Читаем Добротолюбие. Выпуск от 12 августа

Мы закончили читать «Наставления» преподобного Марка Подвижника. Сегодня приступаем к последнему автору, который включен в первый том «Добротолюбия». Речь идет об авве Евагрии. Так он обозначен в «Добротолюбии». 

Родился авва Евагрий приблизительно в середине IV века, где-то в 340-х годах. Очень рано он попал под покровительство святителя Василия Великого. Возможно, они были близки по месту жительства или по родственным связям, но как-то очень рано он попал под его влияние и жил под его покровительством достаточно долго. И когда святитель Василий Великий умер, это оказало на авву Евагрия очень сильное впечатление. Он очень тяжело переживал раннюю, преждевременную кончину святителя, но после этого перешел в Константинополь вместе с другом Василия Великого Григорием Богословом. И там Григорием Богословом был рукоположен в диакона. Но если учитывать, что Григорий Богослов в то время там исполнял, в сущности, обязанности православного патриарха Константинопольского, то он считается архидиаконом при Григории Богослове. Он служил вместе с ним в церкви Анастасии, в домовой церкви Воскресения Христова, и был свидетелем всех подвигов Григория Богослова, его проповедей, слов, богословских трудов, благодаря которым, собственно, вся паства Константинополя и возвратилась в лоно православия. 

Но, как известно, Григорий Богослов не остался на кафедре, после Торжества православия он был отправлен обратно в свой Назианз, и взять с собой в этот маленький, крошечный городочек (в сущности, село) Евагрия он не мог. Авва Евагрий остался в Константинополе, некоторое время трудился в сане диакона, продолжая дело утверждения православной веры, вступая в полемику с арианами. Очевидно, он действительно немало помогал Григорию Богослову, потому что Григорий Богослов, умирая, оставил завещание, в котором поминает труды аввы Евагрия с благодарностью и оставляет ему некое вспомоществование. 

Но после ухода Григория Богослова с Константинопольской кафедры достойного преемника, наставника Евагрию не нашлось в Константинополе. С ним случилось некое искушение, обычное вполне для человека неженатого, живущего в таком большом и богатом городе и ведущего активную проповедническую деятельность. Насколько можно судить, он, по всей видимости, влюбился в очень богатую и красивую девушку. Чтобы сохранить свое целомудрие, он, по откровению ангела, должен был убежать в Египет. И вся последующая его жизнь проходит в Египте. 

В Египте в то время был целый цветник блаженных святых отцов. Евагрий становится учеником Макария Египетского, поселяется в конце концов в кельях и через какое-то время сам становится наставником очень многих людей, очень много пишет. Деятельность учительскую, проповедническую, очень большую литературную, так это назовем, он продолжает вести в Египте, пользуется всеобщим уважением всех святых отцов и умирает в мире (или, скажем языком риторической фигуры, в блаженном упокоении). Вот все, что нам сообщает вводная статья перед его «Словами» в первом томе «Добротолюбия». Там, конечно, очень много разных выдержек из историков, очень много рассуждений о том, какую роль сыграли в его жизни те или иные святые отцы. Ну и, конечно, о самом блаженном упокоении тоже сказано достаточно. 

По существу, вводная статья перед его главами (во избежание вопросов, смущений, соблазнов) больше ничего нам не сообщает, больше ни о чем нам не говорит. Но сейчас иное время, и человек имеет возможность читать не только вступительные статьи, содержащиеся в «Добротолюбии», но и другие источники совершенно разного 

происхождения. Поэтому мы не можем умолчать о том, что действительно являет собой личность, фигура, образ и литературное наследие аввы Евагрия. Это, как мы услышим сейчас, тот уникальный в «Добротолюбии» случай, когда мы не можем поставить слово «преподобный». 

Имя и учение аввы Евагрия Понтийского было, по всей видимости, осуждено на Пятом Вселенском Соборе, хотя, собственно, в деяниях Пятого Вселенского Собора его имя не упоминается. А вот в деяниях Шестого и Седьмого Вселенских Соборов его имя уже фигурирует как имя осужденного, анафематствованного человека. Причем анафематствованы и его книги, то есть это полное анафематствование. В истории известны случаи, когда анафематствовались только книги, но человек считался умершим в мире с Церковью. Для Евагрия Понтийского это не подошло. Ничего с этим не сделаешь. 

Однако перед нами книга «Добротолюбия», первый том, и мы видим в этом томе сочинения аввы Евагрия. Это сборник сочинений святых отцов, это сборник канонизированных святых отцов, и почему-то там, да еще и в первом томе, стоят сочинения человека, который был анафематствован не только незаметно, как бы как, а именно авторитетом, деятельностью Вселенских Соборов. Пройти мимо этого обстоятельства, не разобраться в нем нам никак нельзя. Мы должны понять, что же такое произошло и что такое происходит, раз нам в каноническом тексте, сборнике святоотеческих наставлений, предлагают творения осужденного Вселенскими Соборами человека. 

Еще преподобный Варсонофий Великий в V веке сказал как-то, что хотя в книгах Евагрия полно заблуждений Оригена, но читать их можно, отделяя пшеницу от плевел. То есть хотя он, как и большинство святых отцов, разумеется, осуждает оригенизм вообще и оригенизм Евагрия и всячески говорит об этом, подчеркивает это, тем не менее сам пользуется сочинениями Евагрия. Не просто пользуется, но и не запрещает, а в некоторых случаях даже и советует использовать сочинения Евагрия. 

Вот этот двойственный подход и сохранился на протяжении всей истории после Вселенских Соборов в отношении имени Евагрия Понтийского. Весь аскетический христианский Восток до VII века включительно читает Евагрия. Уже после анафематствования Соборов Восток продолжает читать сочинения Евагрия, даже несмотря на осуждение, потому что сами эти аскетические сочинения оказывали очень большое воздействие на аскетическую духовную жизнь тогдашних монашествующих и вообще на рефлексию, на осмысление этой самой своей аскетической духовной практики. Именно его (ну, так получилось) сочинения оказали самое значительное влияние на саму сердцевину, суть восточнохристианской традиции. Это учение о восьми помыслах, которое потом перерастет в учение о восьми страстях и станет общим местом и общепринятой традицией для святоотеческой письменности. И даже Иоанн Лествичник, который критикует немало авву Евагрия, использует это учение. Учение о бесстрастии, учение о восьми страстях и молитва как вознесение ума к Богу, беседа с Богом – эти определения впервые сформулировал также авва Евагрий. И об этом умном делании, как известно теперь, говорят все последующие святые отцы, хотя, собственно, это его словоупотребление: молитва как деятельность ума. 

По сути, и Иоанн Лествичник, и Симеон Новый Богослов, и особенно святитель Григорий Палама (это уже XIV век) – все они так или иначе эти основные фундаментальные вещи озвучивают, об этом пишут и таким образом своим литературным творчеством эти открытия, эти концепты, эти определения, эти термины и, собственно, опыт, за этим стоящий, они освещают. Учение о восьми помыслах, бесстрастие как цель духовного делания и молитва как вознесение ума к Богу – это то, что ввел в святоотеческую письменность именно авва Евагрий. 

Как же так? Как же получается такая двойственность? Богословские его рассуждения, вернее, в сущности, даже не богословские (ибо в то время богословием называли рассуждение о Троице), а скорее космологические и антропологические, восходят к Оригену и находятся в русле его идей. Но ведь и Василий Великий, и Григорий Богослов тоже были учениками Оригена, они тоже читали его. И, собственно, первый сборник «Добротолюбия», который появился в истории христианской письменности, именно сборник, составленный Василием Великим в основном на цитатах из Оригена. Но у Василия Великого был ум иного склада, чем у Евагрия, и он умел отбирать у Оригена то, что было безукоризненно, что относилось по преимуществу к аскетической жизни человека, духовной жизни человека; он умел отбрасывать его космологические, антропологические, эсхатологические размышления. У аввы Евагрия это сделать не получилось. Он заимствует и перерабатывает, дополняет каким-то образом учение Оригена очень глубоко, очень сильно и делает, собственно, оригенизм тем непереносимым христианской Церковью учением, которое неизбежно должно быть отвергнуто. 

Как сказал один исследователь творчества аввы Евагрия, он больший оригенист, чем сам Ориген. И он действительно очень много сделал для популяризации космологических и всяких других идей Оригена, по-своему их интерпретируя и развивая, размышляя на эту тему очень много. 

Но аскетика, собственно, его духовные размышления о христианской жизни, о жизни с Богом – это тот соборный, совокупный опыт жизни в Боге, который узнается, опознается всеми членами Церкви, всеми подвижниками как свой собственный опыт, как опыт адекватной жизни во Христе. Ведь его современники, общаясь с ним, слушая его, читая его духовные размышления, духовные упражнения, не видели в этом изложении ничего противоречащего их собственному опыту и опыту Церкви. Они отвергали его размышления, не относящиеся к духовной жизни, не относящиеся, собственно, к жизни человека с Богом. Все размышления, которые находятся за пределом «здесь и сейчас», здесь, в реальности борьбы с грехом, в реальности борьбы со страстями, в реальности стояния перед Богом в молитве, все, что за пределы этого «здесь и сейчас» выходит, у Евагрия мутно; собственно, ересь. А все, что касается переживаемого им опыта, конгениально церковной жизни. 

Повторю, среди современников аввы Евагрия много святых, он друг святых. Преподобная Мелания, преподобный Руфин, преподобные Макарий, Василий, Григорий – это люди, которые в нем самом, в его личной жизни, в его личном опыте богообщения не видели ничего неправильного. И они же, читая его сочинения, не могли их читать, не воспринимали их и отвергали. И они же принимали его сочинения, отражающие «здесь и сейчас» опыт жизни с Богом. И вот этот опыт, опыт жизни Евагрия с Богом, этим сонмом не просто подвижников тогдашних, а сонмом святых египетской пустыни, святых современной ему Церкви был опознан как правильный, как опыт жизни именно с Богом. И они приняли это описание. 

И снова скажем: как же так? Сам Евагрий говорит, что подвижнику часто открывается свет. Но это не тот свет, который является нерукотворным светом (как бы мы сейчас сказали – Фаворским светом). Не тот свет, который есть Бог, а тот свет, который открывает знание этого мира, как в этом мире все существует, как все бытийствует. Человек-подвижник умом острым и очищенным от страстей, мирских привязанностей постигает как бы ткань мироздания, как бы структуру миробытия. Он пережил совлечение всех этих страстных мудрований, помыслов, рассудочной деятельности, ему открывается некое бытие мира, не Бог, а только бытие мира. Евагрий пишет, что подвижник должен этот свет презреть для того, чтобы жить с Богом, знать Бога и приобщаться именно Богу. Но не все это могут сделать. Авва Евагрий не смог. 

Он фактически соблазнился гностическим знанием, знанием, которое никто не знает. Он действительно смог открыть какое-то представление о тайнах, которое недоступно каждому (или, я бы так сказал, кажется, что оно недоступно каждому). И этого искушения человек Евагрий преодолеть не смог, ему это хотелось знать. Невозможность преодолеть это искушение показала, что всем сердцем он искал знание, знание стало для него соблазном, знание стало для него маленьким идолом, ему он посвятил свою жизнь. И он не к Богу устремился, отринув это знание, открывающееся ему, а именно знание споткнуло его, оно увлекло его ум от Бога. 

Когда это рассуждение, рефлексия распространялись на явления жизни, не реально существующие (прошлые или будущие), а о которых можно только спекулятивно размышлять, то Евагрий заблуждается, потому что это знание его не было всецело освящено Богом и просвещено Богом, это стало философией. Но то знание, тот свет, к которому он все-таки был причастен, когда был направлен на реально переживаемые вещи, на собственный опыт жизни, он сумел отразить и передать настолько четко, настолько адекватно, настолько приемлемо для церковного осознания, что эта часть его наследия сыграла значительную роль в становлении аскетической письменности. 

Записала Инна Корепанова