек уже не может ничего здесь сделать, это только какое-то чудо Божье.

В результате мысль аввы Евагрия, которую он здесь пытается донести, – это мысль о том, что человек всегда должен сознавать сам и исповедовать публично: все, что у него есть, все, что он знает, что умеет, может, все, чем он может быть полезен, приятен, радостен, утешителен людям, это не он сам. Это Бог, все это Его сила, Его мудрость, Его красота, Его благодать.

И человек порой запутывается настолько, что у него язык даже не поворачивается сказать, что то, что он делает, это не его: «Ну как я, такой-сякой грешник, могу сказать, что во мне действует Бог?» Но если человек боится сказать, что в нем действует Бог, тогда он вынужден думать, что это он сам делает. И эта мысль постепенно, как ржавчина, начинает разъедать его даже вполне смиренное сердце, он начинает думать, что он действительно не такой, как все. Ведь он такое делает сам (кто он такой, чтобы Бог в нем действовал?), и он, неправильно оценивая свою жизнь, начинает постепенно надмеваться. Пусть медленно, но это постепенно начинает подтачивать всю его жизнь перед Богом. И это постепенно приносит разрушительные плоды.

В самой же мысли о том, что Бог действует в человеке, тоже есть гордыня: человек может думать, что Бог дает ему эти дары за то, что он необыкновенный, что он это заслужил, он постился, он молился, и вот Бог ему даровал нечто. Это гораздо быстрее попадает в помысел гордыни, потому что, в сущности, человек ощущает себя заслужившим Божественную благодать, и то, чем он заслужил эту благодать, как ему мнится, он приписывает себе: «Я постился – и Бог даровал мне благодать».

Но смиренномудрие заключается в том, чтобы говорить: «Я ведь постился-то не своей силой. Сам пост и то, что я мог поститься действительно серьезно и хорошо, уже есть дар Божий. Не за молитву получаю я благодать, потому что сама молитва тоже есть дар Божий. Не за милосердие получаю я благодать, ибо само милосердие и есть  дар Божий. И все, что у меня есть, – это дары Божьи». Это и является ключевым тезисом представления человека о жизни, когда он свидетельствует о том, что он сам-то по себе бедный, убогий, жалкий, простой, грешный, несчастный человек, которого Бог увидел, заметил, поднял, научил, вразумил, чтобы он всей этой исцеленностью, целостностью своей, какими-то качествами своими служил братьям своим. Чтобы они, видя, что делает человек, прославляли не человека, а Бога.

Таким образом, ключевой для борьбы с гордостью является именно мысль о том, что я-то сам по себе грешный, нищий человек. Пусть не самый нищий, пусть не самый грешный, но в любом случае все доброе, что во мне есть, есть от Бога. Ни от кого другого этого доброго взяться не может, ибо моя падшая природа сама по себе добра не производит.

И вот на этой печальной ноте (но что сделаешь, если авва Евагрий говорит о таком печальном явлении жизни, как восемь страстных помыслов?) мы заканчиваем читать авву Евагрия и заканчиваем первый том «Добротолюбия».

Переходя ко второму тому «Добротолюбия», мы переходим и к новому автору. Этот новый автор, интересный человек, – Иоанн Кассиан Римлянин. Так необычно звучит его имя. Непонятно, откуда он взялся, есть разные точки зрения. Большинство считает, что он из каких-то скифских пределов явился однажды в Палестину. Год его рождения около 360-го. В Палестине он принимает монашество.

Палестина тогда возрождается к жизни после обретения Креста, после дел, совершенных Константином и Еленой, после Первого Вселенского Собора. Там образуется центр, притягивающий христианское население империи. Поскольку места там все связаны с именем Христа, Церковь пока едина, все эти места облюбовывают паломники  и везде строятся монастыри. Палестина становится вторым после Египта центром монашеской жизни, хотя это очень специфические центры, потому что близость паломников все-таки сказывается. Но кроме паломнических центров в Палестине достаточно и пустынных мест. И там разрастаются большие лавры, Лавра Харитона исповедника, Лавра Саввы Освященного. Постепенно Палестина становится рассадником монашеской жизни.

И вот в одном из этих монастырей и подвизается человек, которого называют Иоанн Кассиан.  Возможно, это имя дано ему при монашестве. А возможно, это имя взято им самим, поскольку наступит день, когда он будет рукоположен в диаконы святителем Иоанном Златоустом. Иоанн Кассиан очень любил святителя, пережил его падение, Разбойничий Собор, ссылку Иоанна Златоуста. И, собственно, в Риме он оказался по той причине, что искал защиту для Иоанна Златоуста. Защиту он там найти не смог или не успел. Потому что очень быстро после отправления в ссылку святитель Иоанн Златоуст отошел к Богу и уже не нуждался ни в чьем-то ходатайстве, ни в чьем-то заступлении. Но Иоанн Кассиан так и остался в Риме.

Перед тем как он попал к Иоанну Златоусту, он очень скоро ушел из палестинских монастырей, скорее всего из-за многолюдства; услышал о том, что подлинная монашеская жизнь проходит в Египетской пустыне, и удалился в Египет. Десять лет он переходил из монастыря в монастырь, очень подробно изучал опыт устроения разных монастырей, опыт монашеской жизни, молитвенной жизни, составлял какие-то записки, которые потом лягут в основу того письменного свидетельства, которое и открывает собой второй том «Добротолюбия».

О причинах странствования сам Иоанн Кассиан не пишет, биографа у него нет, поэтому мы можем только догадываться об этом. Но это именно странствование, даже можно сказать – паломничество. Он не относился к людям, которых называют сиромахи (люди, которые не могут найти себе места). Он и не искал этого места, он изучал опыт. По всей видимости, это именно попытка понять, как же все-таки строится монашеская жизнь. И по каким причинам он это делал, неизвестно. К каким последствиям это привело, мы знаем. Так, проведя десять лет в разных монастырях Египта, он в конце концов оказался в Константинополе, где за семь лет до кончины Иоанна Златоуста был рукоположен во диаконы самим святителем, был его верным учеником, преданным сослужителем. А после ареста и ухода к Богу Иоанна Златоуста, как мы уже сказали, он оказался в Риме.

В Риме он оказался очень востребованным человеком, его там очень много спрашивали в том числе и о монашеской жизни, он много об этом говорил и свидетельствовал. Монашеская жизнь, естественно, была и на Западе, но была несколько иной, чем на Востоке. И вот этот опыт Египетской пустыни, египетского монашества, палестинского монашества был очень востребован на Западе. В итоге он оказался в Марселе. И там основал два монастыря. И оба монастыря он основывает не так, как принято в то время на Западе, он основывает их по египетскому уставу. Пробыв там игуменом, он около 435 года преставился.

Самое интересное для нас в жизни преподобного Иоанна Кассиана то, что он оказался вовлечен в очень бурную тогда полемику на Западе между блаженным Августином и еретиком Пелагием. Для нас этот спор (я имею в виду Православную Церковь той эпохи) прошел незаметно. Те темы, которые обсуждали Августин и Пелагий, никого не волновали на Востоке, а на Западе этот спор был очень значительным и очень важным. Отголоски этого спора до сих пор так или иначе возбуждают западный христианский мир. В сущности, эта тема для Запада оказалась ключевой, решающей, очень важной. Для них, собственно говоря, спор между Августином и Пелагием и явился косвенно тем самым эпизодом, который сделал блаженного Августина для Западной Церкви одним из важнейших учителей и наставников. А учение блаженного Августина в отношении проблемы, поднятой Пелагием, не является безукоризненным.

Иоанн Кассиан оказался вовлеченным в этот спор, его спрашивали, его высказываний ждали. И он действительно написал собеседование на эту тему против Пелагия, но и против Августина. Это не случайно, но эти собеседования, которые не во всем поддерживали Августина, в конце концов привели к тому, что Иоанна Кассиана Западная Церковь приблизительно в VI веке обвинила в так называемом полупелагианстве и до сих пор не канонизирует этого человека, не причисляет его к лику святых. Для Восточной же Церкви никогда никаких проблем с этим не было, потому что то, что Западная Церковь считает полупелагианством, на самом деле и есть такое учение, которое в конце концов будет сформулировано как учение о синергии, о спасении человека Божественной благодатью и собственной волей человека.

Сам Иоанн Кассиан, конечно, такими терминами не оперировал, но он отстаивал именно и участие Божественной воли, Божественной благодати в спасении человека, и участие человеческой воли, необходимости человеческой воли в спасении человека.

Суть спора между Пелагием и блаженным Августином в этом: Пелагий говорил, что благодать Божья совсем не нужна, что человек спасается собственными усилиями, собственной волей. Достаточно только возлюбить добродетели и поступать всегда добродетельно. Это вполне доступно для хорошего человека; и каждый, если только достаточно сильно возлюбит это, может стать добродетельным человеком. Христос по человечеству Своему это и показывает. Он как Человек стал добродетельным, стал совершенным. Значит, любой человек может сделать так. Такая позитивная конструкция вполне в духе эпохи Просвещения, которая наступит через тысячу лет, и вполне в аристотелевском духе рассуждал Пелагий, потому что считал, что все в человеке хорошо, в нем достаточно того, чтобы сделаться добродетельным.

Блаженный Августин с ним спорил, говорил, что человек настолько испорчен, настолько поражен, что ни одной здоровой силы в нем нет, вообще ничего он сделать не может, он спасается только благодатью. Опыт блаженного Августина вольно или невольно свидетельствовал ему об этом. Но тогда для Августина так и остался нерешенным вопрос: почему же не все спасаются? Почему не всем дается благодать? Почему одни люди получают благодать, а другие не получают? Блаженный Августин знал этот вопрос, но ответить на него хоть сколько-нибудь разумно, хоть сколько-нибудь правильно, истинно он так и не смог.

Иоанн Кассиан как раз примиряет эти две точки зрения, говоря и об испорченности человека, и о том, что человеческая воля все-таки соучаствует в спасении. Спасение совершается Божественной благодатью, но не помимо человеческой воли.

Записала Инна Корепанова