Беседы с батюшкой. Александр Сергеевич Пушкин

В студии нашего телеканала на вопросы телезрителей отвечает настоятель храма Спаса Нерукотворного Образа на Конюшенной площади и часовни святого великомученика и целителя Пантелеимона при клинической больнице святителя Луки (Войно-Ясенецкого) ЛОМО Санкт-Петербурга протоиерей Константин Смирнов.

(Расшифровка выполнена с минимальным редактированием устной речи)

– Друзья мои, когда вчера я приехал в храм, вошел и говорю женщине в свечной: «С праздником тебя!» А сзади еще входят какие-то люди и спрашивают меня, что за праздник. И мне хочется вас тоже поздравить с праздником – наших подготовительных недель. Это особое время. Оно довольно позитивное, радостное, потому что мы уже видим Закхея, слышим слова Господа: «Закхей, слезь» (это относится и к нам, грешным). Уже видим мытаря и фарисея, видим смирение мытаря, которое учит нас, что, кроме желания измениться, мы должны еще обрести смирение. Мы уже в преддверии Евангелия о блудном сыне, оно будет в воскресенье. Нас ждут дальнейшие встречи, когда мы будем говорить о Страшном Суде, об изгнании Адама из рая, приближаясь к Прощеному воскресенью. И эти подготовительные недели, весь этот цикл для меня является праздничным, так что и вас с праздником, дорогие друзья мои!

– Спасибо за Ваше приветствие! Мне тоже очень радостно Вас приветствовать, поскольку познакомился я с Вами гораздо раньше путем прослушивания и знакомства со святоотеческим наследием, с наследием нашего замечательного писателя Ивана Шмелева. Я слушал записи, которые Вы озвучивали. От меня и наших телезрителей Вам огромная благодарность.

А сегодня мы говорим об Александре Сергеевиче Пушкине, замечательном русском писателе. Десятого февраля будет 180 лет со дня его гибели. Для начала хотелось бы попросить Вас рассказать о том, каким образом Александр Сергеевич Пушкин связан с храмом, в котором Вы служите.

– Наш храм начал свою жизнь еще при Анне Иоанновне, в 1730 году. Храм строился по вящей просьбе тружеников Конюшенного ведомства. Параллельно строилась лавра, город строился; Смоленская церковь, уже Ксения Блаженная носила кирпичики… То есть происходило сакральное действо строительства столицы. Это же не просто город строили – именно столицу. Поэтому наш храм имеет прямое отношение к нашему городу и к основанию города. Дай Бог еще ему процветать дальше.

Наш храм стал называться пушкинским с 1837 года, когда поэта отпевали в нем. Но, как отмечают многие пушкинисты, Пушкин навещал наш храм. Это был самый теплый храм из ближайших. Там было четыре огромные печки. Все очень любили там молиться, да и греться. «Спас Нерукотворный», «я памятник воздвиг себе нерукотворный» – эти словосочетания подсказывают, что Пушкин не проходил мимо нашего храма. Рядом и Летний сад, Мойка, 12, то есть все, что сопровождало его жизнь. И даже в конце его жизни, в те сорок шесть часов страданий, которые дал ему Господь, был приглашен настоятель храма отец Петр Песоцкий, для того чтобы умирающий поэт мог покаяться и причаститься. Так что Пушкин и наш храм как бы завязаны и житейски, и по своей традиции храм как бы центр города.

Для нас Пушкин является почетным членом нашей общины. Было сказано: Пушкин – наше всё. Но мы понимаем, что раз «наше всё», тогда уж принимайте всё, как говорил профессор Дунаев. То есть не только доброе, позитивное и хорошее, но и все его грехи, все, что было у него в жизни. Так мы его и принимаем, так и читаем всего Пушкина, обретая это «всё». Для нас это очень важный момент в дальнейшей его судьбе и памяти.

– Как я понимаю, каждый год в день гибели Александра Сергеевича служится панихида в храме, на которую могут прийти все желающие и помолиться за поэта?

– Конечно! Завтра в 13:30 будет служиться большая панихида в память об этом великом поэте. Он умер примерно в 14:40, поэтому так сделано, чтобы люди успели помолиться у нас и прийти на Мойку, 12, устроить там во дворе чтение стихов и какое-то свое радение. Так что мы соединяем все вместе. Это наша традиция. Она заложена жизнью и самим Пушкиным. Здесь стоял его гроб, было его отпевание. Для нас это, конечно, честь, потому что это был великий человек, это наша память. Эта традиция культурно-религиозная. Она расширилась, и мы правим панихиду также 6 июня, в день его рождения.

Правим панихиды и по другим поэтам, и по отцу Павлу Флоренскому, и по Бунину, и по Шмелеву, и по художникам. По великому Виктору Астафьеву, по Есенину, когда было доказано, что его все-таки убили, что это было не самоубийство. То есть это уже традиция храма. И нам кажется, это очень добрая традиция (опять-таки с легкой руки Пушкина) – молиться о них и сохранять их. Церковь как бы оживляет их. Церковь – это же не музей, не статика, она именно рассказывает о жизни человека, о жизни того же Есенина, Бунина, Астафьева, то есть о тех трагедиях, которые были в жизни, о перипетиях, внутренних переживаниях, коллизиях, которые у них случились; о том, в чем их помощь нам сейчас, почему мы не должны их забывать. Такая культурно-религиозная традиция – это связь Церкви с жизнью. На примере Пушкина это доказано стопроцентно, если говорить в дальнейшем о дуэли и его смерти.

– Чем поучительна история Пушкина? Вы сказали, что все неспроста, Пушкин очень связан с Церковью, и эти сорок шесть часов страданий ему дал Господь. Что происходит за эти часы?

– Понимаете, дуэль – сама по себе грех, потому что человек попадает в замкнутый круг. Он или убийца, или самоубийца. Середины нет. Как выйти из нее? Поэтому даже митрополит отказался отпевать Пушкина у нас. Ведь отпевали его шесть священников и архимандрит. Получается, что выхода нет, говорит наша тщета человеческая. Беда и грех. В животе у него свинец, он страдает, сорок шесть часов умирает – и вроде выхода нет. А выход есть.

Зовут ближайшего священника. Отец Петр Песоцкий– настоятель нашего храма, старец, капеллан, который дошел до Парижа и обратно. Он исповедует, причащает Пушкина и выходит из комнаты весь в слезах. И говорит: «Я стар, и мне врать-то нечего, но я хотел бы умирать, как умирает этот человек». Вы понимаете, случилось нечто сакральное, непонятное, потому что Пушкин рассказал ему, что там случилось. А что, мы никогда не узнаем: тайна исповеди. Но мы видим отраженный свет в этих слезах священника. которого ничто содрогнуть не может! Он дошел до Парижа, видел отрубленные руки, ноги; слезы, смерти… Война с Наполеоном – это же было кровавое месиво. И он прошел через это как священник. А здесь – какой-то там поэт, стишки пишет, дуэли какие-то… И вдруг – нечто сверхъестественное. Что? Мы не знаем, но что удивительно, мы видим этот отраженный свет.

Это уловил Жуковский, когда смотрел на уже мертвого Пушкина и говорил: «Я вижу удовольствованное знание». То есть знание в удовольствии. У Пушкина довольное лицо. Он получил прощение. Грешник получает прощение! Участник дуэли! Это невозможно, говорит закон, человеческое. А Божественное говорит: нет, возможно. Сорок шесть часов страданий и исповедь, покаяние – и мы видим свет в слезах этого человека. Есть также свидетельство княгини Мещерской и князя Вяземского. Все это свидетельства, это не наши фантазии.

Но что это для нас как для верующих людей, для Церкви? Это очень важный момент, краеугольный. Если бы этого не было, то все остальное тщетно. Вся эта морошка, дети… Да, это красиво, лирика, но нет в этом сакрального, важнейшего момента – прощения. И вот когда народ это видит, он любит Пушкина. И я люблю Пушкина, потому что я такой же грешник, как он, и я тоже прощен. Он же прощен. И весь народ его и любит. Что, народ читает историю пугачевского бунта или знает наизусть «Евгения Онегина»? Да нет, конечно! Так, сказки, в кино что-то посмотрят, «Моцарт и Сальери», Николай Симонов, Иннокентий Смоктуновский… Что-то на этом уровне. Но тяга к нему есть; и тяга нам, Церкви, видится в том, что это прощенный грешник.

И это прощение он заслужил, потому что и дуэль была не альковное дело, а больше чем дуэль. Это слова Пушкина: «дуэль больше чем дуэль». Царем были прощены его многотысячные долги. Это событие очень серьезное. Но это прощение умиляет всех, и даже на уровне подсознания есть мысль: я его все равно люблю. Да, он такой-сякой, двадцать три дуэли, что-то альковное, но он же кривился от этого. «И с отвращением читаю жизнь свою». С отвращением! У него другого слова даже нет. Отвращение у меня к себе за тот грех, который я совершал. И за Одессу, за оскорбление Воронцова, прочие грехи… Это же было. А «Отцы пустынники и жены непорочны…»? Свет-то какой! Он же стремился к этому, шел. И последний аккорд – это, конечно, его исповедь. И может быть, мы и живем этим отраженным светом.

Поэт, прочитав «Годунова», сказал: «Ай да Пушкин!..» И это толкуют по-разному. Но для меня он прочитал то, что действительно написал. А написал он о том, что народ безмолвствует. Нам кажется, что народ-то не безмолвствует в смысле молчания, он живет, грешит, детей рожает, что-то строит, рушит. Он живет своей жизнью. О чем же он безмолвствует? Он не молится. Народ не молится. В 1833 году преподобный Серафим Саровский удрученно сказал: «Русский человек утратил решимость спасаться». Потерял... Ужас! И кто это сказал? Сам преподобный в 1833 году, еще за четыре года до смерти Пушкина.

Вот и получается: как же нам-то? Для нас Пушкин – действительно всё. Но не такое игривое, музейное «всё», а действительно всё. Всё погонное, посконное, страшное; и в то же время – прощенное. Россия, которую мы дерзаем называть домом Богородицы, по молитвам наших святых дает прощение таким грешникам.

– Очень символично, что смерть Пушкина, и его покаяние, и это прощение пришлись на подготовительные недели поста, о которых Вы говорили в начале.

– Конечно, конечно. И дата его смерти все время попадает в подготовительные недели. Он пошел ко Господу как раз в эти подготовительные недели. Это так хорошо, правда ведь? Мы будем читать Евангелие о блудном сыне. Старший сын там сделал выговор отцу: что ж ты, я с тобой трудился всю жизнь, а ты мне даже козленка маленького не дал с друзьями отдохнуть, выпить, закусить? То есть он видит в нем именно блудного сына, но не видит прощенного брата. Ведь брат-то уже прощен отцом. Блудный сын думал: я виноват, как же я скажу отцу? А когда вернулся – онемел, упал на колени и зарыдал. Папа зарыдал и простил его. Покаяние-то оно вот, а там было раскаяние, длинное, долгое. Так и здесь. Мы как потомки должны видеть в нашем драгоценном поэте именно прощенного брата, а не блудного сына (дескать, этакий шалун!). Это мы уже прошли.

Даже Баратынский удивлялся: как же так, умнейший человек, а согласился на какую-то дуэль?.. Есть в этом какое-то несоответствие. Какой-то развратник написал, пришел, что-то сказал… Ну что разговаривать, пойди двинь, разговор-то короткий... А он соглашается на это, идет на смерть. Четвертое правило дуэли смертельно: если не наносишь вреда, то вставай и дальше продолжай. То есть до смерти, там выхода не было. И конечно, Дантес был опытный стрелок, ему сто процентов давали все. Но что удивительно, когда закатилось солнце нашей поэзии, в России об этом было написано только в одной газетеночке. Это все, что отмечено. И то Уваров потом сделал свои выговоры. А во Франции все газеты несколько недель говорили: в России была дуэль французского подданного Дантеса с главой русской партии Александром Сергеевичем Пушкиным.

– Вот как.

– Вот как! Оказывается, у нас в правительстве было две партии, а мы и не знали. Одна была русская (Орлов и иже с ним), вторая – Нессельроде. А семьи Геккерена и Нессельрода были знакомы. И так далее. То есть очень серьезный «винегрет» получается. Поэтому Александр Сергеевич Пушкин – немножко повыше, чем просто шалунишка, который попал под пулю.

Конечно, мне задают вопрос. В 1833 году умер преподобный Серафим Саровский. Как они не встретились, а может быть, все-таки встретились? Фантазировать не надо, они не встретились. Потому что если бы они встретились, тогда было бы все немножко другим. Но не дано. Две параллели не соединились. Они соединяются в нас, в потомках, как мы оцениваем того и другого, как это видно, как это здорово и как это живо. Мы оживляем Пушкина. У нас он живой, здоровый человек. Я считаю так, только так к этому отношусь. Из него мы не делаем памятник, статут, святого не делаем, а вот прощение – да. Это наше, церковное.

– Очень важно, что мы о Пушкине сегодня говорим именно как о человеке, потому что его произведения – это, конечно, отдельная тема, но сегодня мы смотрим на него как он есть.

– Да, конечно. «Веленью Божию, о муза, будь послушна!» Веленью Божию! Кто тебя за язык тянул, как так сказать-то? Это некрасивое словцо, понимаете.

– Есть вопрос от телезрителей по поводу прижизненных отношений Александра Сергеевича Пушкина с Русской Православной Церковью. Мы здесь уже озвучили, что он был человеком непростым, вокруг него было много разной славы, были дуэли. Но тем не менее не только ведь на смертном одре он попросил священника, а эти отношения как-то развивались и в течение жизни?

– Отношение к Церкви? Это надо тогда начинать с дня Вознесения, со дня его рождения, с дня его венчания в храме Вознесения в Москве. В дневниках записано, что Пушкин хотел даже строить церковь Вознесения в Михайловском. Вот вам и Пушкин. Только об этом можно не говорить, а можно это и сказать, можно и показать. Никакого отвращения к Церкви он не чувствовал. А вот отвращение к своим произведениям было; этот пасквиль… когда хотели там даже заменить «попа» на что-то другое, – он чувствовал себя очень неловко.  Также из-за своей шалости, которую он выдал «под Баркова». И главное, не вернешь написанное! «И с отвращением читаю жизнь свою». А вспомните его «Пир во время чумы», образ священника. Посмотрите его «Маленькие трагедии» – насколько он проникновенный, мощный. Это человек Церкви. Лично для меня так.

Огрехи у него какие-то там, но там прямые шалости, как в Одессе. Ну что, он черный, надел прозрачный костюм, ходил в шляпе… Сколько нужно было вина выпить, чтобы там шалить? Чтобы заигрывать с женой Воронцова. Да Воронцов записан в стеле Бородинского сражения! Воронцов – великий человек, великий богатый человек. Он все свои деревни обул, вооружил и с ними дошел до Парижа. Побив французов, вернулся обратно со всеми инвалидами (безногими и безрукими), дал им пенсии, избы построил… Это великий был человек! А Пушкин руку на него поднял. Что это за шалости такие? Но бывает. Так случилось. И я представляю  ужас Пушкина, как он себе все это сложил: Господи, действительно пора. А тут ему такой подвиг совершить. Царь говорит ему: смотри, дело же серьезное.

– Зеркальный вопрос – отношение Церкви к Пушкину. Почему митрополит не захотел отпевать Пушкина?

– Дуэлянт!

– Из-за дуэли?

– Да, чисто автоматически, по-полицейски, закон есть закон. Он прав, прав, я ему ничего не могу сказать. Но царь настоял. Митрополит потом дал добро, только другой. Так что ничего тут удивительного нет. А есть для меня здоровое отношение между царем и поэзией. Человек-то он кто такой? Он, говорит, умнейший человек. А ведь Пушкин действительно умнейший человек. Как он разговаривал с Радищевым, помните? «Краснобай»! Вот и вся его оценка. Радищев отсидел где-то, возвращается обратно, царь ему дает весь пенсион, помещает его в ту же контору, где он был чиновником, возвращает ему все. Живи – не хочу! А он опять начинает чего-то ворчать, все ему не нравится. Пушкин говорит: ничто его не меняет, он такой же краснобай. Вот его оценка. Это был человек удивительный, поэтому и связь с царем, как я лично считаю, – это хорошо, это здорово. Это показывает на общество.

А вот то, что Бенкендорф послал жандармов не туда (он послал жандармов прекратить дуэль, ее могло бы и не быть), он как бы перепутал. Представляете себе? Какие шли подводные свары, нестроения, тяжело было. И как работали люди тайных канцелярий – и Англии, и Франции, и прочих. Так что нам, потомкам, на это надо смотреть трезво. А Церкви брать доброе, позитивное, радостное. Пушкин – наше все.

– Очень хорошая фраза «Пушкин – наше все», но и страшная, как Вы говорили, потому что это «все» нужно принимать. А если бы не было дуэли? Идут разговоры на разных уровнях. Что бы тогда произошло с русской литературой? Может быть, Пушкин  написал бы всё и остался для нас действительно всем, а дальше уже ничего бы не было?

– Что я Вам на это скажу? Во-первых, он бы перестал писать стихи и перешел на прозу. Гениальная «Капитанская дочка» – самое аполитичное произведение, которое я читал в своей жизни, великая проза, прозрачная! Гринев выписан, конечно, с Державина, с его автобиографии, это все читается. Но это хорошо, это здорово. И какой Гринев в конце? Как он говорит нам (перефразирую): а ты, молодой читатель, учти, что не важны политические всплески, а нужно нравственное переустроение общества. Ну что это? Где якобинец, вольнодумец? Вот он. Нормальный консервативный взгляд, церковный, ровный, смиренный. Вот что бы он писал. Он бы еще написал нам «Капитанскую дочку», «Адмиральскую дочку»…

Говорят, что в 1836 году публика вроде как-то охладела к Пушкину; пишут, что и писать он стал как-то мелковато… Да-да, так о нем писали, что он выходит в тираж, то есть его выталкивают, вычеркивают. Да он свободный человек, художник, он проявляет себя в этой дуэли как гражданин. В любви он говорит, конечно, о душе своей красавицы Натальи – не просто о красоте ее, а именно о красоте духа, души, он видит ее душу, и он просто потрясен. То есть он переходит на другую ступень своего возраста. Он уже другой. Вот к чему приближается – к спасению, вот эти шажочки. Это наш человек, это Россия.

И даже если он утратил решимость спасаться, как говорил преподобный Серафим Саровский, только плакать надо, рыдать и как-то напоминать это. Что я и делаю, я все время об этом толкую: смотри, в XIX веке он уже утратил решимость, а сейчас что? Бабка – комсомолка. Какая у нее внучка может быть? И так далее. Охлаждение… Такой кич из Церкви делают, принижают что-то. Нет, братцы, так не пойдет. Мы не отдадим Пушкина, не отдадим этот отраженный свет прощения. Нам надо не отдавать этот уровень общения. Это немножко другое, не Карнеги: улыбнулся, пошел, шаркнул ножкой. Это совсем другая стать, это Россия. И она глубинная, мощная. У нас и Астафьев был, и Шмелев, и Державин. У нас все это есть, все это наше. Друзья мои, это наше богатство, с чем вас и поздравляю, дорогие зрители.

– Вопрос по поводу Пушкина и школы. Где начинают знакомиться с Пушкиным? Конечно же, в школе, если не раньше. В школе, как правило, последовательно изучают и стихи, и прозу. Как Вы думаете, возможно ли с такой глубиной, о которой мы сегодня говорим, которую можем открыть в Александре Сергеевиче, его творчестве, личности, его покаянии, говорить в школе? Нужно ли это, возможно ли это?

– Мне кажется, необходимо брать за волосы и вытаскивать утопающего. Необходимо учителю, войдя в класс, вспомнить старинные русские учебники. Там написано: когда учитель входит в помещение, он говорит: «Добрые дети, здравствуйте, давайте помолимся». Что он говорит? Добрые дети! Уже отношение к ним как к добрым детям. Вот это надо нести. Я вас уверяю, будет отклик. Вся эта шпана, все наносное, что ломает нам детей… Просто слов нет, это бессловесное переживание, огорчение.

Ведь вы учтите: молитвы родителей утверждают основания домов. Как мы с вами молимся, трудимся, мыслим, производим и чем заполняем эфир, такое будет и основание дома. Дома для моего внука, правнука, праправнука и так далее. Это основание дома, России, чем и должны заниматься и школа, и семья, и Церковь. Три составляющие: семья, школа, Церковь. Мы втроем должны вести человека от его отрочества с семи лет до четырнадцати-пятнадцати, до созревания его. А потом уже – Господи, благослови! И только молиться за него. Если он в армию пойдет или будет в институте, университете, или будет Нобелевские премии получать. Или будем огорчаться, что он опять по второму сроку пошел, занимается всякой гадостью и так далее. Гадость не прилипнет, нечистое к чистому не прилипнет. Ведь створки открывают для того, чтобы гадость вошла. А если ты молишься труднической молитвой Христовой, то кто к тебе придет? Никто. И врада адовы не одолеют ее.

Нашу Церковь семьдесят лет топтали. Большевик пришел в 1923 году, сказал: ну-ка давай – шашками вырубили весь иконостас. Сделали клуб конной милиции ГПУ. Фантазии больше нет, понимаете. Клуб конной милиции ГПУ. Замечательно! Танцы-шманцы. И боксерские залы там, и милиция, и чего только не было. Даже Ленэнерго. Семьдесят с лишним лет. Кажется: все, затоптали! Но нет. Мы служим там уже 25 лет. Люди приходят и говорят: как хорошо вы здесь все сохранили! Вот это похвала, батенька! Она бесценна. А для меня как настоятеля? Я просто взлетаю. Вот это да! Не ожидал такого. Это похвала всем нам, всей общине. И линия Стасова, и молитва, которая там была, слезы, которые там лились, – все  держит это как фундамент, фундамент дома. Вот о чем должен думать родитель. Пьющий родитель должен бросать пить ради детей, потому что основание дома будет тогда гнилое! Дом зашатается и рухнет.

– Мы находимся в Петербурге, Вы служите в храме, который непосредственно связан с Александром Сергеевичем. Он мог туда заходить, и в последний путь его провожали оттуда. Есть мнение: чтобы по-настоящему понять писателя, поэта, нужно соприкоснуться с местами, где он жил, творил, гулял и так далее. У петербуржцев есть возможность прикоснуться к этому наследию. Может быть, тем, кто живет в другом месте, но имеет возможность приехать, Вы порекомендуете именно таким образом «пережить» Пушкина, прикоснуться к Петербургу Пушкина?

– Конечно. Приходите завтра, в 13:30 будет большая панихида. Мы ощутим и грусть, и радость. Грусть оттого, что мы потеряли такого человека, а радость – что мы обрели великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина. Это дар Божий для нас. Вы себе не представляете, сколько по своей смерти пользы он сделал этому храму. Даже так!

Я вспоминаю японцев. Пришла делегация японцев, человек двадцать пять… Сгрудились вокруг меня. И мы два с половиной часа обсуждали, где стоял гроб, как он лежал, как Вяземский ему клал перчатку в ноги, дотронулся до тела и упал в обморок. И такие дотошные были японцы! Я подумал: а чем мы отличаемся от японцев? Где эта дотошность? Мы не любопытны. Как Пушкин про нас сказал: мы не любопытны, не дерзновенны в своих поисках. Вот чтобы хотя бы присутствовало у вас это любопытство. Мы всегда ждем вас. Приходите к нам в пушкинский храм. Это храм Спаса Нерукотворного образа, уже 25 лет. Но он пушкинский храм, он окрашен этим невероятным светом благодати прощенного грешника.

– Кто-то уже знаком с творчеством Пушкина, кто-то очень любит Александра Сергеевича, изучил большую часть его наследия, и личность поэта, можно сказать, сроднилась с личностью этого человека. А кто-то только готовится к тому, чтобы открыть для себя Пушкина; может быть, даже и не задумывался об этом, но после нашей передачи задумается. Возникает вопрос: как полюбить Александра Сергеевича Пушкина и его творчество? Не то чтобы есть какой-то универсальный рецепт, но, может быть, есть какой-то ответ…

– Я бы сказал не «полюбить», а оживить. Берешь «Отцы и дети» Тургенева… Никто ведь не знает, что Достоевский и иже с ним Тургеневу не подавали руки после этого произведения. Ведь «Отцы и дети» – это расслоение, против которого выступали люди. Жизнь куда богаче, чем мы ее представляем. Поэтому мне кажется, нужно начать с того, чтобы взять книгу Михаила Михайловича Дунаева «Русская литература и христианство». Можно ее купить в магазинах, первый и второй том – там как раз о русской поэзии, начальной поэзии, о Державине. И о Пушкине. Лично я лучшего исследования, лучшей даже рекламы, чем у Дунаева, не знаю.

Это профессор, Царствие ему Небесное. Он преподавал в Москве, только не помню, где точно. Есть литература о Пушкине. Дунаев дает именно христианскую здоровую оценку того, что ты читаешь. Он дает возможность помочь осилить «Бориса Годунова». Там есть секреты… Смотришь вроде: Мнишек туда, этот сюда; и что? А оказывается, Годунов кается и никак не может раскаяться. Ему намекает патриарх в тронной речи, его ведут, а он никак не может, сердце не может раскрыться. Это  трагедия. А Пушкин, когда потом прочитал, говорит: как я это угадал, вот что там было-то! И Дунаев подскажет вам это все. «Маленькие трагедии», «народ безмолвствует», замечательнейшие стихи... Сначала ученические, подражания; потом уже выходящие на высоту православия, на некую сакральность, даже религиозность в преддверии своего конца. И конечно, великая проза.

Я считаю, пушкинская проза ни на что не похожа, имеет свою самобытность. Сравнить ее мне не с чем – за ее прозрачность, аполитичность, возможность дышать. И Пугачев, и Гринев, и царица где-то в кустах ходят. Искренность необыкновенная, простота слова – просто замечательно! Лично я считаю, что он своими произведениями, своей музой заслужил прощение. Это был великий труженик и необыкновенный талант, Царствие ему Небесное!

– Спасибо, отец Константи, за эту очень интересную беседу, за то, что нашли возможность сегодня прийти к нам в студию. Я Вас благодарю!

– А я вам хочу подарить брошюру «Торжество православия. К 25-летию возрождения храма Спаса Нерукотворного на Конюшенной». Мы назвали ее «Торжество православия». Ведь мы действительно торжествуем.

Ведущий Михаил Проходцев

Записала Маргарита Попова