Беседы с батюшкой. Тюремное служение. Чем помочь заключенным

В петербургской студии нашего телеканала на вопросы телезрителей отвечает настоятель Князь-Владимирского собора протоиерей Владимир Сорокин.

– Тема сегодняшней передачи сложная, интересная и, к сожалению, думаю, затрагивающая многие семьи: «Тюремное служение. Чем можно помочь заключенному». Об этом мы и будем говорить с отцом Владимиром, потому что он уже тридцать лет является настоятелем не только Князь-Владимирского собора, но и настоятелем собора священномученика Вениамина, митрополита Петроградского. Собор находится в исправительной колонии №5 в Петербурге, в поселке Металлострой.

 Отче, тридцать лет прошло с того момента, когда Вы пришли в Управление Федеральной службы исполнения наказаний, с тем чтобы каким-то образом началось тюремное служение у нас в Санкт-Петербурге.

– Это был год, когда праздновали 1000-летие Крещения Руси. Я никуда сам не ходил, меня Господь призвал. Потому что была еще советская эпоха, и инициатива со стороны священников или людей Церкви не поощрялась. Тогда, при советской власти, был такой закон: если тебя спрашивают – отвечай, а вот если ты спрашиваешь, то ты пропагандируешь религию и достоин определенного ограничения. Я был тогда ректором духовной академии; уже вовсю праздновали 1000-летие Крещения Руси, и в обществе появились признаки того, что лед тронулся, все как-то стало по-другому.

Мне позвонил Сергей Михайлович, начальник колонии №5 Металлостроя, и говорит: «Вы выступаете на встречах (а я тогда выступал на разных встречах), не могли бы Вы приехать на встречу с нашими осужденными?» Я ему ответил, что готов приехать – при условии, если мне разрешат (а тогда был уполномоченный Совета по делам религий, такое недремлющее око по отношению к Церкви). «Вот согласуйте, и я приеду». И он сам все согласовал; мне уполномоченный позвонил, что могу ехать, что меня там ожидают. И в ноябре 1988 года (как раз тридцать лет уже прошло) я впервые переступил вот эту заградительную черту (там пропускная система), сначала встретился с начальством, потом с теми, кто их опекает, а потом со всеми осужденными. А тогда в колонии было почти 2,5 тысячи человек. Клуб был человек на триста, он был полон, и на площади стояли. Все-таки впервые появился священник. Это было событие, и я считаю, что это действительно знаменательное событие. Поэтому в связи с этим мы отмечали его недавней службой, я издал специально по этому поводу книжку. Тридцатилетие – это все-таки значительная дата.

Я, к своей радости, услышал, что Киево-Печерская лавра тоже отмечает свое тридцатилетие, потому что тогда ее как раз вернули верующим на Украине. Это же все-таки 1988 год… Но я почувствовал, что тогда Господь меня туда призвал, и с того времени до сих пор я действительно там и совершаю, как могу, свое служение.

– Сейчас там действительно стоит благолепный храм, и кажется, что он стоял там всегда. Я понимаю, что само появление храма в исправительной колонии – это действительно очень важное дело. Интересно побывать там и увидеть этот настоящий, полноценный храм, который живет своей ежедневной жизнью, потому что я знаю, что там заключенные могут молиться с 7.15 утра и до 20.15 вечера каждый день. Скажите, с самого начала там было много православных христиан, которые сразу стали служить (петь и так далее)?

– Когда у меня спрашивают, видел ли я чудеса в своей жизни, я всегда отвечаю: явное чудо, что в колонии существует такой настоящий и прекрасный храм. Тогда осужденным не разрешалось носить крестик, иметь молитвословы. При советской системе нельзя было носить крестик, иметь какие-то религиозные книги – это было антисоветчиной. Я помню, ездил в зарубежные поездки, а когда возвращался оттуда, меня всегда спрашивали: у Вас есть недозволенная антисоветская литература? Имелось в виду, есть ли у меня Библия, Евангелие. А уж для заключенных это было совсем запрещено. И на первой же встрече я общался с ними два часа, они задавали всякие вопросы, я рассказывал. И я помню, что был тогда в таком затруднении: как к ним обращаться? Братья и сестры? Вроде сестер нет. Товарищи? Но в советской системе нельзя было называть осужденных товарищами.

– Граждане осужденные.

– Граждане? Ну как священник так скажет? Господь меня вел, и я просто на каждом шагу это чувствовал. И я думал, как же мне поступить так, чтобы и их не унизить, не оскорбить, и в то же время остаться самому на своем уровне. И я тогда обратился: дорогие братья. Пошла беседа. Я сказал, что мы все люди грешные, это нас роднит, что грех – это духовная болезнь. И это меня вывело на уровень доверительной беседы. В конце, помню, Андрей Берзин, высокий такой, в той системе его называли «пахан» (есть гражданское начальство, а у них свое), меня спрашивает (а рядом со мной сидел начальник): «Вы ответите на вопрос, который я задам, но только «да» или «нет», без всякого раздумья?» Я говорю: «Если два часа отвечал, то, наверное, отвечу». Тогда он говорит: «Мы хотим, чтобы здесь был храм, мы будем его строить. Вы поддержите нас или нет?» Я говорю: «Да, конечно, поддержу». А они тогда к начальнику: «Сергей Михайлович, а Вы поддержите?» Представляете, начальник, член партии, естественно, – и строить храм. Он говорит: «Надо подумать, это ж не так просто». А они все зааплодировали: батюшка нас поддерживает, мы начнем.

Я вернулся в академию, и, конечно, мне звонит уполномоченный: «Вас послали ответить на вопросы, а Вы сразу храм строить собрались». Поэтому это действительно чудо, что храм стоит. И Господь все время помогал. Но мы шли всегда как по минному полю. Потому что это очень  деликатная область. Я до сих пор не позволяю себе какой-то расслабленности, всегда надо быть начеку.

– Вопрос телезрителя из Санкт-Петербурга: «Я веду переписку с женщинами, находящимися в заключении. Это женская колония ИК-3 по городу Усть-Лабинск, Краснодарский край. Храма у них нет, у них молитвенная комната, и я понимаю, как им не хватает встреч с батюшкой. Батюшки нечасто к ним приходят, а они очень сильно в этом нуждаются. Как вообще обстоят дела с храмами в колониях? Я просто не знаю, в каждой колонии или в большинстве колоний есть православные храмы? И как находящимся в заключении не терять надежду? Чтобы у них не терялось вот это богообщение, связь с Господом… Посоветуйте, пожалуйста».

– Я Вам скажу, что подписано соглашение Святейшим патриархом Алексием (и мне кажется, что и Патриарх Кирилл тоже его возобновил) с управлением всеми колониями, что в каждом заведении, будь то следственный изолятор или колония, должен быть храм или часовня. И нужно обращаться к своему правящему архиерею; в каждой епархии есть свои отделы. К каждой колонии должен быть прикреплен священник с благословения, специальным указом. Это сначала было сложно, а сейчас в нашей епархии, даже в нашей митрополии, во всех колониях или изоляторах есть часовня или молитвенные дома.

Во всяком случае, я не знаю, почему у них там такая проблема. Может, священник не так часто приходит, но хотя бы раз в две недели, мне кажется, это обязательно. У нас, в нашей колонии, каждую неделю совершается служба. Кроме того, храм построен, и мы специально сделали там расписание, он с семи утра до девяти вечера открыт. Я понимаю, что там свой режим. И мы этот режим не пытаемся разрушать. Но те, кто хочет, кто может, могут прийти помолиться или вместе, или поодиночке. У нас это отрегулировано. Думаю, это зависит от местного архиерея все-таки и от священника, от того храма, который он окормляет (как правило, это ближайший храм к данному учреждению). Но я думаю, что это возможно.

У нас в храме совершается и утренняя, и вечерняя молитва; те, кто может, – приходят, сами читают. Раньше я с хором туда ездил, возил хор, а сейчас сами осужденные, которые присутствуют, поют. Конечно, это не какие-то музыкальные произведения, но поют с душой, и я там с радостью всегда служу. Когда я служу в соборе, у нас там большой красивый хор, все это прекрасно, но там своя духовная атмосфера, она создает особые чувства. Я в этом убеждаюсь, насколько мудро и правильно поступает наша Церковь, когда возводит такие красивые храмы. Не случайно же сказано: православный храм – это окно в небо, там человек ощущает себя совершенно в другом пространстве. И я вижу, как это работает. Поэтому надеюсь, что у вас все-таки этот вопрос решится.

– Очень долгое время отношение к заключенным в нашем обществе было, мягко говоря, негативным, вплоть до антагонизма. Потом наступило время, когда, наоборот, общество стало их не только жалеть, но и даже как-то восхвалять. Вспомним эпоху, когда из каждого такси обязательно звучал шансон. Поэтому действительно в нашем обществе отношение к заключенным было всегда разным. А сейчас, как Вы считаете, какое отношение к заключенным в нашем обществе?

– Насколько я знаю, до революции тоже ведь всегда относились с каким-то состраданием к каторжникам, хотя считалось, что они преступники, но все-таки воспитывалось какое-то чувство сострадания. У нас в советское время осужденным нельзя было крестик носить, нельзя было товарищами их называть. Вообще все нормальное, человеческое им было запрещено. Естественно, и в общество этот термин «враг народа» глубоко проник и вогнал в людей чувство страха, боязни; действительно, эта система была очень страшная и неоднозначная. А потом, когда произошла перестройка, появилось какое-то чувство пиетета, что ли. Потому что появились борцы за права человека, вся эта система ценностей поменялась, какая-то другая шкала стала внедряться. Появилось чувство уважения или сострадания. И на первых порах, первые десять лет, пока мы там строили храм, существовал и родительский комитет, и все остальное, и как-то было отношение с пониманием.

Сейчас, поскольку какая-то борьба идет, все время эту систему пытаются дискредитировать, обвинить в жестокостях (и, наверное, там есть какие-то серьезные злоупотребления), но тот фон, который создается, и вот это противопоставление, что есть осужденные, а есть другие, вносят свой негативный момент. Конечно, система требует более активного нашего участия. Мое отношение здесь и мой ответ: нужно подходить все-таки более разумно к этому, более сострадательно и с пониманием. Главное – вместе надо искать правильное решение вопроса.

– Вопрос телезрительницы из Санкт-Петербурга: «Как сказывается посещение тюремного храма, участие в жизни общины на обычной, ежедневной жизни заключенного? И какое после этого к нему отношение у других заключенных колонии? Есть ли шанс, что члены общины храма могут стать неким маяком, примером для других, свидетельствующим о том, что и в тюрьме возможна другая жизнь? И еще я хотела спросить: за время Вашего служения какие были самые яркие примеры изменения жизни тех, кто посещал храм, после того, как они выходили из тюрьмы?»

– Значение храма для их повседневной жизни? Да, я Вам скажу, я наблюдаю тех, кто действительно ходит в храм, переступает его порог с желанием не только помолиться, но и как-то посмотреть на себя с других позиций. Я Вам приведу конкретные примеры. Для меня самое трудное в колонии – исповедовать молодых людей. Когда мы начинали, там было более старшее поколение, а сейчас в основном молодежь сидит. И вот самое трудное для меня дело – это исповедовать молодого человека, который, чувствуется, родился в агрессивной среде, рос в такой среде и усвоил такой принцип, что все в жизни нужно добывать кулаками, силой защищать свое бытие в обществе. Когда он переступает порог храма (все-таки сердце у него чувствует, что что-то в его жизни не то, он же тянется к храму Божию) и я начинаю его спрашивать, он понятия не имеет не то что о заповедях, вообще о том, что есть другой образ жизни, кроме агрессивного, что есть положительный образ жизни и что есть понятие о грехах. А он даже не понимает, что он нарушил, если в его жизни был один закон: его угнетали – он сопротивлялся, был агрессивным; общество очень агрессивное.

Но, с другой стороны, многие ходят к нам искренне и последовательно; я знаю много примеров... У нас даже был такой пример: человек сидел несколько лет, а потом, когда мы построили храм, был там алтарником. И когда пришел срок ему освобождаться, он попросил меня походатайствовать, чтобы его там оставили. Я пришел к Сергею Михайловичу, он говорит: такого не может быть, у нас нет такого в законе, это невозможно. То есть так человеку понравилось здесь, что он хотел бы остаться при храме. Он и работал, и в храме был у нас пономарем. Понимаете, я убеждаюсь, что храм – это великое дело. Если человек в храме нашел себе духовную точку опоры, внутреннюю, он потом в жизни находит себя. Я не хочу сказать, что очень многие или все исправляются. Но у нас все-таки большой процент тех, кто исповедуется и говорит, что достоин наказания (но не такого жестокого, может быть), человек понимает, что Господь его испытывает. Я всегда им прививаю понятие о том, что Господь никого не наказывает. Потому что когда вы считаете, что вас наказывают, вы будете всегда искать врагов. А когда Господь испытывает, послал сюда на испытание – проходи его, закаляйся. У них жизнь начинает по-другому строиться.

– Другой акцент совершенно.

Вопрос телезрительницы из Белгородской области: «Я переписываюсь с заключенными, которые пожизненно сидят. Меня интересует, как с ними общаться, чтобы это общение было искреннее и с моей стороны, и с их стороны? И второй вопрос: как мужественно перенести все скорби? Что такое мужество в повседневной жизни в наши дни?»

– У меня был опыт общения с теми, кто приговорен к пожизненному заключению, я с ними общался. Они тоже люди. Все-таки как бы мы ни смотрели, они же образ Божий, у них тоже есть это чувство, они стремятся к общению. Я тоже состоял с некоторыми в переписке, и как-то хочется им помочь. Но я все-таки рекомендую Вам быть осторожной. Я думаю, что у всех этих людей, которые попадают пожизненно, совершают такие тяжкие преступления, все-таки что-то со здоровьем и с психикой есть, они все-таки больные люди. А с больными всегда врачи обходятся очень осторожно.

А что касается мужества сегодня, так в том и состоит наше мужество: Господь дал нам возможность быть мудрыми. Будьте мудры, как змеи, и кроткие, как голуби. Надо все-таки везде проявлять твердость, последовательность. Если уж Вы занимаетесь добрым делом, то нужно им заниматься действительно от души, ни о чем не сожалея; помогать как-то письмами, или вещественно, или какими-то другими способами. Но главное – быть последовательным в том, что мы христиане, нам Господь сказал творить добро и быть такими, какими Он нас сотворил, по образу и подобию Своему. И это нужно как-то в себе мужественно поддерживать на виду. Да, сказано творить втайне, но все-таки по плодам вашим узнают вас. Нужно это каким-то образом делать так, чтобы люди видели, что Вы хотите сами быть последовательным и добрым человеком. И нужно постараться им помочь. Никогда не надо человека ставить в униженное положение – вот что самое главное.

– Вопрос телезрителя из Воронежа: «Когда идешь или проезжаешь мимо храма, стоит ли напоказ креститься или можно про себя как-то помолиться? И еще один вопрос. Заключенные, как правило, в наколках. Как  этот грех рассматривается? В Ветхом Завете сказано про это. Но ведь они же исправляются потом».

– Можно, проходя мимо храма, перекреститься и мысленно, и видимо. Это уже зависит от обстоятельств, от человека. Все-таки форма не имеет значения. Главное, Вы должны чувствовать: Вы проходите мимо святого места и в этом святом месте совершается молитва. Это главное. А сделали Вы крестное знамение тайно или явно, это не настолько существенно, хотя и важно.

Что касается осужденных – да, там действительно есть люди с разными наколками. Но есть принцип икономии. Есть каноническое правило VI Вселенского Собора, которое говорит о том, что не надо гнать человека по стремнинам отчаяния. Если человек действительно совершил какой-то грех, сразу его не отмоешь. И если священник или каждый из нас еще начинает этим грехом, как палкой, человека еще больше прибивать, тот впадет в отчаяние, его здоровье подорвется. А мы – как врачи, и я к ним подхожу все-таки снисходительно.

Я вижу, когда у них  и на руках что-то. Но если я не буду их причащать, то совсем другой будет миссия храма. Моя задача – исполнить заповедь Иисуса Христа, завет, который Он нам дал: «Грядущего ко Мне не изжену вон». Если меня Господь послал туда, если мы построили там храм, то этот храм действительно призывает всех. Сказано ведь Господом: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные». Я не считаю, что я вправе отбирать это... Там уже Господь разберется, все-таки мы не должны у Господа отбирать Его суд и Его милость, милосердие.

За это время я убедился, что там все-таки нужны и мудрость, и милосердие, чтобы храм и мы вместе с ним подавали людям какую-то надежду. У нас там все-таки действительно сложная ситуация. Было время (у меня такое впечатление, что я все-таки изжил там эту практику), среди осужденных была такая категория людей, которые назывались «опущенные», они не должны были вместе со всеми есть из одной посуды и прочее. И когда я пришел туда и стал совершать литургию, исповедовал, один человек ко мне подошел последним исповедоваться (мне там отдельную комнату выделили). Я говорю: «Теперь к Евангелию приложись и ко кресту». Он отвечает: «Я не могу». – «Как это? Мы только вдвоем здесь». – «Не могу». Он взял свой крестик, который у него на шее был, и поцеловал. – «Никто ж не видит». – «Нет, не могу». Оказывается (я потом узнал), если бы он только прикоснулся, его бы убили. Вот такой жестокий закон был.

Я тогда всем собравшимся в общине сказал: «Если вы хотите, чтобы здесь была Церковь в своем полном значении, чтобы таинства совершались, вы должны изжить в себе это чувство, что делите людей на чистых и нечистых, достойных и недостойных». Сначала ко мне подошли те, кто верховодит. Я им сказал: «Я не сдамся. Или не буду совершать литургию. Хотите – буду ходить и совершать литургию, нет – значит, вопрос исчерпан». И подействовало. Эта дурная практика исчезла. Там есть очень серьезные моменты, когда вы стоите один на один с Господом и перед вами неожиданные ситуации. Я ж не знал, что у них такое есть. А там каждый раз возникают такие ситуации.

– Вопрос телезрителя из Санкт-Петербурга: «В настоящее время из средств массовой информации мы практически ежедневно узнаем факты, которые происходят в местах лишения свободы. О том, что, во-первых, среди осужденных творятся всякие непонятные для обычного человека вещи, там издеваются, живут по таким законам, что даже у зверей более гуманное отношение, присутствуют всяческие извращения.

И те, кто имеет серьезные преступные связи и финансирование, там на особом положении. Вы, наверное, знаете, что сейчас обсуждается: в Интернете выложили кадры, как они там живут, как будто бы в номере четырехзвездочной гостиницы. С другой стороны, мы слышим о том, как администрация в некоторых колониях издевается над осужденными; бесконечное количество жалоб от родственников, никто не помогает, к больным относятся так, что люди там умирают. Имея такой огромный опыт, на примере своего служения скажите: Вы как-то оказывали влияние, помощь в таких случаях и был ли какой-то от этого результат?»

– Многое из того, что говорится в печати, иногда все-таки слишком преувеличено. Я не знаю, может быть, это есть где-то в других колониях, но в нашей, знаю, есть напряжение между теми, кто там работает, и теми, кто там находится. У меня есть такой опыт, когда ко мне обращаются за помощью, за рекомендациями. У нас такое правило: если человек при храме (например, в течение года ходит, читает, молится), мы видим, что он исправляется (по исповеди можно убедиться, что он действительно меняется), тогда я пишу ходатайство, чтобы при рассмотрении его вопроса о помиловании это учитывалось. И моя характеристика учитывается, но это при условии, что человек действительно меняется.

Были случаи, когда я за человека ходатайствовал, а он потом не оправдывал мое отношение к нему. Но таких случаев было не так много. В самом начале ко мне просто хлынуло много осужденных с ходатайством о помиловании. Я пошел к начальнику, говорю: все жалуются, что и жестокость, и строгость, может быть, можно каким-то образом изменить отношение, чтобы снять это сильное напряжение между осужденными и начальством... А он мне очень четко сказал: «Вы знаете, хорошо, что они к Вам ходят, хорошо, что есть священник, что они могут у Вас и жаловаться, и исповедоваться, и молиться. Это слава Богу. Но поймите, у Вас своя миссия, а у нас своя, у нас свои законы и свои правила. Как только мы начинаем идти по линии сострадания, милосердия, какого-то смягчения, они расценивают это как слабость – и начинаются злоупотребления».

Как раз в это время в «Крестах» взяли в заложники несколько человек из обслуги, одного убили; тогда было очень шумное дело… Поэтому  не скажу, что там идеальные отношения, но это естественно. У нас сейчас в колонии полторы тысячи человек сидят на таком узком пространстве. Действительно, очень сложно. Кто-то из них работает, кто-то нет, потому что большой работы, как правило, нет.

Я не берусь отвечать за другие колонии, я не знаю всей обстановки... Но в нашей колонии (они же приходят, имеют ко мне свободный доступ) нет каких-то жутких нарушений или чего-то еще, хотя можно слышать, что у них действительно свои порядки. Там две системы: одна от государства, другая – их внутренняя. У них бывают иногда свои внутренние отношения действительно очень жесткие. Но что делать? Грех человека. И эта греховная среда все-таки очень сложная. И однозначно ответить, что можно что-то сделать, чтобы всех каким-то образом примирить и уравнять, это очень сложно.

Мне кажется, у нас в настоящее время идет какой-то просто накат на тех, кто  в охране работает. А надо сказать, что там работать очень тяжело. И очень большая нехватка людей, потому что там действительно сложно работать. Я всегда им сочувствую, каким-то образом тоже пытаемся с ними вступить в какой-то диалог, какую-то помощь им оказать. Но это действительно очень неоднозначная область, и ответить вот так на вопрос сложно. Да, что-то мы делаем, кому-то помогаем, тем, кто действительно нам доверяется и доверяет Богу, поверил Ему, исправляется, выходит. У нас есть люди, которые занимают теперь хорошие места, занимаются своим бизнесом, работают.

– Вопрос телезрительницы из Красногорска: «Мою дочь посадили в тюрьму, она сидит два года; посадили за то, что она вызвала полицию и скорую. А когда ее посадили, там сильно избили, она была вся синяя…Она больная раком, у нее было много операций, и она сидит без лечения. По 54-й статье она должна выйти оттуда, а она все сидит. Она там умирает, а я здесь умираю».

– Наверное, такие случаи бывают, я Вам верю и очень сочувствую, но я бы рекомендовал вам следующее. Сейчас довольно сильно развиты комиссии по правам человека. Они занимаются этими вопросами. В каждом городе, в каждом даже небольшом городишке есть люди, которые специально за этим следят, как-то помогают. В этих комиссиях есть отделы, которые специально занимаются этими вопросами. Мне кажется, к ним надо обращаться и добиваться того, чтобы было объективно рассмотрено Ваше дело. Очень Вам сочувствую, надо Богу молиться, чтобы Господь как-то  помог.

– У меня вопрос по поводу храма священномученика Вениамина, митрополита Петроградского. Во-первых, кто и почему дал такое название храму? И второй вопрос. Я видел в храме очень разных людей, разных национальностей. Более того, даже иностранцев видел. И меня удивило то, что все в храме молятся. Были такие случаи, когда принимали веру, крестились в храме?

– Я сейчас издал вот эту книжечку «Металлка». Здесь написано, что вначале мы целыми списками крестили. И сейчас совершаем крещения. И вот здесь как раз и описано, почему храм в честь святителя Вениамина, митрополита Петроградского. Потому что как раз его канонизация в это время происходила. Когда праздновали 1000-летие Крещения Руси. Сначала мы хотели назвать храм в честь апостола Петра, потому что он же в узах был. А когда причислили к лику святых священномученика Вениамина, то мы как раз и посвятили ему храм. Вот тут (в книге) есть про это. И икону мы разработали со специальным житием. В этой книжечке (кстати, мы ее издали для того, чтобы люди ознакомились, как у нас шел вопрос строительства храма) я привожу даже списки по десять, по пятнадцать человек. Мы служили сначала крещение отдельно, а теперь служим Крещальную литургию. Специально служится такая литургия. Сначала, конечно, наставляем в вере, у нас есть катехизаторы. Прежде чем крестить, они как-то с ними беседуют. В общем, этот вопрос у нас приобрел уже такой нормальный ход. У нас даже есть один африканец. Есть и другие люди. А что? Храм – это место для всех, мы всех принимаем, всем пытаемся создать одни условия.

– Я сразу вспоминаю надпись на фронтоне Исаакиевского собора: «Храм Мой храмом молитвы наречется для всех народов». Вот я думаю, у вас это есть.

– Совершенно верно, мы там держимся такого принципа, что двери храма открыты. У нас специально висит расписание. Слава Богу, Господь меня туда послал, я, как могу, несу свое послушание. И действительно убеждаюсь, насколько все-таки Господь дал нам такие богатства в православии, что сам храм является денно и нощно свидетелем.

Я помню время, когда мы строили храм. А тогда, после объявления перестройки, помните, как сюда хлынула масса проповедников? И тогда была такая миссия по Волге: от Ленинграда до Астрахани шел большущий теплоход, они с проповедью шли. Я узнал об этом из печати. А я тогда ездил как член делегации за рубеж и смотрел, что там сотни миллионов долларов выделено на это. Я тогда пришел к начальству (как раз они были у нас в городе), сказал, что мы строим храм, просил помочь нам, мы же собирали добровольные пожертвования. Мне ответили: «О, у нас это не предусмотрено, у нас миссия, мы теплоход оплачиваем». Я им тогда сказал: «Вот ваша миссия пройдет, и о ней все забудут». Кто сегодня помнит о ней?

– Никто.

– А наш храм, говорю, будет столько стоять... Я тогда спросил у Андрея Берзина: зачем такие здоровенные бетонные блоки для фундамента? Он говорит: «Батюшка, мы построим такой храм (они же сами строили), чтобы потом никакие враги Церкви не могли его разрушить». И вот он будет столетиями стоять, и врата ада его не одолеют. На Рождество и на Пасху я там ночью служить не могу, мы же у себя должны служить. Батюшка, который мне помогает, – отец Димитрий Дашевский. А они там собираются ночью к храму, поют «Христос воскресе». Или на Рождество Христово сами, без батюшки… Но для них есть место, символ. Храм для них является окном в небо, они собираются, и для них это является вдохновением. Вот это очень ценно. Я убеждаюсь в том, что Господь дает нам  великие возможности; этим надо пользоваться и служить Богу там, куда Он тебя пошлет.

– Из всех чудес, о которых Вы сегодня рассказывали, конечно, для меня самое главное чудо – это то, что осужденные служат мирским чином, даже когда нет священника. И если это желание в них пробуждается, то, конечно, это просто действительно великое чудо.

Подводя итоги нашей сегодняшней передачи, очень радостно осознавать, что дело-то множится. Я был в других колониях и видел, что уже во многих есть храмы. Пусть они не отдельно стоящие, пусть они находятся внутри жилого корпуса, но это все равно храм. И даже я видел в колонии №3, когда из-за того, что они не имеют права открыть окно, они провели железные проводочки наверх, к колокольне. И звонят просто из этого помещения. Но колокольный звон-то над колонией летит, и это, конечно, удивительно. И слава Богу, что у нас есть такая удивительная возможность помогать молитвой. И это дело абсолютно каждого православного христианина.

Я хочу, чтобы Вы показали нам эту замечательную книгу «Металлка».

–  Я здесь изложил свой опыт с некоторыми подробностями, привел документы. Это ведь все-таки история. Мне тогда помогали молодые люди. По книжке видно. Я тогда был ректором духовной академии, и мне помогали студенты, молодые батюшки. А сейчас они уже все заслуженные батюшки, настоятели храмов. И я очень рад, что Господь тогда, во время празднования 1000-летия Крещения Руси, открыл такую возможность. Мы ею воспользовались и вошли в это служение. До сих пор его несем, и надеюсь, что Господь будет нас благословлять.

Ведущий Глеб Ильинский

Записала Елена Кузоро