Читаем Добротолюбие. 5 октября. Курс ведет священник Константин Корепанов

Мы продолжаем читать наставления святого Иоанна Кассиана. Сегодня перейдем к страсти гордости. Но сначала мне хочется закончить тему, которую мы не успели закончить в прошлый раз: как тщеславие рядится. И как очень похоже рядится в одежды смирения.

Есть известный советский фильм «Тени исчезают в полдень». Честно сказать, мне никогда не нравился этот фильм, но там есть образ некой монахини (как понимали это советские люди), которая ходила в черных одеждах. По существу, она монахиней не была, она просто замимикрировалась под монашество, на самом деле это была обычная женщина. И вот она нарядилась в монашеские одежды и демонстрировала, как казалось советским кинематографистам, образ настоящей монахини. Любой советский человек и правда думал, что это и есть лик настоящей православной монахини.

Но любой православный человек, знающий живую монахиню, понимает, что между ними ничего общего нет. Не только потому, что она самозванка, но по поведению, по манерам ничего общего нет. Спутать-то нельзя, но набросить на себя некую маску порой можно очень удачно, однако обмануть можно только тех людей, которые в этом ничего не понимают.

Вот так происходит и в том случае, когда тщеславие рядится в одежды смирения. Обмануть можно всех; и обманываются все, кроме тех, кто по-настоящему смирен, они-то знают, какая в этом на самом деле ложь и неправда.

Представим человека, который демонстрирует, излучает покорность, послушание, готовность исполнить любую прихоть, любую степень служения, переносит любое унижение, любые насмешки, издевательства, укоризны. Ради чего он все это делает?

Вроде бы, по мысли каждого человека, далекого от веры, в таком поведении и есть выражение христианства. Но на самом деле нет. Человек делает это для того, чтобы сохранить внутри себя сознание собственной значимости; и, как совершенно крайний случай, значимости для самого себя. То есть человек внутренне гордится своей способностью все переносить, он гордится собственным унижением: «Ведь ты-то не можешь стерпеть этой насмешки, а я могу. Ты-то не можешь вытерпеть, а я могу. Я еще и не такое могу. Он об меня ноги вытирает, а я терплю. Тебе слабо? А я могу. Он делает мне больно, а я терплю, сжав зубы, терплю. Он меня унижает, выставляет на позор, а я терплю. А ты-то этого не можешь сделать. Теперь понимаешь, какой я? Нет, вам этой силы не видать! Вы слабые, а я могу все вытерпеть!» В таком виде в человеке это присутствует, чаще этим заканчивается.

Но поначалу человек упорно хочет, чтобы была очевидна его значимость именно для того самого человека, который приносит боль: для мужа или друга, для жены. Чтобы они осознали, какая великая у меня степень смирения, чтобы они поняли, что без меня им не выжить, что только я могу все вынести. Даже матери по отношению к детям могут такое проявлять: «Я могу вынести все, без меня он пропадет, он должен это понять, и однажды он поймет это. Он поймет, как бедна и убога была бы его жизнь, если бы меня у него не было».

Поначалу это именно желание во что бы то ни стало доказать человеку: я единственный, кто может его вынести, я единственный, кто может все вытерпеть, чтобы он понял, что только моя любовь (хотя там нет никакой любви) может действительно согреть, обогреть все, что в нем есть.  Постепенно всякие издевательства увеличиваются, и может дойти до тирании. Но это состояние тирании отчасти обусловлено именно моей безответственностью, безответностью. Я не отвечаю ни на что и даю человеку абсолютную власть над собой. Эта власть надо мной развращает его абсолютно, и он доходит до страшного, практически звериного отношения. А я все это терплю и все по-прежнему хочу ему доказать: «Видишь, ты не сможешь меня вывести из состояния равновесия, я все равно буду выше тебя, ты все равно не сможешь меня победить, я все равно докажу тебе…»

Этот эпизод очень интересно обыгрывает А.С. Пушкин не столько в «Сказке о рыбаке и рыбке», сколько в образе Финна из «Руслана и Людмилы», когда тот всячески завоевывает эту ничтожную женщину, а она его отметает. Он  хочет доказать, что только он может быть с ней, только его она и достойна. И когда проходят годы и годы и она наконец является ему в виде совершенно неромантическом, он отвергает ее, за что наживает себе жуткого врага.

Вот так бывает и в современной жизни: когда человек уже ничего не ждет от того человека, которому служит, то начинает просто внутренне гордиться собой, что он не такой, как все. Он вынес такое, что никто не вынес, и донесет это до конца. И все равно все однажды узнают и поймут (когда он засохнет, умрет и ляжет на кладбище), оценят, каким терпеливейшим человеком он был.

На этом основании часто образуется состояние созависимости.  И как бы человека ни гнали, ни унижали, ни гнобили, ни тиранили, он по-прежнему привязан этой мыслью, она проявляет эту скрытую в нем гордыню. Скрытое в нем состояние проявляется именно тем, что он говорит: «Ну куда он без меня? Он же без меня пропадет. Только я знаю, какой это великий человек, только я могу его понять, только я могу ему служить. Он пропадет без меня. Да кому он нужен кроме меня?» Происходит как бы растворение в другом, иллюзия погружения совершенно в другого человека.

На самом деле тщеславие приводит человека к тому, что он как бы совершает поступок героического самоотвержения, подвиг героического терпения. Но действует внутри его не любовь, а тщеславие: «Я хочу, чтобы тот, ради которого я это терплю, понял и осознал, кто я есть, какой я». Ну и сам он тоже услаждает себя тем, что он герой, он терпит, он все перенесет. И только изредка бывает, что в минуту какой-то расслабленности, откровения такой человек начинает говорить, раскрывает сокровищницу и подпол, подвал своей души, и ты начинаешь видеть, какая несусветная гордость определяет человека в его этих мнимосмиренных, мнимохристианских поступках, это сознание своей исключительности.

Если человек не исправляется, если он упорно настаивает на этой своей исключительности, упорно терпит, как ему кажется, ради смирения (на самом деле ради того, чтобы доказать, что он может это вытерпеть), если в нем все больше разрастается гордыня, то в нем все сильнее разрушается душа. В конце концов это заканчивается либо пьянством (это еще неплохой вариант, хотя, как правило, людей трудно исцелить), либо какой-то обратной жестокостью, либо самоубийством, что бывает очень часто. Но если это не приводит ни к одному из этих вариантов, то в любом случае приводит к неврозам, к разрушению души. И вот это разрушение души и показывает, что никакого Христа в человеке не было, никакое это не Христово смирение, а все замешано на гордыне. Ибо человек, идущий путем смирения, собирает свою душу и становится цельным, мужественным, он становится человеком, излучающим мир и радость, а не отвращение от этой несравненной степени униженности.

Христос терпит плевки и удары. Но когда Он висит, измученный, на Кресте, мы видим не сломленного человека, а человека, добровольно смирившегося и бесконечно любящего тех, кто Его убивает, любящего нас, а не Себя в Своем страдании. Он страдает не для того, чтобы нам доказать, как Он нас любит, а потому, что любит. Потому и погибает. Это разные вещи. Он ничего не хочет нам доказать, он просто любит. «Если вы хотите Меня убить, можете убить, но любить Я вас не перестану». И даже с Креста Он молится за этих людей не потому, что хочет показать, как их любит, а потому, что просто любит. Поэтому и образ Его, распятого, произвел такое впечатление на распинателей  Его. Когда все свершилось, они шли, бия себя в грудь и плача, потому что они были потрясены. Они не стали тиранами, это их не привело к состоянию чего-то запредельно жестокого, они  содрогнулись: «Что мы сделали?» Потому что, даже висящий на Кресте, Он излучал любовь и мир. Собственно, слова «смирение» и «мир» однокоренные.

Хуже-то всего, что люди таким ложным смирением, люди, наслаждающиеся собственным подвигом, упивающиеся собственным терпением, часто приходят в Церковь, думая, что их жизнь уже почти совсем христианская, хотя на самом деле Христос для них не значит ничего. Он значим только как Существо, Которое должно их похвалить; хоть Он-то скажет мне: «Молодец! Ой, молодец! Ты такую свинью, ты такую сволочь терпел(а) всю  свою жизнь! Как Я тебя люблю!» Они ждут, что Христос скажет им это, что Он их поддержит, утешит и докажет, что их несравненно терпеливое служение этому отребью рода человеческого было величественно и велико.

И многие приходят в Церковь именно для того, чтобы эту похвалу получить, они ждут этой оценки, ждут, что кто-то их подвиг наконец оценит и заметит. Но на самом деле никто не ценит. И они расстраиваются, унывают, уходят: «Ну почему? Ведь мы почти смиренны, почти христиане, мы всё делаем, что Христос велит». Настолько они не только сами обманулись в том, что они смиренны, они и очень многих умудрились обмануть.

Внешне это производит вид смирения, хотя по существу им не является, потому что там нет любви. Всякое смирение связано с любовью. Всегда. Смирение есть путь к любви. И подлинное смирение всегда приводит к любви. Если женщина смиряется действительно перед пьяным мужем, то это рождает плач о том, чтобы муж стал достойным человеком. И человек плачет, разрывая сердце в куски. И через неделю муж перестает пить, потому что жена молится не о том, чтобы ее личная скорбь в жизни прошла, а ей неизмеримо жалко мужа, ведь он погибнет. И она просит у Бога жизни для него, чтобы он не просто оценил ее, чтобы он оценил Христа, чтобы он обратился ко Христу, чтобы он увидел именно Христа, в покаянии к Нему пришел и Христос бы даровал ему жизнь. Не о себе думает человек, а о спасении возлюбленного.

Но можно почти то же самое сделать, когда человек плачет, но от жалости к себе, от того, что он по-прежнему не понят, не принят, его значимость не осознали. И человек просит: «Сделай его трезвым, пусть он узнает и покается передо мной. Пусть он поймет и осознает, какую невыразимую муку несла я всю жизнь, живя с ним». Молитва не о том, чтобы душа спаслась, а о том, чтобы хоть на старости лет порадоваться, что он наконец понял, как многим мне обязан.

В сущности, это такая «любовь», такое «смирение», что незаметно для себя ставит себя на место Бога. Хочется, чтобы человек осознал, насколько мы значимы в его жизни, а не насколько Бог значим в его жизни. Мы хотим, чтобы он перед нами покаялся, а не перед Богом. Мы хотим стать для него источником жизни, а он должен в покаянии ползать на коленях, замаливая грехи, как рыбак перед своей старухой (а не перед Богом все это должно осуществляться). Но понять эту мимикрию может только человек, который знает Христа и хоть немножко прикоснулся к тому, что отцы называют смирением.

Засим мы переходим к борьбе с духом гордости, 133-й абзац:

Гордости два рода: первый тот, которым, как сказали мы, поражаются мужи высокой духовной жизни; а другой захватывает новоначальных и плотских. И хотя оба эти рода гордости воздымает пагубное возношение как пред Богом, так и пред людьми, однако тот первый прямо относится к Богу, а второй собственно касается людей. Начало сей последней и средства против нее мы исследуем, если Бог даст, в последних главах сей книги, а теперь о той первой, которою искушаются, как мы выше сказали, преимущественно совершенные...

Иоанн Кассиан пытается сделать разграничение по проявлению гордости в человеке. Разделяет он гордыню и гордость по четырем свойствам, которые потом объединяет. И получается у него, что есть совершенные мужи, искушенные в духовной жизни, достигшие определенной высоты духовной жизни, и есть гордость, которая мучает новоначальных.

Совершенный – это тот, кто уже смирился, не грешит плотскими страстями, тот, кто не мучается гневом, чревоугодием, тем более блудом, который научился жить в общежитии, не превозносится над людьми, терпит их недостатки, молится и уже вкусил плоды этой молитвы, знает, какая она глубокая и высокая. И эти люди снаружи и в какой-то степени изнури искренне, подлинно благочестивы. Для нас же, людей, не искушенных не то что даже духовной жизнью, не искушенных вообще какими-то размышлениями хотя бы философскими, кажется, собственно: все нормально, вот святой человек.

Но нет. Вот именно тогда, когда все страсти побеждены, когда не мучает ни чрево, ни плоть, когда нет ни сребролюбия, ни жадности, когда ты спокойно и равнодушно относишься к тому, когда тебя обижают, или уничижают, или обзывают, вот тогда и начинается настоящая гордыня, потому что человек живет высокой духовной жизнью. Высокой духовной жизнью. И эта высота, которой он живет, надмевает его сердце, он думает: «Вот какой я. Я смог стать таким, они не могут. Почему? Они не так любят Бога, как я, они не так терпеливы, как я. А иначе как объяснить, что я могу молиться ночью пять часов, а они, немощные, не могут? Я могу кушать один кусочек хлеба в день, а они не могут. Естество у нас одно, благодать одна, значит, я это сделал, я сам себя сделал». Вот это и есть та гордыня, которая мучает совершенных. Поэтому, естественно, Иоанн Кассиан называет это гордыней, возмущением против Бога.

У новоначальных не так. Они страдают, имеют страсти, терзаются разными ревностями, завистью, чревоугодием, они не могут справиться с элементарными страстями, поэтому понимают, кто они такие: грешные, нуждающиеся в Божественной помощи. Они не превозносятся и не думают, что сами себя сделали. Им только обидно, что кто-то их унизил, кто-то обошел, кому-то что-то дано, а им не дано. То есть это обычные человеческие страсти. Это гордость, да. «Почему ты меня не замечаешь? Почему не уважаешь? Почему ты со мной не считаешься?» Но перед Богом они чувствуют себя одинаково беспомощными. Поэтому Иоанн Кассиан называет это гордостью против человека.

Записала Инна Корепанова