Читаем Добротолюбие. «Осуждение есть великий грех». Священник Константин Корепанов

Мы продолжаем читать наставления преподобного аввы Дорофея из второго тома «Добротолюбия». Продолжаем разговор о совете и о том, что является такой же бедой, как своеволие. Это осуждение.

 32-й абзац:

Тому, кто верит своему уму и предается своей воле, враг, как хочет, устраивает падение. К тому же, кто с совета все творит, ему нет доступа. Оттого он ненавидит и вопрошание, и наставление по поводу его, ненавидит самый голос, самый звук таковых слов. И сказать ли, почему? – Потому что знает, что злокозненность его тотчас обнаружится, как только станут спрашивать и говорить о полезном.

В этом абзаце говорится, что человеку, который привыкает жить по своей воле, для которого жизнь по своей воле является стержнем, корнем его естества, невыносима сама интонация запрещающая или предписывающая. Это может быть в отношении одного человека, которого он вынужден слушаться. Или в принципе, когда люди говорят: ты должен, тебе нужно, необходимо. Сама эта предписывающая интонация, звук этих слов невыносимы для своевольника. Он начинает оправдывать это тем, что все это давление, подчинение чужой воле, в этом нет любви, только одно гнобление человеческой личности и подавление нормальных человеческих движений. Он может чем угодно прикрывать наготу и духовное безобразие своего сердца. Мы в этом навыкли. Эпоха нынче такая, что стоит лишний раз сказать что-то человеку в форме некоей максимы, побуждающей, предписывающей поведение, и сразу попадешь в ряд людей, которые занимаются подавлением человеческой личности. Тут же на тебя спустят всех собак, повесят ярлык, клеймо, сделают из тебя пугало для всех. Да, мир стал такой, поэтому только искренний, истинный послушник может найти сейчас духовного наставника. Не потому, что их мало, а потому, что и сами они прячутся, и Бог их прячет. Именно для того, чтобы общество не превратило их всех в огородные пугала, чтобы было к кому обратиться человеку, ищущему послушания.

Тем не менее мы должны понимать: если сердце наше бурлит и кипит против чьего-то предписания, даже если это предписание неправильное, само это кипение и бурление показывает, что мы больны. Что мы на самом деле горим желанием исполнять свою волю и потому бурлим. Если бы мы искали Божией воли, то просто увидели бы, что Божия воля иная, чем тот совет, который нам дают. Тогда миром в нашем сердце и кротостью мы бы опознали, что это действительно неправильный совет, что воля Божия совсем в другом, и нашли бы силы твердо, кротко и смиренно возразить человеку, что он не прав. Но если естество сердца бурлит, если душа кипит, если разум взбаламучен, то не лукавьте, не обманывайте ни себя, ни других. Это всего лишь своеволие. Бунт всегда есть своеволие. Своеволие всегда будет бунтом, как только встретит то, что не согласуется с ним. Мы живем в эпоху разлившегося своеволия. Может, оно приведет к антихристу, может, как это было много раз, к какому-то смиряющему фактору, который заставит людей подчиняться. Неизвестно. Но своеволие, еще раз повторю, всегда бунт. Своеволие – это всегда подражание бесам и сатане, смерть и разрушение. Прочитаю 33-й абзац (все понятно без комментариев):

Враг любит полагающихся на свой разум; потому что они помогают ему, и сами себе строят козни. Я не знаю другого падения монаху, кроме того, когда он верит своему сердцу. Некоторые говорят: от того, или от того падает человек; а я не знаю другого падения, кроме того, когда человек следует сам себе. Увидишь ли падшего, – знай, что он последовал самому себе. Нет ничего опаснее, нет ничего гибельнее сего.

38-й абзац:

Иногда мы не только осуждаем, но и уничижаем ближнего; ибо иное есть – осуждать, и иное уничижать. Уничижение есть то, когда человек не только осуждает, но и презирает другого, – гнушается им и отвращается от него, как от некоей мерзости: это хуже осуждения и гораздо пагубнее.

Я прочитал этот абзац только для того, чтобы заметить, что осуждение с презрением понятно нам. Когда мы осуждаем и презираем осуждаемого нами человека, это для нас и есть осуждение. Мы это называем осуждением. А осуждение, выносимое нами другому человеку без презрения, мы считаем нормальным, обычным, здоровым, естественным и безгрешным делом. То есть авва Дорофей разделяет: есть осуждение (это плохо); и есть осуждение с презрением, и это еще хуже. Для нас вот это «еще хуже» и есть, собственно, осуждение. А то осуждение, которое само по себе плохо (не судите, да не судимы будете), для нас – нормальное дело, и мы придумали соответствующую формулировку, чтобы спокойно осуждать того, кого нам захочется. Мы же не презираем его, не ненавидим, не издеваемся над ним, а просто осуждаем. Да и вообще-то, как мы говорим, это не в осуждение, а в рассуждение. Лукавим. Лукавим, считая, что ничего особенного в этом нет. Я же просто рассуждаю. Какое тут осуждение? Надо же рассуждать. Осуждения тут нет никакого.   

Это все неправда. Рассуждение есть процесс внутренний, совершающийся внутри человека. Оно не нуждается в озвучивании, пока кем-то человек не будет спрошен о природе вещей, о природе греха, о природе страсти, еще о чем-то. Но и то рассуждающий внутри человек чаще всего промолчит, увернется, потому что говорит Псалтирь: да не возглаголят уста моя дел человеческих. Если это полезно человеку, он может сказать, если неполезно, он промолчит. Это потому, что рассуждение не нуждается в озвучивании. В самом процессе рассуждения нет желания иметь слушателей, потому что рассуждает человек для себя. Он пытается понять, что есть правда, что есть ложь, что есть добро, что есть зло, что хорошо, что плохо, чтобы избирать хорошее, доброе, светлое, правильное, Божие и уклоняться от того, что разрушает жизнь. Это ему нужно в этом разобраться. У него нет желания все это озвучивать, как-то рассуждать вслух. Если же человек свои рассуждения хочет обязательно озвучивать, то это самомнение, тщеславие, даже, может быть, гордыня. И тогда, по слову апостола Иакова, это опять-таки ложная мудрость. Он говорит жестче, это даже бесовская мудрость. Ничего светлого и истинного там нет.

Даже если какой-то человек путает осуждение с рассуждением и на каждом перекрестке, при каждом слушателе это говорит и рассуждает, то в любом случае, даже если он думает, что он никого не осуждает, он должен понять, что его рассуждения бесовские, потому что он ищет слушателя. Обязательно надо сказать, свои пять копеек вставить, что я по этому поводу думаю. Вообще-то это стыдно, надо бы устыдиться и промолчать. В конце концов и то, и другое слово (осуждаем мы, рассуждая, или рассуждаем, осуждая; или просто выпендриваемся, всякий раз выставляя свои суждения на обозрение публики) все равно зло, это в любом случае соотносимо с сатанинским злом. Не случайно апостол Иаков сказал, что язык воспламеняется от геенны. Если я не могу молчать, то никакого рассуждения у меня быть не может, тем более истины.

Чаще, на самом деле в 95% случаев, то, что мы называем рассуждением, им не является. Потому что рассуждение использует некие абстрактные, отвлеченные явления, вообще никак не связывая это с каким-то лицом (или личностью)… Скажем, хорошо ли священнику брать деньги церковные из церковной кружки? Вот хочу порассуждать на эту тему. Не здесь, не при вас, а просто порассуждать. Я рассуждаю, думаю, откуда эти деньги, для чего он их взял, для чего можно взять, для чего он обычно берет, как к этому относится Священное Писание, что об этом говорит каноническое право, что пишут святые отцы. И это будет рассуждением до тех пор, пока я не вижу перед глазами конкретного священника. Я не рассуждаю о поступках отца Иоанна или отца Петра. Я просто размышляю, при каких обстоятельствах это возможно, при каких обстоятельствах невозможно. Что говорится на эту тему, как нужно к этому относиться.

И главное, ключевое – я хочу это понять для себя. Мне важно понять, как правильно, а как неправильно относиться священнику к тем деньгам, которые лежат в церковной кружке. Если я пытаюсь понять, правильно или неправильно ведет себя отец Иоанн или отец Петр, это уже осуждение. Разве я знаю, почему он так себя ведет? Не знаю. Я рассуждаю вообще, как должен священник себя вести и какие у него мотивы. Но я же не знаю, какие мотивы у отца Иоанна. То есть я уже пытаюсь понять, правильно он себя ведет или неправильно. А кто я такой, чтобы судить о том, правильно ли ведет себя чужой раб, чужой слуга? У него есть хозяин. Это может быть настоятель или архиерей, и это, несомненно, Господь Бог. Но не я. Если я буду настоятелем, я должен вникнуть, почему отец Иоанн сделал это. Понять, разобраться, поговорить. Вот тогда у меня есть на это право. А отца Петра из другого храма я уже не вправе судить и вообще думать, зачем он это делает. Понимаете разницу? Если я рассуждаю о природе вещей, то никакого лица здесь не примешано. Я просто пытаюсь понять, как мне поступать. Если это касается какого-то лица, то у меня есть права, данные мне Богом, Церковью, чтобы разобраться в поступках этого человека и вынести какое-то решение. Но этот человек волей Божией, волей Церкви дан мне в некое послушание; стало быть, у меня есть власть вязать и решить.

Ко всем остальным людям это нельзя применить. А мы говорим преимущественно о простых людях, не настоятелях, не архиереях. Мы говорим об обыкновенных прихожанах, христианах, у которых нет таких прав. Им никто церковно, канонически в послушание не предан, разве что собственные дети. Тогда они должны вникнуть, почему ребенок взял деньги из их кошелька. Для того, чтобы сходить в компьютерный клуб? Чтобы купить себе хлеб, потому что дома ничего нет? Или для того, чтобы дать милостыню?.. Во всех случаях это будет нехорошо: без спроса брать деньги. Но в некоторых случаях есть извинительная причина, а в некоторых ее нет. В некоторых случаях ребенка надо пожурить и сделать какие-то выводы по его воспитанию; или устроить так, чтобы ему было откуда брать деньги, когда потребуется на хлеб. А в некоторых случаях надо наказать. И это в отношении моего ребенка, а не в отношении какого-то постороннего ребенка или тем более постороннего взрослого человека.

То есть когда мы говорим о каком-то лице, даже если это наш сын, а мы о нем рассказываем нашей сестре или соседу, мы его судим. Когда я ругаю его, даю оценку его поступку, это мое личное семейное дело. Когда я о нем рассказываю другим, это уже осуждение. Потому что, не пытаясь разобраться в явлении, я просто сужу человека.

Если я хочу рассказать о явлении, то говорю, что бывает такое: сын делает то-то и то-то. Но мы должны смотреть, почему он это делает, и сделать такой-то вывод. Я не соотношу это конкретно ни с каким из своих детей. Просто говорю о явлении, которое мною, допустим, рассмотрено, взвешено с разных точек зрения, в разных известных мне обстоятельствах, насколько это возможно. Но если я конкретно называю имя человека, известного другим, то тогда я уже сужу, без вариантов.

Мы оправдываем свою страсть к осуждению тем, что просто любим судить, оправдываем рассудительность, хотя ни мудрости, ни рассудительности здесь нет. Мы просто хотим осудить. И это сама манера: мы не мудро, не взвешенно говорим, рассуждая о природе вещей; мы торопимся, спешим, говорим жестко, безапелляционно, как будто у нас есть на это право и власть, и мы обязательно уверены в себе. В этот поток невозможно вставить: «А вы уверены, что это было именно так?» – «Конечно, уверен». – «Вы видели, знаете, беседовали, на исповеди говорили с этим человеком?» – «Нет, а зачем? Так же все понятно». – «Кому понятно? Вам понятно? Значит, Вы ошибаетесь». Потому что человек, уверенный в себе, уверенно высказывающий какие-то заключения, ошибается. Трудна любая оценка человека теми людьми, которые обязаны это делать в отношении подчиненных, они знают, как трудно быть объективным. Как трудно не ошибиться. Как легко заносит даже тогда, когда имеешь на это право и власть. Как взвешенно надо говорить слова. Когда мы торопимся и уверенно говорим что-то про человека плохое, не надо лукавить. Это всегда осуждение.

34-й абзац:

Я всегда говорю вам, что от незначительных послаблений себе доходим мы и до значительных грехов. Что тяжелее греха осуждать ближнего? Что столько ненавидит Бог и от чего столько отвращается? И однако в такое великое зло приходит человек от ничтожного по-видимому, – от того, что дозволяет себе малое зазрение ближнего. Ибо когда это дозволяется, тогда ум начинает оставлять свои грехи без внимания и замечать грехи ближнего. А от сего (от навыка в этом) происходят пересуды, укоры, злословия, – и наконец – пагубное осуждение. Но ничто столько не прогневляет Бога, ничто так не обнажает человека (от благодати) и не приводит к погибели, как укорение, злословие и осуждение ближних.

Малое зазрение ближнего, говорит авва Дорофей. Мы остановили внимание на другом человеке не просто потому, что человек красив, умен, велик или необычен. Остановили внимание даже не на человеке, не видим его, а смотрим на грех человека. Сделали акцент внимания, ума, сердца на его грехе. То есть мы вышли из себя, из своих личных отношений с Богом и собеседования с Ним для того, чтобы обратить внимание на грех другого человека. Естественно, выходя из отношений с Богом, как бы отворачиваясь от него сердцем и умом и погружаясь в грех другого человека, мы теряем связь с Богом. Или у нас ее никогда не было. Мы уже не внутри плача, не внутри молитвы, но внутри чужих отношений с Богом. Как бы вникли в чужую семью, пытаемся рассудить, что у них в семье происходит. В их личных отношениях с Богом. Мы разорвали свои личные отношения с Богом для того, чтобы вникнуть в другие личные отношения с Богом. И чем настойчивее пытаемся погрузиться в эти личные отношения с Богом, чужие личные отношения, тем глубже, основательнее рвем свои связи с Богом. Поэтому живой человек сразу это чувствует, пугается и с плачем возвращается к своему Богу. А если не пугается и не возвращается, значит – он мертвый. И делает себя еще более мертвым, когда судит другого человека.

Записал Федор Поплавский