Читаем Добротолюбие. «Важнейшая добродетель–смирение». Часть 2. Священник Константин Корепанов

Мы продолжаем читать второй том «Добротолюбия», наставления преподобного аввы Дорофея. Читаем мы 10-й абзац и говорим о том, что смирение есть важнейшая добродетель.

Прочитав в прошлый раз 10-й абзац, мы увидели, что авва Дорофей определяет смирение как главнейшую добродетель. И мы слышали, что он перечисляет, конечно, не все заповеди, но перечисляет очень многое из того, что в Священном Писании имеет повелительное наклонение: делай то, делай другое, делай третье. И для святых отцов, как мы уже говорили в прошлый раз, это не был вопрос праздный: какая же заповедь самая главная?

Для нас нет такого вопроса. Мы точно знаем, какая заповедь главная. Да, для каждого она своя, но мы это точно знаем. Для кого-то – это ходить в храм, для кого-то – причащаться, для кого-то – молиться, для кого-то – любить, для кого-то – воздерживаться, посты соблюдать, для кого-то – десятину платить. Любого спроси, он точно знает, какая заповедь самая главная. Но редко-редко вы услышите, что это смирение.

У отцов не так. Они знали Священное Писание, у них не было любимых текстов, они еще не имели собрания того же самого «Добротолюбия» перед глазами, не имели текстов многих святых отцов, поэтому они строили свою духовною жизнь на основании Священного Писания и совета опытного духовника. А духовник был действительно опытный, потому они довольно спокойно восходили к святости. В первую очередь потому, что был духовник, которому они доверяли и исполняли то, что он говорит. И исполняли они слова духовника именно опять-таки потому, что знали Священное Писание и быстро понимали: если ты выберешь какую-то из заповедей, она тебя никуда не приведет. Парадокс.

Но важно понимать, что эти слова, с которых начинает 10-й абзац авва Дорофей, появились не от размышления над текстом Священного Писания. Это мы, прочитав все Священное Писание, выписав все заповеди, вдруг задали бы вопрос, какая же из них главная, с какой надо начинать? Они не изучали Священное Писание, они им жили. Им не надо было ничего выписывать, они и так знали весь набор заповедей и пытались все их осуществить. Именно потому, что они пытались эти заповеди осуществить, они очень быстро приходили к пониманию того, что исполнение одной, другой, третьей заповеди недостаточно. Это их заводит далеко не в пристань спасения, и они быстро от этого отказывались.

По разным причинам мы не читаем подобные слова, но общим местом всех святых отцов является то, что они все попробовали строжайшее воздержание и очень быстро от него отказывались. Особенно Великим постом, позволяя себе и то, и другое, и третье, мы думаем: вот бы когда-нибудь начать поститься. Но не можем, и все проблемы от того, что мы не можем поститься. Отцы не так. Они просто брали и постились, сорок дней или сорок лет, им было несложно, они просто это проходили. Максимум через год они от этого отказывались, они понимали, что это не ведет их в пристань спасения, не дает того, что они хотели бы. Это даже не освобождает их, например, от телесной похоти, хотя они не едят месяцами, но почему-то никуда похоть не девается. Они понимали, что чего-то недостает; значит, это не главное. И быстро возвращались к тому, чтобы есть каждый день один или два раза, не больше, какое-то ограниченное количество пищи, но, в общем-то, это не так принципиально, главное, чтобы иметь некую меру, не пресыщаться, а об остальном просто не задумываться. Пища не стоит того, чтобы тратить на нее столько сил и времени и думать, то съел или не то, в нужное время или не в нужное время. Не от этого зависит духовная жизнь. Надо поскорее это регламентировать и больше над этими вещами не заморачиваться. В общежительных монастырях это делается просто. И так же со всеми другими вещами они быстро приходили к какому-то регламенту, чтобы на это не тратить время.

Именно потому, что они были внимательными и знали Священное Писание и умели исполнять любую заповедь четко, они быстро приходили к тому, о чем здесь пишет авва Дорофей: что самое важное в исполнении любой добродетели смиренномудрие.

Почему? Они имели духовных наставников. Духовный наставник не тот, кто прочитал много книжек, а тот, кто живет с Богом, живет в Боге, он как-то в это состояние вошел; стало быть, маршрут к этому состоянию знает. И они понимали, что и для них искомое было, как прожить жизнь с Богом, как соединиться с Богом и жить в этом состоянии соединения с Богом, как прожить жизнь во Христе. И опытом поняли, что путь ко Христу лежит через смирение; и сохранение своих отношений со Христом лежит через смирение, как и говорит Сам Христос: научитеся от Меня, яко кроток есмь и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашим (Мф. 11, 29)

Они знали, что в Священном Писании есть что-то кроме этих слов. Но они поняли: чтобы другие заповеди не разрушали, а созидали, необходимо положить точное, правильное основание, и это основание – смирение.

И действительно, если даже брать в контексте того, что говорит в 10-м абзаце авва Дорофей, смиренный человек воздерживается от всего, потому что отсекает свою волю всегда и во всем. Смирение в том и состоит, что человек смирился перед Богом и никакой своей воли у него нет. Воздержание и есть в первую очередь отсечение своей воли в отношении любой вещи этого мира.

Смиренный человек молится всегда, потому что он нищий духом и без Бога не может прожить ни одного дня не потому, что так сильно Его любит (любит, конечно), а потому, что сознает себя совершенно нищим, беспомощным, ни к чему не способным, ни с каким соблазном не имеющим способности справиться, никакого дела Божьего исполнить. Он совершенно ощущает себя беспомощным, потому что смирился. А раз смирился, стало быть, непрестанно молится.

Смиренный, естественно, терпелив, потому что он во всем надеется на Бога и считает себя всего в этом мире недостойным, это и является необходимым условием терпеливого отношения ко всему, что происходит. Естественно, смиренный непрестанно плачет и кается всегда, потому что он сознает себя совершенно никуда не годным. Как говорит Христос Своим ученикам, когда исполните все повеленное вам, говорите: мы рабы ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать (Лк. 17, 10).

Естественно, поскольку он смирился, то есть надеется на Бога, терпелив, непрестанно молится и плачет о своих грехах, то он и милостивый, потому что он совершенно с собой не носится и совершенно о себе ничего не думает. Он делается способным замечать все несчастья других людей, всю боль других людей, но не ропщет и на это, ибо смирился, а призывает благодать и старается помочь и облегчить жизнь каждого несчастного человека безропотно и спокойно, просто потому, что этот человек рядом и за него нужно помолиться: и этого несчастного, Господи, пожалей.

Еще раз подчеркну, это опытом проходили все святые отцы, очень быстро приходя к тому, что является подлинным фундаментом нормальных отношений с Богом или подлинным фундаментом духовной жизни.

В этом смысле, конечно, то древнее, я бы так сказал, практическое христианство, практическая духовная жизнь, как она была раньше, в таком выражении, в принципиальной установке на смирении как фундаменте всякой другой заповеди, всякой другой добродетели вступают в конфликт с тем представлением о христианстве, которое сложилось в наше время. Этот конфликт неосознаваемый иногда, а иногда прямо сознаваемый, глубоко сознаваемый, переживаемый, и от этого он делается еще болезненнее. Современные христиане не признают классической установки святых отцов на особое значение смирения в жизни христианина, не признают особого значения смирения для духовной жизни человека.

Местами это несознаваемый конфликт, местами сознаваемый с классическими установками святых отцов, классическими установками святости. Это не случайно, конечно, потому что современные интенции христианской жизни, современные представления о духовной жизни черпаются не из опыта святых отцов, не через общение с духовниками той эпохи, а в основном из западной традиции, протестантской традиции, именно переносятся с западной модели церковной и духовной жизни на современную почву.

В этом смысле мы болеем той же самой болезнью, что и наши предки сто, двести, триста лет назад. Но они тогда переносили на нашу почву политические модели, потом экономические модели, социальные модели, прочие другие. Сейчас мы стали переносить в духовную и церковную жизнь те же самые западные модели.

Святые отцы перестали нас вдохновлять, они перестали быть платформой, на которой мы строим свою духовную жизнь. Я не говорю про того или иного конкретного человека, а в целом как про идею, тенденции, внутрицерковные тренды. Действительно, стало так: смирение непопулярно, не очень модно, смирение не нужно. «О чем вы говорите? Мы и так смирялись». Как у Некрасова: «Чем хуже был бы твой удел, когда б ты менее терпел?» Это едва ли не лозунг каждого человека, зовущего нас на церковные баррикады. «Какое смирение? Надо спасать мир, спасать общину, спасать Церковь, спасать всех, надо что-то делать, хватит сидеть, хватит смиряться, это все не про то, и так «досмирялись» до полного нуля». Это все ложь. Всегда была ложь; и всегда будет ложь и непонимание, часто сознательное неприятие святоотеческой традиции, святоотеческих установок.

Максимально это выражается в противопоставлении. Конечно, заповедей много, они разные, но наша эпоха возлюбила другую заповедь. Некто из старцев сказал: «прежде всего нужно нам смирение». А сейчас любого человека спросите: «Какая главная заповедь в христианстве? Что нам нужно прежде всего?» Современный человек ответит, что, конечно же, любовь. Но ни один христианин, ни один духовный человек прежних эпох, ни один святой отец прежних эпох не сказал бы так.

Одного этого достаточно, чтобы задуматься, прежде чем ответить. Но современные все ответят, что, конечно, любовь. Любовь – это же безусловно, это же очевидно, это же в Евангелии сказано, что главное – возлюбить Господа Бога и ближнего своего, как самого себя (см. Мк. 12, 30). Все же ясно: главное – любить. Что же еще сомневаться? О чем еще говорить?

Но в Евангелии сказано не только это. В этом и есть та проблематика, которую хорошо, объемно, глубоко проживали древние. Они не знали, что ли, гораздо глубже и серьезнее, в отличие от нас, что в Евангелии разные заповеди? Знали, потому они и определяли, что является фундаментом для всех. А мы не знаем, мы выхватили некую строчку из контекста, из всего Евангелия и говорим, что главное – любовь.

Конечно, чаще всего мы приводим слова Христа о том, что первая и главная заповедь – это любовь к Богу; вторая, подобная ей: любовь к ближнему. Иногда мы можем вспомнить, что Бог есть любовь и заповедал всех любить. Наверно, самое доступное, что действительно влияет на каждого христианина, это слова: заповедь новую даю вам, да любите друг друга (Ин. 13, 34). Это люди слышат, иногда читают. Но, как показывает практика, обычно эти слова не воспринимаются, потому что мы говорить-то говорим, а любить не можем на самом деле.

Мы же только говорим, что любовь – самое главное, но любить от этого больше не стали. Это древние, которых мы не слушаем, для которых главное было смирение, любили. А мы любить не можем, нет в нас ничего, способного к любви. Но, по крайней мере, на иконах Иисуса Христа мы очень часто эти слова видим: заповедь новую даю вам, да любите друг друга. Как-то это в нашем сознании отражается, и мы действительно общим фоном это помним.

Мы не знаем, что такое любовь к Богу, и предпочитаем об этом не говорить. Мы в лучшем случае относим это к области чувств, к тому, что мы чувствуем. Иногда (как правило, тогда, когда к нам приходит благодать) мы чувствуем (или нам кажется, что чувствуем), как мы любим Бога. Но на самом деле в контексте самого Евангелия любовь к Богу проявляется в том, чтобы исполнять Его заповеди. Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди (Ин. 14, 15). То есть человеку не чувства важны, а послушание Богу.

Если мы немного подумаем, то поймем, что это правда даже в человеческих отношениях. Меня любит не тот, кто изливает мне свои чувства, а тот, кто мне послушен. Меняется, к сожалению, и это восприятие. У нас все перемещается из области воли в область чувств и ощущений, причем даже и не чувств, а просто эмоций. Эмоционально скоро будем реагировать, а сами чувства, то, что глубоко в человеке, сойдут на нет.

Мы разрушаем человеческую природу. Она разрушается в силу творимых нами грехов. И мы уже неадекватно оцениваем не только Писание, но и самих себя. Мы уже даже не можем почувствовать, что, скажем, подлинная любовь к Родине у того, кто идет ее защищать, а не у того, кто описывает ее в стихах. Подлинная любовь к жене не у того, кто дарит ей цветы и смотрит телевизор, а у того, кто цветов не дарит, но моет посуду и помогает ей по хозяйству.

Мы уже не воспринимаем это, мы не так видим нормальность, у нас искаженное восприятие. Поэтому древние люди, которые как раз этим и занимались, исполняя послушания, заботясь более об исполнении долга и того, что должны, были сухие в области чувств. Они были не настолько чувствительны, не настолько чувственны, но любили гораздо больше и к подвигу были способны гораздо больше. Они были куда более терпеливы, верны, преданны и способны как к сохранению верности в семье, так и к воспитанию своих детей в способности быть верными и своим родителям, и своей стране, и своим женам, мужьям, и своим детям, хотя чувств там очень и очень мало. Постепенно рафинируется человек, но мы этого почти не замечаем.

Но мы возвращаемся снова к тому, что любовь к Богу – это исполнение Его заповедей, это послушание Ему, то есть смирение перед Его волей, верность Ему, твердая, порой мучительная верность Ему, потому что не всегда бывает приятно быть верным Ему. Иногда тебя за это распинают, иногда тебе за это отрезают голову, иногда тебя лишают всего – это не совсем приятно. Но человек не может поступить иначе. Никаких чувств он не испытывает, но знает, что это и есть подлинная любовь к Богу.

Это совсем другой дух, совсем другая модель поведения. Это глубина, которая не волнуется, даже если какие-то волны появляются, это глубина, которая не сотрясается, человек остается верным всегда.

Но нам неинтересно и не очень-то приятно говорить о любви к Богу, мы сразу начинаем любить людей. Заповедь вроде бы такая есть. Мы опускаем первую часть, которая объявлена главной, мы сразу начинаем просто любить людей. И в Евангелии, и в Послании Иоанна Богослова сказано, что это тесно связано. Если ты любишь Бога, то любишь и ближнего; если любишь ближнего, то любишь и Бога. Если нет любви к Богу, нет и любви к ближнему; нет любви к ближнему, нет и любви к Богу. Это связано. Но мы как бы разрываем это единое тело заповеди, эту единую модель правильной жизни. И что мы начинаем делать?

Какая-то любовь человеку дана, как-то мы своих близких любим, как-то мы о них заботимся. И мы начинаем развивать (правильнее сказать: стимулировать) свою изначальную привязанность к тем или иным людям, обычно членам своей семьи, и распространять эту привязанность (не любовь) на остальных людей. Как бы просто любовь, данную всем людям, начинаем распространять на всех. А поскольку всякая такая просто любовь навязчива и нерассудительна, то это приводит часто очень скоро к конфликту либо внешнему, с человеком, которого мы стараемся любить, либо к внутреннему.

Любой взрослый человек об этом знает. Он сам был ребенком; и у него есть дети. И он знает, что такое желание любить без смирения всегда приводит к конфликту. Либо, если это касается любви к родителям, я привязан к своим родителям и потому не могу создать нормальную семью. Родители довольны, я, в общем-то, тоже. Но семью я создать не могу, стать отцом для своих детей в подлинном смысле этого слова, стать мужем для своей жены я не могу, я привязан к своим родителям. Или с обратной точки зрения: родители привязаны к детям и не дают своему ребенку создать нормальную семью, они вмешиваются, мешают. Они называют это любовью и не в состоянии понять, что все это не имеет к любви никакого отношения.

В христианстве мы знаем: тот, кто любит отца или мать свою, жену или детей более, чем Его, не может быть Его достоин (см. Мф. 10, 37). Мы даже не ставим себе вопроса, мы не понимаем, о чем идет речь. Отец в притче о блудном сыне отпускает его и ждет. Смиренно отпускает, смиренно ждет, смиренно доверяет своего сына Промыслу Божьему, смиренно его встречает. И таким образом он спасает своего сына. Его любовь смиренна, он ее не навязывает. Он не бежит за сыном, не удерживает при себе, не пытается снова что-то ему доказать и чему-то научить. Он всегда смиренный перед сыном. А потому конфликта при всем желании сына не получается. Сын рад бы через конфликт уйти, но нет, отец спокойно отдает ему все, что тому причитается, не больше; и ждет смиренно, доверяя Промыслу Божьему.

Мы же не можем смиренно ни отпускать, ни ждать, ни терпеть, не можем доверять Богу, доверять людям. Какая же это любовь? Ведь любовь, как о ней пишет апостол Павел, как раз и есть то, когда мы всего надеемся, всему верим, всё переносим (см. 1 Кор. 13, 7). Если у нас нет сил переносить, терпеть, доверять и верить, то нет и любви. Мы просто свое эго вкладываем в заботу о другом человеке, назвав это любовью, но это не любовь.

Мы не имеем способности любить как Бог. И понятия не имеем, как Бог любит, потому что сами-то Бога не любим. А чтобы понять это и принять, надо смириться. И только смирившись, мы познаём любовь Божью и в Его любви учимся, как же нам любить других людей.

Записала Инна Корепанова