В смысле. Командир приемно-сортировочного взвода медицинской роты в ЛНР Евгений Косторной

Как переживается Светлое Христово Воскресение в зоне СВО? Кто становится миссионером? Как сортируют раненых? И кого спасают первым? На эти вопросы ответит миссионер, многодетный отец, военный медик с позывным «Памир» Евгений Косторной.

– Женя, в твоей жизни есть опыт пребывания три года в зоне СВО и три месяца реабилитации, но на гражданке. Чем отличаются эти два мира, эти два состояния? Как ты их интегрируешь либо разделяешь? Война и мир в твоей жизни как связаны?

– Война и мир связаны сложно, потому что плохо сочетаемые вещи и сами по себе, и в моей жизни. Я вынужден был вернуться на гражданку, и пришлось приступить к восстановлению после операции. Мне стало очень неуютно здесь. Как ни странно, я очень хотел побывать дома, увидеть своих детей, своих стариков, родителей, друзей. Но, оказавшись в городе, своем любимом Краснодаре, я почему-то захотел тишины, не хотел выходить никуда. Долгое время даже из комнаты своей практически не выходил.

– Женя, что самое сложное в том, чтобы быть военным медиком?

– Я не скажу, что мне было сложно, потому что мне очень нравилась эта работа. Этот огромный объем новой информации легко в меня входил. Меня вдохновляли мои учителя. В первую очередь я хотел бы отметить Дмитрия Анатольевича Хубезова. Это профессор, доктор медицинских наук, депутат Государственной Думы. Бросил все и оказался рядышком со мной в этих подвальных помещениях. Совершенно скромным образом оперировал. Я по возможности ему ассистировал. Не сразу еще узнал, что он большой, известный человек. Глядя на его руки, его повадки, я учился. Поэтому опять же в этом сосредоточении, в этом фокусе я не чувствовал тяжести. Уже после я понял, что тот интенсив, с которым мы работали, невозможен для человека в гражданской медицине.

Мы один раз приняли двести пятьдесят тяжелораненых. Это был рекорд. Это был маленький полевой госпиталь, уровень медицинского батальона. Это было осенью двадцать второго года. Мы фактически сутки проработали стоя, не выйдя ни на прием пищи, ни на чай. Это невозможно было… Это тоже Провидение, конечно, Господа нашего.

Но сколько раз я убеждался: когда делаешь правильное дело, как будто Господь берет тебя на руки и несет! Ты все сделал, свалился, выспался, и как будто ничего этого не было. Не было мне тяжело, честно. Я хочу честно отвечать. Прямо чего-то непреодолимого не было. Я всегда верил, что у меня все получится, потому что знал, что мы делаем правильное дело, стараемся помочь каждому больному. 

У нас не только раненые были. На войне инфаркты, инсульты случаются, обострение диабета. Что угодно. Гипертонии те же самые мучают бойцов. И это тоже нужно брать во внимание, все соматические заболевания, и помогать в этом… Вот так, день за днем, проходили эти три года. Для меня, конечно, они очень быстро пролетели. Только благодаря Богу было легко.

– У меня очень стереотипное, возможно, как и у наших зрителей, представление об этом. Ты хочешь помочь, но лекарств не хватает. Вот это и есть главная мука и переживание, когда ты сам не воюешь непосредственно с автоматом.

– Мы воевали. Может быть, мы не целились в живые цели противника, но мы воевали, мы вытаскивали бойцов. В полуметрах, в метрах от нас взрывались снаряды. Это была эвакуационная группа, я же был в приемно-сортировочном взводе. Но мы и в эвакуациях принимали участие. Причем я специально хотел как можно быстрее почувствовать эту боевую жизнь, чтобы потом ребятам передать этот опыт. Потому что многие ребята были вообще без боевого опыта. Мне самому было интересно. Мы обстрелянные, скажем так. Но, конечно, наша цель была сохранить жизни всех, в том числе и пленных. Ни один медик не посмотрит, пленный там или нет. Нужно просто сохранить жизнь, оказать первую помощь, как доврачебную, так и врачебную.

– Это вообще-то выбор, да?

– Нет, никакого выбора. Если медик смотрит, кто у него сейчас на столе, бомж, или академик, или профессор, то он профнепригодный. Он должен смотреть жизненные показатели и руководствоваться только этим. Тогда получится профессионал.

– Слушай, это очень по-христиански…

– Да, конечно. Еще такой момент есть. Приемно-сортировочный взвод. Что значит «сортировочный»? Сортировка – это на самом деле тоже очень сложный момент, это ведь еще не госпиталь. Сначала раненых приносят на определенный пункт эвакуации, где мы их должны стабилизировать. Должны оказать помощь, чтобы ничто не угрожало их жизни. А потом уже донести до колес и на какой-то санитарной машине отвезти в госпиталь, который в пяти-девяти километрах.

В пятнадцати километрах может быть ближайший маленький госпиталь. Вот там как раз мы проводим сортировку, кому первому оказать помощь, а кому второму. И иногда все пять у тебя живые, еще их сердца бьются, но уже среди этих пятерых ты вынужден отказаться от кого-то, зная, что ему уже помочь нечем.

Действительно, это очень сложный момент сортировки. Опять же это профессиональный момент. Ты понимаешь, что если сейчас займешься самым тяжелым пациентом, у которого шансов на выживание мало, то состояние других станет более тяжелым, и тогда вместо одного погибнут либо все, либо большая часть. Поэтому во имя жизни большинства пациентов иногда вынужден сделать выбор, правильно оценив состояние каждого. Но в моей жизни, слава Богу, этого не случалось. Но я знаю ребят, которые вынуждены были делать этот выбор. В этот момент ты особенно чувствуешь присутствие Бога. Это невыразимо. Не то чтобы слышишь какие-то голоса, но как будто кто-то с тобой, кто-то тебя ведет. Тебе спокойно, когда ты занимаешься раной, пациентом. И совершенно не так важно, что вокруг тебя взрывы. Тебе важно вот сейчас сделать объем работы, хорошо его сделать, чтобы потом не стыдно было коллегам в глаза смотреть.

Вот так мы и работали. Да, выбор есть. Но я думаю, что благодаря Богу у нас все хорошо получалось. По итогам 2024 года мы признаны лучшей медслужбой нашего направления. Это опять же заслуга моей команды. Я их всех очень люблю. Они сейчас немного рассеялись по миру, но я желаю каждому из них здоровья, успехов в профессии.

– А как проходили пасхальные дни? Ты уже там встречал Пасху? Как такие важные, значимые праздники там проживаются?

– Да, мурашки пошли… Люди везде люди. В Лисичанске был один храм сожженный. Наш противник, когда уходил (не знаю уж, по каким причинам), сжег этот храм. Но все равно оставались какие-то хозяйственные постройки, где продолжилась приходская церковная жизнь. Священники остались в городе. Это было очень хорошо. Мы стояли рядышком с ними. У нас оставались какие-то запасы, пища. Очень много приходило продуктов, круп.

Каждый день неимущим готовили горячие обеды. Там действительно кипела настоящая христианская жизнь. Такие же литургии служились, но в подвалах. Чем-то напоминает катакомбное христианство или советское время; годы гонений или вообще первых веков. Это был очень интересный опыт для меня. В глазах была искренняя пасхальная радость.

Конечно, я среди своих ребят все-таки старался затронуть тему воскресения, вообще Христа, спасения. Ребята, конечно, особо остро реагируют на новости о том, что они, оказывается, вечные и бессмертные. Что смерти больше нет. И уже к Пасхе у нас была небольшая община, были и мусульмане, и христиане нашлись. Мы пошли на Пасху.

Не буду рассказывать подробности, потому что время особое выбиралось... Город Лисичанск очень близко был к линии боевого соприкосновения, вплоть до того, что любой беспилотник мог пролететь. Даже некоторые мины долетали до города. Тем не менее мы пришли на эту Пасху, у нас были куличи. Замечательные гуманитарные войска, дорогие моему сердцу, привезли крашеные яйца, куличи…

Мы пришли на службу, все причастились, кричали: «Христос воскресе!» Потом накрыли стол, какой можно было накрыть внутри нашего подразделения. Мы ликовали, радовались. Это запомнится на всю жизнь. В Пасху мы по-настоящему становимся детьми. У меня сейчас маленький ребенок, и вот смотришь: если радость, то это самая искренняя радость. Если горе, то горе вселенское. И так же у нас было. Пасха для меня – это, конечно, безусловная радость. Танцуй, пей, веселись, ура! Христос воскресе!

– Воистину воскресе! Расскажи, пожалуйста, про этот огонек миссионерства в тебе. Как работает миссия, на твой взгляд? И как бы ты хотел, чтобы она работала? Как ты это чувствуешь?

– Очень простой вопрос и очень простой ответ. Никак я это не чувствую. Я знаю много известных миссионеров, счастлив с ними общаться, переписываться. Иногда мы встречаемся. Они не считают себя миссионерами. Не ставится задача: стану-ка я товарищем миссионером; сколько можно сидеть в поварах или в диаконах?.. Это приходит само в твою жизнь. Конечно, мы искренне верим, что это Святой Дух нас как-то научает.

Но если ты не чувствуешь в себе Духа Святого, то не надо себя заставлять благовествовать. Это самое худшее, что может быть. Потому что христиан выбирает Бог. Не мы выбираем: ты будешь христианином. Или, не дай Бог, соревнование: я тебя сейчас просвещу, и будешь ты святым. Нет, живи спокойно. Orа et labora – мой девиз везде. В моих статусах он даже указан. Молись и трудись, делай то, что должно, то, что тебе поставлено. А если надо будет, Господь приведет тебе человека. Скажешь ему, что знаешь, – да-да, нет-нет. Не жди никакого результата. Не надо объявлять нормопланы какие-то. Это любой миссионер скажет, только так и надо. Пока Господь ведет – иди...

Поэтому очень просто у меня все это. Пришло миссионерство, а возможно, оно так же очень легко и уйдет, что-то новое будет. Но вот сейчас – есть. Особенно ислам мне интересен. Арабский язык – это очень тяжело. Я начал учить его и считаю, что это очень важно. Я понял, что невозможно обойти эту тему, поэтому приходится язык учить шаг за шагом. Мне казалось, что эта задача вообще неосуществимая. Но потихонечку у меня получается. Возможно, это и поможет кому-то увидеть свет истины и тоже стать бессмертным. Мы бессмертные!

– Женя, так в чем же твой смысл?

– В вечности, в том же самом бессмертии. Только в этом смысл. Если смерти не каюк, если ее не придавило тем самым отваленным камнем, тогда и смысла ни в чем нет. Мы можем быть профессорами, поэтами, самыми лучшими мастерами в любом другом деле, но это все тлен, это все сгорит. А вот быть в мире с совестью, с голосом Бога, дойти до самого главного, до вечности – это и есть самый главный смысл.

Записала Софья Орлина