Плод веры. Заслуженный художник России, академик РАХ Николай Давыдов. Часть 2

Как средствами живописи передать духовную мощь русских монастырей, красоту непарадной провинции? Рассказывает Николай Давыдов, заслуженный художник РФ, академик Российской академии художеств, член Союза художников России.

– В прошлой программе Вы  вдохновенно рассказывали об Афоне, о том, как много  туда ездили, как много времени там проводили, фиксируя на своих картинах образы монастырей. Вы написали образы всех афонских монастырей, что является абсолютно уникальным событием. Но все время вспоминали о том, что этому предшествовала большая работа в России. В разных регионах Вы также писали картины, связанные с образами тех или иных русских храмов и монастырей. Давайте теперь перенесемся с Афона обратно на нашу землю. Какие места, какие монастыри или храмы Вас больше всего поразили? Завершая прошлую программу, Вы сказали, что сейчас, когда вспоминаете Афон, мысленно находитесь там. А есть ли такие места в России, куда Вы мысленно часто возвращаетесь?

– Очень много таких мест, потому что Россия – православная страна, столица православия, как я считаю. И каждый монастырь в ней, даже небольшой, несет эту частицу православия. Иногда в маленьком монастыре находишь то, чего не находишь в большом. А в большом находишь то, чего нет в маленьком. Я считаю, что все монастыри равнозначны. Это как любая выставка для художника: сто работ ты выставил или двадцать пять, главное – что за работы, с каким рвением ты делаешь эту выставку или едешь писать. Просто что-то «покрасить» – это одно, а с душой – это другое.

– Когда Вы описывали работу на Афоне, Вы говорили, что разные монастыри имеют, по сути, разные характеры, как люди: с кем-то проще, кто-то не очень принимает. Давайте расскажем на примере России: кто Вас лучше принимал? Какие монастыри и какие монахи, их населяющие?

– И монахи, и руководство монастырей обычно с должным вниманием относятся к художникам. Пока я жил в российских монастырях, мне там дали много такого, чего я не получил ни от родителей, ни от учебы в институте. Они дали какую-то сокровенность, простую и в то же время сложную. Как мне на Валааме сказал отец Мефодий: «После нас, кем бы ты ни был и какую бы должность ни занимал, остаются память и наши дела». Это итог всей жизни любого человека: какая по тебе будет память и какие ты оставил дела. Картошку сажал? Металл выплавлял? Лес валил? Картины писал? Служил в армии? Как служил? Какая о тебе память? Вот это самое главное в жизни. Человек грешен на этой земле. Придя сюда, мы все говорим: «Господи, прости! Господи, помилуй!» Это так и есть на самом деле. Задача каждого человека – прислушаться к биению собственного сердца и не делать ничего такого, за что будет стыдно. Мы же понимаем, когда остаемся один на один с собой, что неправильно поступили. Надо, чтобы этого было меньше… Я, например, не могу сегодня сказать, что могу возлюбить ближнего, как себя. Нет, не могу: я грешен, я несовершенен. Я порой совершаю поступки, неприятные мне самому, и понимаю это. Но тем не менее я это делаю. Я не говорю об остальных, только о себе.

– И все же какие монастыри оставили в Вас добрую память?

– Таких монастырей много. Например, Кирилло-Белозерский. Это просто крепость. Там даже казна раньше была. Это Вологодская епархия. Наш Валаам с его скитами. Я там много раз был, подолгу жил. Меня туда привозили, когда еще ледостава не было; и пока лед не пойдет, и осенью. В Старице я был в монастыре, в Нило-Столобенском. В последнее время много бываю и работаю в Угличе, в Свято-Алексеевском женском монастыре, которому больше 600 лет. Это история, польское нашествие… Монастыри же были драгоценным кладезем культуры – там и ученые были, и тот же Шишкин туда приезжал (там даже есть сосна Шишкина). Монахи там не просто молились, шили сапоги и иконы делали. Он переписывали книги, там духовный кладезь был. Ведь недаром Антоний Печерский организовал первый монастырь в Киеве, Киево-Печерскую лавру, которую сейчас всячески стараются разрушить. Монастыри были оплотом православия, и когда случались большие события (например, Куликовская битва), монахи выступали на бой с врагами. Это все не просто так. А когда была последняя великая война, опять-таки обратились к православию, к нашим святыням, нашим иконам.

– Помимо духовных центров Русь всегда была богата своими красотами. Насколько Вам удается фиксировать на своих картинах прекрасные пейзажи? Или Вы все же ориентируетесь на фундаментальные строения – монастыри, храмы?

– Пейзажи и монастыри – это единое целое. Это и есть то, что называется Русью. Убери монастыри – и сами пейзажи будут немного куцеваты, будут проигрывать. Это все едино, все сливается в одно, потому что это – Русь наша. Бываешь за границей, пишешь там, но, поверьте, лучше, чем в России, нигде нет.

– Как Вы работаете, когда пишете пейзажи? Что ловите, что пытаетесь передать?

– Вы знаете, я принадлежу к клану великих художников, не постесняюсь так сказать. Мой прадед работал вместе с Коровиным. А Василий Васильевич Мешков, мой дед, – пейзажист. Поэтому у нас дома, в Сибири, были работы и Бялыницкого-Бирули, и Бакшеева, и Кости Коровина. Был, помню, этюд «В таверне» и эскиз декорации к «Аленькому цветочку». Переданы, по-моему, в Бахрушинский музей.

Я принадлежу к художникам-реалистам. Многим это слово не понравится, но я сразу скажу: все лучшие произведения, созданные на нашей земле, это – произведения реалистические. И тот же Ван Гог, и Рублев, и Веласкес – это все реализм. Реализм – это не натурализм, это гораздо больше. Мне говорят: почему ты пишешь реализм? Я говорю: Всевышний создал мир и меня создал, дал какой-то талант, как и нам всем. И я могу только отразить то, что Он создал. Я отражаю Его, пропуская через себя, через свой талант, через чувства. Ни один художник никогда не напишет такого заката, такого восхода, такого инея, какой сотворил Всевышний. Никогда. Но мы можем приблизиться к этому, показав свое отношение к природе, свою любовь к ней. Почему Левитан – народный, национальный художник? Мы видим его «Золотую осень» – и как будто там были, в этом месте. А мы не были там никогда. Но он собрал всю эту красоту и показал нам: вот что такое Русь, центральная полоса. А я – художник натурный. Для меня натура не значит, что я стою и сучочки выписываю. Джон Рёскин, известный английский искусствовед, сказал интересные слова: чем больше мы приближаемся к натуре, тем произведение становится совершеннее; но как только мы приблизимся к ней вплотную, произведение теряет всякий художественный смысл. Поясняю. Я стою, пишу, передо мной трава. Я вижу травинки. Если я буду их выписывать на холсте, что у меня получится? Или я вижу куст, вижу отдельные веточки и могу их посчитать, вплоть до листочков. Если я буду все это выписывать, что будет? Сами понимаете. Но я должен создать это все: траву, жухлую или весеннюю; этот куст, багряный или с молодой зеленью; этот воздух, который плавится весною, потому что земля и воздух еще не нагрелись… Понимаете? Эти дали синие за счет толщины воздуха и преломления света. Вот это что, а не натурализм. Натурализм – совсем другое дело. Не надо путать одно с другим.

– Вы уже несколько раз упоминали, что путешествовали не только на Афон, но и в разные другие страны. Вы говорили о том, что, возвращаясь на Родину, чувствуете себя дома именно здесь. И все же какие еще регионы мира Вас привлекают как художника?

– Я не ставил специальной цели объездить мир. Были приглашения на Бали – я туда просто не поехал. Во-первых, жарко, а во-вторых, пальмы – это чужое для меня. Ну, напишу я их, конечно. Но… Я вспоминаю Ефрема Ивановича Зверькова. Известный художник, вице-президент академии, возглавлял комиссию по росписи Храма Христа Спасителя, похоронен на Новодевичьем. Он был в Италии с группой художников: там были Жилинский, Иванов, ныне здравствующий (100 лет уже ему)… Он вернулся, ничего не написав. Жене сказал: «Люба, я там ходил, кругом – красота такая, а писать не могу, душа не лежит». Писать надо тогда, когда есть какая-то потребность. Просто выйти и написать – зачем это все? Нужно писать то, что тебя трогает. И люди, которые будут смотреть, почувствуют то, что ты почувствовал, если ты талантлив.

Вот в Третьяковке организуют выставку Левитана. Там много объемных выставок делают: Суриков, Серов, Репин… Вот его работы в Италии, озеро Камо. Он – художник, так сказать, первой линии, мастер с мировым именем. Написано здорово. Но когда сравниваешь с русскими пейзажами – он проседает. Потому что это чужое: чужой воздух… Да, он мастер, он умеет, но так, как в России, не выходит. Где родился – там и пригодился. Там есть некая репортажность, внешняя сторона списывания: лучше – хуже. Почему Афон меня так зацепил? Я там чуточку души оставил. Когда я говорю об Афоне, я как будто возвращаюсь туда. Может, поэтому и получилось. Я вот думаю: в Турцию приеду или еще куда-то – ну, напишу что-то, потом уехал – и забыл. Не трогает это меня.

Я даже в Крыму, хотя езжу туда частенько, чувствую, что все делаю только внешне. Не цепляет, не могу войти. Хотя Крым тот же Коровин писал здорово, а я не могу, не ложится на душу.

– А что цепляет? Какие регионы или места?

– Больше всего цепляет так называемый Русский Север, я его чувствую. Архангельская область, наша полоса. Этого же словами не объяснишь. Почему вы влюбились в эту девочку и женились на ней? Потому, что у нее косы длинные, или потому, что у нее волосы короткие, или белые, или черные? Как объяснить? Эти вещи необъяснимы, просто тебя к ней тянет. Как монастырь на Афоне: вокруг ходишь-ходишь, а он не пускает. Иногда девушка красивая, а пообщаешься – и все, дальше не идет. А другая – не красавица, а что-то тянет к ней. Что? Я не знаю. Душа, разум, чувства… То, что на грани Божьей благодати.

Я помню, как первый раз поехал на Чукотку, еще студентом, от академии меня послали. Я не мог писать, не получается. Я вспомнил Рокуэлла Кента, американского художника. Там все, как в бане, голое. Ты видишь сразу и передний план, и средний, и задний. Там нет никаких заборов, веток, кустов, все ровненько, гладко. Я вот вспоминаю, как в академии преподавал Петров-Водкин. А там – студенты: что ты нам покажешь? Он постелил на подиум лист чистой белой бумаги, взял другой лист чистой бумаги, скомкал его, положил: пишите. Они спрашивают: «А что писать?» – «А вот это и пишите». Кажется – чего проще: чистый лист бумаги, на нем – комок. Но там тени, грани… Напишите, чтобы это была мятая бумага! Проще простого? А нет, не так и просто. А когда складочки, веточки, заборчики – ты за ними как бы прячешься. У меня на Чукотке долго ничего не получалось, чувствую – не могу! Но потом эта чукотская серия у меня осталась: очень аскетическая природа, люди под стать природе, очень закрытые и в то же время очень добрые. Как природа, как дети.

– Я знаю, что Вы бывали в Париже. Насколько Париж Вас тронул? Вы смогли описать его?

– Да, был я и в Париже, и в Лондоне, и в Венгрии… Вы знаете, Париж, конечно, захватил меня сильнее. Но я ожидал от него большего. Я думал: вот в уголке встану где-нибудь… Это же импрессионисты, я помню, когда учился. А когда посмотрел – никто не пишет с натуры, нет уже того Парижа, что был раньше, нет тех художников. На Монмартре, на этом пятачке, они сидят, деньги зарабатывают… Ничего не хочу сказать плохого, но мне сказали: ты не пиши там, тебе этюдник перевернут. И ко мне действительно подошли местные художники. Я им объяснил, что я из Москвы, что я не собираюсь тут ничего продавать, пишу для выставки. Они посмотрели, отошли и больше не подходили. Париж, конечно, трогает больше воспоминаниями о том, каким он был раньше: музеями (д’Орсэ, Лувр), когда идешь и соприкасаешься с тем, что ты видел только на репродукциях. Это потрясает. А на улице художники не пишут. Помню, за все время там одна китаянка писала и один пуэрториканец. Вообще сейчас художники на натуре редко работают. А зачем? Наснимал на камеру, перекачал на компьютер – и раскрашивай. Зачем стоять под дождем, под ветром? Но там ты разговариваешь конкретно, напрямую с Богом, с природой, с этими камнями. На Афоне я был – там они за восемьсот лет истоптаны так, что имеют вогнутую форму. Люди ножками вытерли эти камушки, и в них есть что-то… А я приезжаю куда-то, там новодел – обито сайдингом под камушки, и оно пустое, там души нет. Я прекрасно понимаю: современность, новые технологии. У меня у самого в деревне крыша покрыта металлочерепицей. А раньше – драночкой крыли, она серебристая была, давала то, что называется жизнью. Но время идет, жизнь меняется и все ставит на свои места, хотим мы этого или нет.

– Какие еще направления Вашего творчества мы не упомянули? Я знаю, Вы еще и натюрмортом увлекаетесь. Как это связано с охотой, давайте поясним, в чем здесь специфика?

– Когда мне говорят: почему ты пишешь это и не пишешь то, я говорю, что надо делать то, к чему лежит душа. Кто-то из великих сказал: найди себе дело по душе и ни дня не будешь ходить на работу. Я сейчас провожу выставку и чувствую себя очень и очень тяжело. Я не держу в руках кисти уже около месяца, потому что выставка требует внимания, надо ездить, ходить. А я вырос в Сибири, где все охотники и рыбаки. Но в последнее время, лет пять, все меньше и меньше этим занимаюсь: спиннинг не беру, семгу не ловлю, не езжу никуда, потому что надо писать, писать и писать. Есть задумки: хочу написать сто монастырей, по Алтаю серию. Сейчас только был в Халхин-Голе, там проводилось большое празднество в честь Дня Победы. Очень тронул меня монгольский народ своим отношением к нам. Когда я послушал там людей (а я же художник, много общаюсь и вижу все сразу), проникся уважением к нации. Мне рассказали, что когда мальчишки гнали стадо верблюдов через перевал, у верблюдов ноги разъезжались на льду, и они снимали одежду и стелили верблюдам, чтобы они могли перейти эту гору. Скот не везли, его просто гнали, чтобы прокормить армию. Делали из него тушенку.

Я пишу натюрморты, особенно летом. Раньше не писал, считал розы и разные подобные цветы чужими для себя. Мне были ближе васильки, ромашки, иван-чай – полевые цветы. Но в последнее время я их как-то увидел по-другому. Вспомнил Костю Коровина, он свои розы писал не с живых роз, а с искусственных. Я даже не знал об этом. Я пишу, потому что натюрморт успокаивает. Делаю так, как мне это нужно, как я чувствую. Я прожил большую жизнь, мне уже за семьдесят, я уже мастер, поэтому делаю так, как я хочу, как  людям покажу. Не всегда так, как есть в натуре. В натуре много случайностей, которые художник должен отбрасывать. Если я стою на площади и от столба падает тень через всю площадь – разве я должен эту тень писать? Или зашла корова, или автомобиль заехал… Я держу канву пейзажа, узнаваемость. Когда я в Париже был, думал: приеду в Россию – кому эти пейзажи нужны? А люди-то многие ездят и узнают эти места. Да, я могу влево, вправо сдвинуть что-то, но в целом-то пейзаж узнаваем. Я же не пишу там пальмы или пагоды. Я и китайские пейзажи писал, и они тоже узнаются.

– Если бы Вас попросили сформулировать, что Вы хотите сказать своим творчеством, что бы Вы сказали?

– Во-первых, я хочу, чтобы после меня осталась хорошая память. Этого любой хочет. И чтобы дела мои остались. А дела – это мои работы. Когда меня не будет (а нас всех не будет) – чтобы осталось хорошее, чтобы люди, посмотрев на мои работы, не то что захотели бы жить, а чтобы им легче стало. Я вспоминаю слова одного великого художника (не буду называть его имя, он уже уходит из этой жизни). Я писал, он подошел ко мне и сказал такие святые слова: «Николай, жизнь тяжела, нужно и на хлеб заработать, и жизнь сохранить. Пиши «цветнее» и светлее, радость неси людям!» Вот это я хотел бы сказать в конце. Не серость, не убогость – этого и так хватает, а радость! В чем сила веры? Когда у человека ничего нет, остается она – вера. Она дает ему силы жить. Я вот сейчас в храме был – идет человек без ног, воин СВО. Зачем он туда идет? Вера! Душа требует.

– Спасибо за такой замечательный рассказ, за Ваше творчество. Вы действительно дарите радость, дарите возможность побывать там, где многие физически не могут побывать, в частности на Афоне. Вы выпустили замечательный альбом. Я надеюсь, что он будет распространяться не только в России, но и на Афоне, как Вы, вероятно, и предполагаете. Спасибо за откровенный рассказ и за Ваше творчество!

Ведущий Александр Гатилин

Записала Валерия Макарова