Читаем Добротолюбие. 18 апреля. Священник Константин Корепанов

Мы продолжаем читать «Слово о молитве» преподобного Нила Синайского. Прежде чем перейти к слову о внимании, хотелось бы сказать несколько слов о двух замечательных свидетельствах. 124-й и 125-й абзацы:

Монах тот, кто, от всех отделясь, со всеми состоит в единении.

Монах тот, кто почитает себя сущим со всеми и в каждом видит себя самого.

Удивительные слова! Они удивительны в том смысле, что отражают совсем не то понимание монашества, что сложилось у нас через литературу XIX века, которая монашество не понимает. Например, типичная фраза: «уйду в монастырь». Жизнь не ладится (девушка бросила, работа не заладилась, еще что-то случилось), не получается жить в миру – уйду в монастырь. Такой литературный штамп, не имеющий к духовной жизни и тем более к подлинному монашеству никакого отношения.

Монашество – это путь к единству со всеми людьми, со всяким человеком. Монах не отделяется от других людей, монах ищет соединения со всеми, ищет возможности осуществления своей жизни в подлинной любви, чтобы любить каждого человека как самого себя. Он и идет этим путем, чтобы, совершенно совлекшись греховного тела плоти как рубища, соединиться со Христом и во Христе любить всех. Монашество – путь полного отречения от себя и, в силу этого, полного соединения со всеми, со всяким человеком.

Мы, не знающие подлинного монашества и никогда не встречавшие подлинных монахов, думаем, что наши родственные связи делают нас ближе с теми, кого мы называем близкими, родней. Да, мы за них переживаем. Я не буду говорить о природе этого переживания, но если человек жил достаточно внимательно и достаточно долго, он понимает, что все наши усилия по сохранению близости и родства приводят к тому, что чем больше мы переживаем, тем меньше понимаем и тем меньше можем помочь.

Переживание о более дальних родственниках (двоюродных братьях, сестрах, тетях, бабушках, дедушках) иногда создает иллюзию, что наше переживание конгруэнтно нашему пониманию: мы понимаем – стало быть, хоть сколько-нибудь любим этих людей. Но в отношении очень близких родственников, особенно внутри собственной семьи (муж и дети или жена и дети), мы отчетливо видим, что наши переживания, хотя они очень глубокие и сильные, понимания нам не дают. За своих мужей и жен мы переживаем очень сильно, но понять их не можем. Более того, чем больше переживаем, тем меньше понимаем. Мы негодуем, нервничаем, психуем, пытаемся до них достучаться, научить их элементарным вещам и убеждаемся, что мы их совсем не понимаем и совсем не знаем, как вообще можно жить с этими близкими людьми. То же самое происходит и по отношению к детям.

Если бы было иначе, у нас не было бы беды, которая сотрясает наш мир, нашу русскую цивилизацию уже много десятилетий. Это и страшная практика разводов (не менее пятидесяти процентов распадающихся браков), и конфликты отцов и детей. Очень мало семей могут похвастаться и порадоваться тому, что они сохранили хотя бы доверительные отношения с собственными детьми, и никто, наверное, не дерзнет сказать, что понимает своих детей или что дети понимают своих родителей.

Наверное, есть люди, которые максимально к этому прикоснулись (по крайней мере, мне очень хотелось бы на это надеяться, в это верить), но невозможно по существу, чтобы было полное взаимопонимание и полное единение внутри семьи (муж, жена, дети). Вроде бы родня, близкие люди, но ничего не получается. В лучшем случае мы помогаем телесно: ухаживаем за мамой, детьми, мужем, женой (кормим, поим, стираем, лечим, обнимаем, целуем, еще что-то делаем). Единение на душевном уровне – очень и очень редкое, а на духовном – не бывает.

Чтобы возникло единение, нужно отречение. Мы можем помочь телесно нашим близким потому, что отрекаемся телесно от себя. Мы можем помочь душевно, когда душевно отрекаемся от себя и живем не своей системой ценностей, а тем, что есть у этого человека, пытаясь понять его. Сделать это очень трудно. Те, кто это делает, идут, собственно, тем же путем, которым идут монахи, отвергаясь мира все глубже и полнее, чтобы соединиться со Христом. Потому что путь монаха предполагает полное отречение, чтобы полно жить с Богом.

Бог понимает всех, Бог любит всех, и если я живу Богом, то понимаю всех и люблю всех. Это и есть ключ к каждому человеку. Только во Христе человек понимает, что другой и есть он сам. Только во Христе человек обретает способность, возможность, силы, разум, волю «возлюбить ближнего своего, как самого себя». Монах ищет этой полноты соединения со Христом, чтобы максимально возлюбить людей. Поэтому кого бы вы ни читали (Иоанна Лествичника или Силуана Афонского), всегда увидите, что вершиной добродетельного восхождения ко Христу является совершенство любви к человеку.

Мы много говорим о любви и часто превозносимся тем, что деятельно любим людей, в отличие от ничего не делающих монахов. Деятельная любовь – это замечательно, но этим можно заниматься и без Христа, и вне Христа; это просто человеческое делание. Ключ к сердцу человека через деятельную любовь не открывается. А если и открывается, то именно во Христе, когда эта деятельная любовь совершается по воле Христа и с верой во Христа. Тогда по Его воле и Его благодати деятельная любовь открывает мне ту же самую тайну, что и монаху, на тех же самых путях отречения.

149-й абзац:

Внимание, ищущее молитвы, молитву обретет. За вниманием не другое что лучшее следует, а молитва, о которой и надлежит возыметь всякое попечение.

Вот такое незатейливое слово. О чем это?

Как правило, происходит так: человек по каким-то причинам захотел молиться. То ли он действительно захотел молиться и что-то у Бога попросить, то ли понял, что молиться нужно (ему сказали, что есть некие молитвенные правила, которые нужно исполнять), – в данном случае мотив не важен. Человек берет в руки молитвослов и начинает читать молитвы. Это может быть канон за болящего, молитва за детей, вечернее или утреннее правило, правило ко Причащению – не важно, все это разные штрихи одной большой картины. Важно другое: человек начинает читать молитвы.

Достаточно быстро человек понимает, что во время молитвы ум его ускользает: он вроде бы произносит написанные слова, а ум блуждает где-то на стороне. Человек, может быть, и слова «ум» пока не знает, он говорит, что мысли бродят, возникают образы, картинки, мечты, он что-то вспоминает. В общем, его сознание наполнено еще чем-то, кроме того, что он читает в словах молитвенного текста. Он не внимает молитве, то есть невнимательно читает слова молитвы.

Любой человек понимает это очень быстро и пытается с этим бороться, осознавая (скорее чувствуя), что так быть не должно, что это неправильно, нехорошо, что надо как-то это изменить. Арсенал невелик, но все доступные ему способы он использует для того, чтобы во время молитвы не отвлекаться от молитвы. Наверное, каждый через это проходил. Человек пытается сказать об этом на исповеди в надежде, что ему помогут, но обычно не получает помощи (по разным причинам). И он не понимает, что делать дальше. По сути, попадает в тупик.

Допустим, человек не читал никаких святоотеческих книг, ему не попадалось, например, «Добротолюбие» (а если и попадалось, то кто будет читать пять томов?) или книги Игнатия (Брянчанинова). Раньше было хорошо, в начале 90-х выходили небольшие книжки о молитве. Они так и назывались: «О молитве», «Об Иисусовой молитве» или «Умное делание» (замечательная книжка, составленная из коротких абзацев, по принципу «Добротолюбия»). Небольшую книжку человек мог прочитать с большей вероятностью, чем такие большие сочинения, как «Добротолюбие», например, или труды Игнатия (Брянчанинова). Современному человеку в этом плане трудно.

Так вот, если человек ничего не читал, он быстро перестает по этому поводу переживать. Мол, как есть, так и есть. У всех так. Пусть мысли уходят, но я же молюсь, я же молитву дочитываю, сознательно говорю: «Аминь». Причем некоторые даже видят в этом некий знак свыше, чудо, что они возвращаются к молитве как раз тогда, когда молитва заканчивается. Начали читать «Достойно есть» – и вернулись к лику Матери Божией, сознательно и с умилением дочитывая эту молитву и кланяясь.

Человек себе говорит: «Конечно, ум блуждал, но я же молился, стоял перед иконами, читал молитвенные слова. Пусть ум был где-то на стороне, но, наверное, у всех так. Все равно молитва была...»

Когда человеку говоришь, что надо помолиться, он искренне говорит: «Так я молюсь!» Спрашиваешь: «Почему тогда ничего не происходит?» – «Ну, не знаю. Это вопрос не ко мне, а к Богу. Я молюсь! Я молюсь, чтобы любить этого человека. Я нашел в молитвослове молитву о любви к врагам, читаю ее каждый вечер и не знаю, почему у меня любви в сердце не появляется».

И так по любому поводу. Когда предлагаешь: «Давай помолимся», человек говорит: «Так я молюсь!» Мы говорим о разных духовных действиях, о разных состояниях, о разном роде деятельности; просто по стечению обстоятельств они называются одним и тем же словом. Поэтому мы не понимаем друг друга, и очень трудно помочь человеку. Это в ситуации, когда человек ничего не читал.

Если же человек что-то читал или у него есть очень развитое внутреннее чувство (совесть), он понимает, что должно быть не так, что ум не должен рассеиваться во время молитвы. И он начинает бороться за внимание во время молитвы, за внимание к молитвенным словам. Он понимает, что еще не молится, но борется за то, чтобы молиться не рассеянным умом, а внимательно. Он старается стяжать внимание, ясность, нерассеянность ума во время молитвы и думает, что это нерассеянное внимание во время молитвы и есть молитва.

Это, конечно, не так, но человек этого не знает. По большому счету он даже не может уразуметь тех слов, которые пишут святые люди, стоящие по ту сторону молитвы и уже в молитве пребывающие. Они описывают свой опыт, используют некие словосочетания, выражения, образы, описания некоторых телесных действий, психофизических вещей. Человек, еще не знающий молитвы, пытается это как-то интерпретировать для себя, но получается не всегда хорошо, потому что он еще не вкусил подлинной, настоящей молитвы. Но он идет по этому пути, борется за то, чтобы внимательно молиться, думая, что это будет молитва. Это замечательно. Объективности ради надо сказать, что если бы он смог внимательно молиться, внимательно произносить слова молитвы во время чтения текста, это не было бы молитвой ни в коем случае. И дальше, в 152-м слове, Нил Синайский об этом будет писать. Но стремление к внимательной молитве приведет его к молитве. Как это получается?

Человек пытается внимательно молиться. Он может собирать свой ум во время чтения молитвенного текста (скажем, Покаянного канона, вечерних молитв или 50-го псалма) или старается внимательно произносить молитву Иисусову или «Отче наш». Он старается, чтобы ум не развлекался, потому что понимает, что это плохо, это зло, что когда ум развлекается, молитвы нет. Он пытается собирать ум во время того действия, которое называет молитвой. Если он старается делать это искренне, то быстро поймет, что дело не только во внимании.

Обычный человек (который молится утренними и вечерними молитвами, насколько у него хватает времени) этого не замечает или замечает далеко не сразу. Нил Синайский обращает свое слово к людям необычным, потому что тратить время на собирание ума в молитве может только достаточно свободный человек. И это необязательно монах; это может быть человек, у которого минимизирована социальная озабоченность, то есть который не ходит на работу. Например, это молодой человек, который подвизается в церкви, помогает священнику или поет на клиросе. Попел два часа на службе – потом у него свободное время. Или почитал, помыл пол – и свободен. То есть это человек, так или иначе вовлеченный в околохрамовую жизнь, не ходящий на работу, не имеющий семейных попечений и детей (или уже их вырастил). Это достаточно специфическая социальная категория граждан.

Такой человек, имеющий время и силы, очень быстро начинает чувствовать, что внимание на молитве прямо зависит от некоторых духовных, сердечных состояний, от некоторых действий и поступков. Во-первых – от отношения к людям, во-вторых – от отношения к тем страстям, которые его терзают (блуд, сребролюбие, чревоугодие). Он понимает, что вожделение к еде, или разжжение плоти, или забота о деньгах разрушают молитву. Он вроде бы уже навык, научился собирать свой ум во время молитвы, но понервничал по поводу того, что завтра будет кушать, – и ум собрать не может. Переел немножко – и ум собрать не может. Он начинает понимать, что регулярное переедание или озабоченность, как он будет жить дальше, разрушают его молитву, хотя, казалось бы, ни о чем другом он не думает.

Он пытается во время своих молитвенных усилий воздействовать на сердце, понимая, что это в сердце что-то не так. Он не хочет наедаться, но наедается, не хочет нервничать из-за денег, но нервничает. Он чувствует, что в сердце что-то не то, и во время молитвы пытается искоренить ту страсть, которая находится в сердце. Он не просто думает о том, как молиться нерассеянно, но начинает думать о том, чтобы его не мучила какая-то страсть, потому что она мешает молиться, мешает быть с Богом. И он во время молитвы направляет усилия не на понимание текста, не на сосредоточенность, а на то, чтобы с помощью молитвенных слов изменить свое сердце. Он начал думать о внимании, а в итоге неожиданно входит в свое сердце и обретает молитву.

Записала Инна Корепанова