Читаем Добротолюбие. «Печаль сердца». Часть 2. Священник Константин Корепанов

Мы продолжаем читать наставления преподобного Исаака Сирина из второго тома «Добротолюбия». Читаем 274-й абзац. Речь идет о печали сердца. Вот один из фрагментов 274-го абзаца, который мы еще не разбирали.

Сердце, исполненное печали о немощи и бессилии в делах телесных, явных, заменяет собой все эти телесные дела. Дела телесные без печали ума – то же, что тело неодушевленное. 

То есть сознание своей немощи, сознание того, что ты чего-то не можешь делать, переживание этого своего бессилия и немощи, невозможности спастись какими-то своими силами в последнем приближении и будет исполнением, осуществлением первого блаженства: Блаженны нищии духом, ибо тех есть Царство Небесное (Мф. 5, 3). Потому что человек, совершенно не надеющийся на себя, либо впадает в отчаяние, либо учится надеяться на Бога, уповать на Него в самом глубоком смысле этого слова. Не в том смысле, в котором привыкли мы понимать это упование в отношении того, что Бог поможет в тех или иных делах (это тоже упование, оно также важно и значимо, но это еще не то, что приводит к спасению). Человек сознает свое бессилие выполнить ту или иную работу, бессилие достичь того или иного результата, родить детей, или построить дом, или осуществить поездку, паломничество, еще что-то. Это сознание немощи доводит человека до того, что он постигает полно и глубоко, что совершенно бессилен сам по себе спастись. Милость, явленная ему Богом, и собственно познание немощи и являются, таким образом, ключевыми для спасения, потому что только сознающий свою немощь человек безусловно надеется на Бога, уповает на Бога. И как следствие этой надежды и упования он получает благодать Божью. Вот эта нищета духовная приводит к тому, что человек входит в Царство Небесное. Потому что ему дается благодать.

И получается, таким образом, странно это для обычного человека, вошедшего в мир духовной жизни с улицы. Каждый человек, в каком бы состоянии (духовном, бездуховном, нравственном, безнравственном, религиозном, интеллектуальном) ни пришел в Церковь, представляет себе все очень-очень просто: «Я должен делать много хороших дел, совершать духовные упражнения, много-много молиться, много-много поститься, много жертвовать, от чего-то отрекаться, ограничивать себя, и тогда в конце концов за это я получу благодать. Либо здесь, либо там получу какую-то награду за то, что так старательно это делал».

Совершенно у всех людей (без малейших исключений) такое состояние. Все уходили в пустыню с этой мыслью. Антоний Великий ушел с этой мыслью, Серафим Саровский тоже. Все люди на свете иначе не приступали к какому-то христианскому подвигу, христианской жизни, христианскому служению. Но какие-то первые шаги прошли. Человек научился ходить, и дальше возникает ситуация, при которой он вдруг понимает, что не может что-то сделать. Молиться не может. Хочет соблюдать чистоту, но ему в голову лезут блудные мысли на протяжении 10 или 20 лет. Он хотел ни на кого не гневаться, а его постоянно мучает раздражение. И он ничего не может с собой сделать, несмотря на сложившийся, казалось бы, навык каких-то аскетических упражнений. Все эти аскетические упражнения ничего ему не дают. Все ограничения, которым он, казалось бы, навык, ничего с ним не совершают. И в результате итогом какого-то периода жизни в совершенной аскезе (вроде, казалось бы, в духовном преуспеянии) является то, что человек познает только свою немощь. Он вдруг сталкивается с ситуацией, когда ничего не может сделать с какой-то привычкой, страстью или помыслами… 

С чем-то он совершенно бессилен справиться. Это что-то внутренне оскверняет его. Он не сознает себя достойным войти под кров Всевышнего, не сознает себя успешным. И начинает печалиться по этому поводу. Он ушел в пустыню, а вместо спокойной жизни, богообщения на него нападают бесы лет 10, 15, 20, 40 (как у Антония) или 30 (как у Силуана Афонского). Вместо радости о Духе Святом он мучается унынием лет 20, как Иоанн Лествичник или Иоанн Пророк, спостник Варсонофия Великого. Или его мучает какая-нибудь блудная страсть, как Иоанна Многострадального. Или еще что-то. Он ничего не может с этим сделать. И он чувствует, что пустыня ничего ему не дала. Он ощущает, что все совершенно бессмысленно, бесполезно, а он, бестолковый, так и не очистился, не вознесся, не возлетел, никакого духовного прироста или совершенствования нет. Он только сознает, что с каждым днем он хуже и хуже и просто погряз в этой немощности. 

Конечно, если кто-то пойдет в пустыню и посмотрит на этого человека, прожившего в пустыне лет двадцать, то увидит в нем святого. Это, безусловно, так, он и есть святой, но изнутри понимает: он скотина еще та. Потому что его мучает то, что раньше не мучило, он увидел в себе такие бездны, которых раньше не видел, его терзают такие помыслы, ощущения и страсти, которых до этого никогда не было. Таким образом он познает свою немощь. И когда он познал свою немощь глубочайшим, насколько это для него возможно, образом, он смирился и понял, что сам ничего не может. Что даже если заморит себя здесь голодом, даже если не будет есть, пить, спать, не будет встречаться ни с одним человеком, он все равно погибнет. И других вариантов нет. Погибнет, если Бог его не помилует, потому что собственным усилием он ничего сделать не может. 

И вот это познание своей немощи, понимание того, что только Бог может спасти, приводит человека к очень глубокому, нам практически недоступному (но для этих людей очень глубокому) сокрушению сердца, потому что они-то, в отличие от нас, ради Христа оставили всё, они-то действительно распяли плоть со страстьми и похотьми, они действительно возложили всё упование на Него, вроде сделали всё, что от них требуется, и понимают, что ничего не достигли, кроме глубочайшего познания своей немощи. И они страшно сокрушаются, понимая, что теперь для них, пустынников, погибель гораздо ближе, чем тогда, когда они жили в миру, что они на самом деле на краю пропасти и только милость Божья может их вовремя поймать с края этой пропасти. Больше ничего. Это сокрушение тем глубже, тем совершеннее, чем больше человек отдал Богу и понял, что ничего вместо этого не приобрел. Таково его субъективное ощущение.

Объективно, конечно, он весь объят благодатью Божьей, которая не даст его в обиду никому. Даже если будут бесы рубить мясо на его загривке, все равно они ничего не достигнут, потому что Бог взял этого человека под Свою защиту. И он это, в общем-то, знает, но радости ему это долгие годы не приносит, потому что он видит: сколько бы Бог ни являл ему Своей любви, он по-прежнему ни в чем не преуспел, он по-прежнему плох, скверен, нищ и наг.

И вот это сокрушение приводит к появлению и переживанию Божественной любви и благодати и к их сохранению. Он находится в совершенно непостижимом для человека состоянии. Он всем сердцем скорбит о своем не то что несовершенстве, но о своей грешности, мерзости, окаянстве. И при этом каждый день пьет любовь Божью, сознавая, что это она, и у него нет никакого отчаяния. Он видит, чувствует весь свой грех и одновременно видит и чувствует всю любовь Божью, которая на него изливается. Поэтому, сколько бы он ни плакал, отчаяния это не вызывает; сколько бы он ни радовался, плача это не отменяет. Он скорбит безраздельно о своих грехах, о своем невежестве, о своей немощи, и эта скорбь является условием обильной благодати, изливаемой на него. И чем больше эта благодать, тем глубже сокрушение, а чем глубже сокрушение, тем больше благодать.

Но человек это познает опытом. Я говорю все-таки для простых людей, а не для подвижников благочестия, ушедших в пустыню, потому что на самом деле каждый человек, пытаясь что-то сделать во Христе, со Христом, для Христа в Церкви, всегда думает, что если будет делать то-то, за это получит то-то. И каждый, делая это, поначалу испытывает какую-то радость, ощущение преуспеяния, изменения, возрастания, развития, даже для некоторых кажущегося совершенствования, а потом наступает как бы провал и обвал. Человек начинает чувствовать, что он на самом деле только хуже делается, видит в себе множество ощущений, чувств, эмоций, мыслей, слов, образов, которые совершенно не могут иметь совместимости ни с каким образом духовного возрастания, и он впадает в уныние, не понимая, что на самом деле только с этого момента и начинает в нем действовать благодать. И только с этого момента он становится на правильный путь. Потому что только тогда, когда он сокрушается о своем недостоинстве, своей немощности, сознает себя немощным исполнить великое множество заповедей Божьих и скорбит об этом, в нем начинает действовать благодать Святого Духа, созидающая его на путях жизни.

Абзац 282: 

Сын Божий претерпел крест, потому мы, грешные, смело полагаемся на покаяние. Скорби ума достаточно к тому, чтобы заменить всякое телесное дело.

Какие, в общем-то, странные слова мы слышим из уст святого отца... Обычно мы слышим совсем другую логическую цепочку. Сын Божий претерпел крест, поэтому мы не имеем права, не должны грешить. Это понятная установка. Или: «Сын Божий претерпел крест, поэтому как ты смеешь после этого грешить»? Эта логическая система, цепочка складывается в нашей голове. И мы так живем, поэтому страдаем, впадаем в уныние, когда не можем побороть какие-то вещи, сознаваемые нами греховными, не можем научиться посту, сдерживать свой гнев и прочие телесные немощи. А здесь совершенно незнакомая, непривычная для слуха логическая цепочка: Сын Божий претерпел крест, поэтому мы, грешные, смело полагаемся на покаяние.

То есть мы все грешные и потому, благодаря Кресту, смело надеемся на покаяние. Получается, что Крест Христов – это врата покаяния. Исаак Сирин, усиливая эмоциональное воздействие, подчеркивает: «смело полагаемся на покаяние». Значит, без всякого сомнения. Получается, что Крест Христов – знак открытых врат, куда может войти каждый кающийся. Не просто каждый, кто уверовал, а каждый кающийся. Потому что тот, кто уверовал, несомненно, становится кающимся. Когда люди, не размышляя, слышат утверждение о том, что Крест Христов действительно дает нам возможность смело войти в Царство Божие, они несколько искажают святоотеческий и евангельский смысл Креста. Но когда мы говорим о том, что Крест Христов становится фактически не вратами, открывающими нам Царство Божие, а новым пламенным оружием, которое на нас обрушивается, это противоречит всему тому, что мы слышим в Евангелии, богослужебных текстах.

Например, тропарь Крестопоклонный: «Не ктому пламенное оружие хранит врат Едемских». Наоборот, Крест как бы отменяет пламенное оружие, стоящее на защите Эдема, и открывает нам вход в рай. А мы воспринимаем Крест как новое оружие, затворяющее нам вход в рай. Раньше были просто грешники, а теперь мы виновны в смерти Иисуса Христа. И мы видим в Распятом не спасение себе, а осуждение. А этого не должно быть. С другой стороны, иногда люди думают (особенно в протестантских традициях), что если Крест открывает нам врата в рай, значит, достаточно уверовать и войти в эти врата – и больше ничего не надо. Можно жить как хочешь, а при некоторых вариантах и грешить, ведь мы не можем не грешить.

Это очевидный вывод из нашей жизни и из слов апостола Иоанна Богослова. Человек не может не грешить, просто у нас теперь есть Ходатай – за каждый наш грех Господь Иисус Христос пролил кровь Свою на кресте. А потому нужно каяться. Об этом фрагмент притчи о званых на брак. Человек, который вошел на пир без покаяния, то есть не очистил свои одежды в крови Агнца, не убелил их, извергается вон. Поэтому не просто каждый уверовавший входит в эти врата (эти врата действительно открыты), но входит человек кающийся. Это утверждение, в данном случае Исаака Сирина, говорит нам, что не так важно количество совершаемых нами грехов. Главное, чтобы все эти грехи были раскаянные. Как гласит известное выражение из опыта святых отцов: нет грехов непрощенных, есть грехи нераскаянные. Человек должен постоянно раскаиваться, пребывать в покаянии. Покаяние представляется как непрестанный процесс. Но это не называние своих грехов на исповеди или постоянное чтение вседневного исповедания, которое есть в молитвослове. Это печаль и сокрушение сердца о своих словах, мыслях, поступках, о состоянии своей души.

Очень важное говорит Исаак Сирин во втором абзаце: «скорби ума достаточно к тому, чтобы заменить всякое телесное делание». В наше чрезмерно деловое, деятельное время нам эта скорбь ума совершенно непонятна. Мы навыкли делать добрые дела, нам это нравится, у нас это более-менее получается. Но мы забыли: при том, что добрые и разные другие дела делать необходимо, они не спасают. Само по себе доброе дело приводит к осознанию того, что ты хороший. Если оно приводит к этому – это всего лишь самомнение и род гордыни. Добрые дела делают все. Добрыми делами спастись нельзя никому и никогда. Добрые дела люди делали и до Христа. Но они не спасали. Добрые дела делают мусульмане, буддисты, неверующие, атеисты, причем делают гораздо больше добрых дел. Само по себе доброе дело ничего не дает. Его нужно делать, но оно не спасает. Мы вынуждены есть, но это не дает нам жизнь. Мы вынуждены пить воду, но это не спасает. Мы вынуждены дышать, но это не дает надежду. Так и добрые дела. Мы должны их делать, иначе перестанем быть людьми. Но спасает не это.

Об этом нам постоянно напоминают святые отцы: как бы ни было много этих добрых дел, все происходит внутри, ибо Царство Божие есть внутри нас. Бог умер на кресте, чтобы жить в нас. И эта жизнь начинается в человеке только тогда, когда человек открывается Ему сердцем, вмещает Его внутрь себя, призывает Его и понимает, что, несмотря на множество добрых дел, которые он делал, он как был, так и есть очень грешным человеком: гордым, завистливым, раздражительным. Он начинает замечать, что у него внутри, видеть, что внутренность у него совсем не такая, как внешность, что, в сущности, он лицемерит, что он вроде бы производит впечатление доброго, ласкового и приветливого человека, а внутри наполнен мерзостью. Чем он отличается от фарисеев, убивших Христа? И он видит всю эту скудость, начинает скорбеть об этом. И вот эта скорбь наполняет все дела смыслом. И скорби этой, как пишет Исаак Сирин, самой по себе достаточно, даже если этих добрых дел не хватает.