Читаем Добротолюбие. 27 июня. Священник Константин Корепанов

41-й абзац:

Как скрываешь от людей грехи свои, так скрывай от них труды свои. Ты стыдишься открывать о срамных делах своих, чтобы не подвергнуться поношению и уничижению, что полезно было бы для души твоей. Бойся показывать и труды твои, чтобы грех человеколюбия не принес пагубы душе твоей. Если одному Богу открываешь постыдные падения, то не открывай людям своих противоборствий оным, чтоб не сочли их увенчанием победы.

Замечательные, честные слова. Эта мысль вообще понятна всякому человеку и может всякого человека научить всегда и везде, как бороться с желанием что-то о себе доброго и хорошего рассказать. Как только появился помысел: «А вот расскажу-ка я о чем-то со мною происшедшем (ангел мне явился или всю ночь промолился со слезами на глазах), чтобы не думали все, что я никчемный, непутевый, ничего не умею, ничего не знаю. Вот скажу как бы прикровенно, что я тоже что-то могу; может, уважение какое-то заслужу», – надо сразу вспомнить: «Ну, вроде ты о своих грехах не шибко-то кому рассказываешь. Даже на исповеди тяжело, все как-то обиняком, стесняешься говорить о своих гадостях, мерзостях... Тогда, может, не надо и об этом говорить? Это правда ведь было, не придумал же я: плакал всю ночь или видение ангела было, не лгу же я. Хочется же рассказать... Но тогда, чтобы меня отрезвить, люди узнают о какой-то моей срамоте. Если не хочу, чтобы люди знали мою срамоту, знали тайные мои слова, дела и мысли, лучше не буду говорить и о том, что Бог даровал мне познать хорошего. Это же Бог, это Его милость. Это я утаю».

Образцом для всякого христианина должна быть Матерь Божья, Которая складывала все великие слова о Себе (действительно великие) в сердце Своем, а не бегала и не говорила, чтобы добиться почестей: «Это Мой сын! Это Я Его родила! Это Он был у Меня на руках! Я Его кормила молоком!» И даже когда Она, доведенная искушениями Своих родственников по линии Иосифа, братьями Иисуса, принуждена была явиться перед Его лицом и Он Ей сказал неласковое слово («Кто мать Моя? Кто братья Мои?» – вообще-то обидные слова), Она спокойно к этому отнеслась. Она привыкла скрывать все в Своем сердце, поэтому спокойно относилась и к тому, когда было трудно и неласково. Поэтому каждый может легко научиться не рассказывать о своих подвигах, если не хочет рассказывать о своих грехах.

Вот, например, преподобная Мария Египетская прежде, чем явить свои удивительные чудеса и возможности, рассказала о том, какая она была. Рассказала прямо, открыто, без утайки, потому что она совершенно смирилась. И если мы действительно будем делать так, если действительно хотим рассказать о себе (может, нам Бог повелел это сделать, рассказать для научения человека какое-то откровение или что-то со мной происшедшее), то давай сначала начнем с грехов. «Вот ты спрашиваешь меня о молитве, брат, а знаешь, однажды со мной было такое…» – И рассказать ему какой-то свой блудный, например, грех, какое-то свое скотство в прежние времена. «Ну а теперь, брат, давай о молитве поговорим».

Нет, никто так делать не будет. Мы всё же не Мария Египетская, и не в пустыне, и не в последний раз видим этого человека. Мы не сможем так. Ну и хорошо. Тогда не будем говорить и о молитве.

Конечно, есть дивные отцы (например, преподобные Серафим Саровский, Сергий Радонежский), которые просидели в пустыни десятки лет, которые молчали, стояли на камне, разговаривали с медведями, а не с людьми. Им, наверное, не так вредно будет кое-что и рассказать. Но они не рассказывали ничего. Мы не знаем очень много разговоров ни от преподобного Серафима Саровского, ни от преподобного Сергия Радонежского, но вообще-то они могли это, хотя и не делали. А уж нам-то, не стоявшим на камне, не сидящим в уединении, не умеющим молчать, если уж очень свербит рассказать что-то о себе хорошее, какой-то опыт свой открыть, так лучше уж рассказать о чем-нибудь плохом для начала. И тогда Бог, видя, что мы смиряемся публично или храним в тайне то, что было с нами, воздаст нам явно.

Апостол Павел говорит, что лучше хвалиться немощами своими, своими ошибками, чтобы тогда обитала в нас сила Христова. С этого и будем начинать. Не можем? – Хорошо, не будем и хвастаться. Смогли рассказать что-то плохое о себе, смирились настолько, что нам не стыдно исповедоваться каждому встречному? – Тогда мы можем говорить и о высоких и великих делах, с нами происшедших. Хотя я думаю (но это как бы не закон, а просто моя мысль), что и тогда бы лучше промолчать – целее будем.

40-й абзац:

Иные, сложив с себя тяготу трудов, леность свою стараются прикрыть делами прошлого времени, неуверенно и неубедительно представляя, как очевидных свидетелей, дела, не находящиеся налицо.

Любое самохваление, любая самопохвала приводит к умалению благодати. Не важно, с какими интонациями, в каком контексте это сделано, сразу приходит умаление благодати, потому что само по себе хваление собой, как мы услышим дальше, есть некое выражение самомнения. Самомнение всегда есть превозношение, когда человек забывает о своих грехах. А как мы уже видели, помнить о своих грехах, помнить, что мне прощено, помнить, кто я на самом деле, – очень важно; и, по слову апостола Петра, это является условием для возрастания благодати.

Поэтому человек, который начинает себя хвалить, не замечая этого и ставя эту похвальбу на поток, теряет благодать, она уходит как песок. Человек видит это, видит, как из него уходит благодать. Но вернуться к покаянию он не может, он от него уже устал, тяготится им. Это снова надо понимать, что я грешник, грешник, грешник… Так надоело это! Так надоело! Достали вы меня со своим словом «грешник»! Я хочу прийти и сказать: «Вот на самом деле я не грешник вовсе! На самом деле я достойный человек! Вы знаете, какие у меня откровения бывают? Вы знаете, что со мной Бог по ночам говорит? Вы знаете, как я плачу на молитве?!»

И всё, человек уже не может остановиться. Он не хочет больше возвращаться к тому, чтобы помнить о грехах и смиряться. Он уже устал, не хочет к этому возвращаться, он встал на другой путь. И хотя он видит, что он уже далеко не плачет и не молится и Бог с ним не беседует по ночам, он говорит: «Ну, было же это! Было! Правда было! Значит, я все-таки не такой грешник, и я не хочу больше чувствовать себя грешником. Я не хочу больше ощущать себя из милости прощенным. Я помню, как это было. Я помню, что я был своим Богу, что я был как сын Божий. Да я и есть сын Божий, в сущности-то. Ведь и Писание говорит, что мы все дети Божьи».

И человек упорно, настойчиво в этом как бы закрепляет себя, начинает жить только прошлым, действительно реальным прошлым, но прошлым! В действительной, реальной жизни ничего уже больше не происходит. Он знает это, но пытается оправдаться этими прошлыми трудами: раз они были, значит, у меня все-таки есть надежда… Вот такая печальная история.

49-й абзац:

Бывает, что они (демоны) усыпляют разжжение плоти и выводят из-внутрь нечистые помыслы с хитрым намерением, чтоб подвизающийся подумал, что строгостью своей жизни совсем победил дух блуда, что сердце его очистилось и стало близко к святости святых, – и он взошел на самый верх святости. Такого нередко заставляют они рассказывать самому себе о своих подвигах: я сделал то и то, так и так подвизался и истомлял себя, – не давая ему однако прибавлять при сем: «не я, но благодать, яже во мне». Не позволяют же они ему исповедовать Бога помощником в том, чем хвалиться его заставляют, чтобы он, яко собственными трудами совершивший все в своих подвигах, и хвалу за то всю присваивал себе, – и через такое невоздавание славы Богу погряз в глубине богохульства, несмысленно величая себя самопомощным.

Искушение известное и популярное. Бывает часто, что человек вкушает некой чистоты. Не совершенной чистоты – это все-таки дар благодати, а некой естественной чистоты. Его не волнует плоть, причем не только в смысле похоти, а вообще: он почти не ест мяса, не ест никаких вкусностей и разносолов, а уж тем более вообще не пьет вина, лет тридцать его не тянет ни к каким неприличностям. Абсолютно, естественным образом по телесности своей чистый человек.

И вот дано ему это вкусить. И он знает это, он переживает это, чувствует это. Сравнивая себя с другими, он совершенно уверен, что это его естественное состояние есть плод его каких-то трезвений, усилий и так далее. И в этом состоянии он пребывает какое-то долгое время. Хорошо, если он при этом хотя бы просто так живет, больше ничего не делает. Это хорошо.

Но потом бывает неприятность. Неожиданно вдруг ополчаются на него страсти, восстают какие-то искушения: чревоугодие, блуд, винопитие или еще что-то… И человек не может с этим справиться. Добро, если он в этом состоянии хотя бы обвиняет самого себя, знает, что виноват. «Не могу! Не знаю, раньше получалось, а теперь не получается. Не могу понять почему!» Он трудится, трудится, трудится, пусть бесполезно. Но он впадает в депрессию, в отчаяние, ему очень тяжело, невыносимо тяжело, но он исцелеет, Бог его спасет, и он познает снова чистоту и будет благодарить Бога.

Хуже, если он, впадая в какую-то телесную страсть, начинает обвинять кого-то: начинает винить или жену, или семью, или тещу, или соседей, или священника, или окружение, нерадивых прихожан, колдунью сверху, сектанта снизу, музыканта справа, соседа, эпоху, историю, время, нравы… Кто-то виноват, что с ним это произошло. Он был ведь такой хороший, такой белый, такой пушистый, чистый, замечательный, почти святой, а тут – такие искушения, такие скорби. И всё это поганые люди, поганая страна, поганая эпоха, поганое время – все виноваты, все ужасно! Вот этот человек неисцельно болен. Начинается охота на ведьм (в прямом и переносном смысле этого слова). Он везде видит тех, кто ему вредит. Это какие-то враги, подосланные бесом, чтобы испоганить его жизнь. Это страшное состояние и неисцельная болезнь: он никак не может понять, что виноват он сам.

А почему это происходит? Когда человек телесно живет чисто, он видит вокруг себя других людей, не чисто живущих, скверных. А подвига он не знает, он не выстрадал тяжелой брани за этот дар от Бога, и он не знает, что это дар. Да и нет на самом деле дара. Просто бесы его не искушают, не мучают его никаким образом, ничего с ним не делают такого: не соблазняют его ни едой, ни вином, ни блудом, ничем. Он и спокоен. Просто они специально утишили его плоть, чтобы человек возомнил о себе, чтобы у него было мнение. Вот это мнение и приводит к погибели.

Как здесь пишет преподобный Нил Синайский, это еще полбеды, когда, говоря о своем достоинстве, человек не благодарит Бога. «А я, например, не испытываю блудных движений»; «а я, например, не пью вина уже тридцать лет»; «а я вообще мяса не ем уже лет пятнадцать, только творожок, и то иногда»; «я вот за тридцать лет ни разу не пропускал молитвенного правила». Или еще что-то. И при этом человек не добавляет: «Слава Богу! Благодарение Богу! Это не я, собственно говоря, это меня Бог так направил, утешил, помог, поддержал. Я сам-то ничего не могу». Он этого не говорит, потому что он правда верит, что это он сам, потому что брани у него не было. А раз не было брани, то он убежден, что это некая его заслуга: «Я сделал, я достиг, я получил».

Он много говорит о себе и ни слова не говорит о том, что все, что у него есть, – это дары Божии. Это большая беда, но еще не самая большая. Гораздо хуже (это второе, дальше развивающееся падение), когда он, возомнив о себе, позволяет себе слово укоризны в отношении других людей, которые борются с немощью своей плоти: чревоугодием или винопитием, блудной страстью… Не важно, побеждают ли они. Чаще не побеждают. Падают, встают, снова падают, снова встают… Вот над ними он позволяет себе посмеиваться.

Ты как смеешь, человек!? Ты что, знаешь ту брань, которой они борются? Ты знаешь искушения плоти? – Нет! Ты просто их не знаешь. Ты не свободен от страсти – ты просто с ней никогда не боролся. Как ты смеешь смеяться над человеком!? Как ты смеешь его унижать и укорять? Пьяницу, который борется и не может победить свою тягу к бутылке?! Ты знаешь, что он испытывает? Ты знаешь, каково ему, когда он хочет бросить и не может? Ты знаешь это состояние? Нет! Тогда почему ты его судишь? Почему ты над ним позволяешь себе смеяться?! Ты премудростью благодати, милостью и щедростью Божьей вытащен из этого болота и сидишь на кочке. На кочке! Ты не борешься, потому что Бог окружил тебя защитой или, может, бесы не дают тебе борьбы и победы, чтобы ты не возомнил о себе... Ты в любом случае не имеешь права смеяться над тем, кто борется, кто тонет, потому что ты не знаешь их внутреннего состояния, не знаешь этой немощи.

И вот это превозношение мыслью или словом над теми, кто грешит, страшно, оно ужасно. Даже если мы судим людей, грешащих, в сущности, неестественными, неприродными грехами (воров, убийц, взяточников, наглецов, хамов), – и это плохо. Но превозноситься, судить, укорять человека, который грешит грехами естества (имеющими основание в его теле), – это жестоко, несправедливо и жестоко! Если бы ты поборол тягу к алкоголю – ты бы никогда не смеялся над тем, кто борется. Если бы ты обуздал свою плоть и смог бы овладеть блудной страстью (хотя это невозможно без благодати Божией), если бы ты даже это сделал и был победителем в брани – ты бы никогда не смеялся над тем, кто борется. Ты бы знал, как трудна брань, как тяжело бороться.

А если мы это делаем, мы и несправедливы, и немилосердны, и жестоки, и высокомерны. И если Бог еще не совсем от нас отрекся за это беззаконие, то Он посылает нам эту страсть. Он посылает: «На, вкуси, поборись и узнай, что ты на самом деле можешь!»

Но если (это самое ужасное и страшное) страсть нас не мучает, если мы, осуждая блудника, не грешим этим же через какое-то время, если, осуждая пьяницу, не грешим, если осуждаем чревоугодника, а у нас не бывает страстного обжорства какой-нибудь пищей, то это хуже всего, потому что Бог оставил нас в нашей гордыне и высокомерии. Горе, горе, трижды горе человеку, который думает, будто бы он сам, своим подвигом смог обуздать свою греховную телесность, свою плоть.

Если Бог не вмешается тем, что отгонит каким-то образом вот это искушение от нас, если Он отнимет от нас Свою защиту и мы станем участниками этой брани, то мы, несомненно, в ожесточении своем погибнем.

Записала Инна Корепанова