Читаем Добротолюбие. «Основа молитвы». Священник Константин Корепанов

Это знает всякий, это испытал всякий, и преподобный Ефрем подчеркивает, что помыслы, которые приходят к нам во время совершения того или иного доброго дела, потому и приходят, что мы совершаем это дело по каким-то человеческим причинам. По сути, мы как бы забываем, что это дело посылает нам Бог, мы творим сейчас волю Божью, исполняем заповедь Божью – и Христос всегда с нами.

О том, что мы должны думать, мы говорили. А вот то, что в реальности с нами происходит, это совсем не то. Мы делаем добрые дела чаще всего по двум причинам: потому, что некуда нам деваться, так как это неизбежно и надо делать это доброе дело; или по доброте душевной, потому что жалко человека.

Появляющаяся в этот момент нечистота нашего сердца сразу обличается помыслами, которые оскверняют это дело. А эти помыслы и эта нечистота потому и вскипают, что мы это дело совершаем не как рабы, ничего не стоящие, исполняющие волю своего Хозяина, своего Господа, а совершенно забыв о вере. А раз нет веры – нет и благодати. Дело, совершаемое без веры, обличает нечистоту нашего сердца, нечистота проявляет себя в этом сердце, в этом нашем деле. И вместо того чтобы как-то святиться этим делом, мы им оскверняемся.

Такой вот закон жизни: когда человек совершает некое дело по вере в Иисуса Христа и по Его воле, он освящается совершаемым делом, потому что творит то, что велит ему Бог. Когда он делает это по другим мотивам, он не освящается. И состояние нашего сердца об этом ясно свидетельствует.

Возьмем, например, простой случай. Скажем, сейчас зима, мы видим пьяного, который лежит на улице. Мы же верующие (хотя и неверующие то же самое делают, но мы про верующих говорим), естественно, мы пройти мимо не можем, совесть нас потом замучает. Нельзя пройти, мы потом будем все время корить себя за то, что не остановились. Поэтому мы останавливаемся, начинаем помогать, вызывать скорую или полицию. Мы раздражаемся, унываем, суетимся… Как-то, буквально с грехом пополам, мы его куда-то отправили, куда-то определили, в какое-то место его засунули, в котором о нем позаботятся.

И у нас после этого уныние, злость, раздражение, тщеславие, возбуждение гнева, порой даже оскорбления в момент совершения этого дела тех людей, которые, как нам кажется, не исполняют своих прямых обязанностей. Они тоже оскорбляются. Получается какая-то нервотрепка сплошная. И мы думаем: «Зачем я связался с этим человеком?» Но понимаем, что все равно деваться было некуда. Некуда!

И понятно, что все это дело осквернено. И мы придем на исповедь и будем говорить: «Да, ругался, раздражался, гневался, даже сквернословил, обижался, унывал. И такая тоска, батюшка. Вроде доброе дело сделал, но такая тоска на сердце!»

Конечно, тоска, потому что на самом деле это дело нас осквернило, а не освятило. «Что вы хотите сказать, батюшка, что надо проходить мимо лежащего человека? Ну, некоторые так и говорят. И даже пословицу мне такую сказали: не делай добра – не получишь зла». Очень правильная пословица, но совершенно не христианская.

На самом деле надо подойти к человеку, надо ему помочь. Но надо сделать это с верой, понимая, что вот здесь лежит Христос, Который требует к Себе участия; или этого человека послал сюда Христос, чтобы я не прошел мимо. Именно по воле Божьей я должен помочь этому человеку преодолеть все мытарства вместе. И тогда, веруя, что я сейчас исполняю заповедь и делаю то дело, которое послано мне Богом, этих всех вещей я иметь не буду. Они происходят именно тогда, когда веры нет.

Хотя самое, может быть, печальное во всей этой истории – это очень глубокое послевкусие. Мы сделали вот такое дело, и оно нас осквернило, и мы очень расстроены, мы в каком-то состоянии уныния, может, даже печали, потому что вообще не хочется связываться ни с кем и никому помогать, и мы даже сходили на исповедь и причастились. Но проходит где-то месяц, два, три, может, полгода, и вдруг мы понимаем, что мы сделали доброе дело. Мы о нем помним и забыть не можем. Оно лезет и лезет нам в глаза, как бы подбадривая нас: «Да не бойся, ты тоже милостивый, ты тоже заботливый. Вот, помнишь, ты тогда помог пьяному, хотя тебе это очень дорого стоило, но ты поддержал его». И мы, так скажем, даже радуемся порой: «Все-таки не совсем уж я плохой человек, хоть что-то могу сделать!»

Мы не понимаем, что все обстоятельства конкретные, которые сопровождали это дело, забылись, стерлись, да мы их просто исповедовали, а дело осталось и колет нам глаза, как бы наполняя копилку добрых дел. Прожив лет 7–10 в храме, в Церкви, мы накопили десятка полтора таких дел, которые экстремальные, мы их исполнили, преодолевая трудности, сделали что-то достойно. И мы начинаем этими делами всерьез гордиться. Ну, может, мы о них не говорим на каждом перекрестке, но мы их помним. То есть заповедь о том, что правая рука не должна знать, что делает левая (см. Мф. 6, 3), мы совершенно не соблюдаем. Мы, конечно, еще пока не трубим перед собой, если понимать «трубить перед собой» как некий горн или рекламу, рекламирующую наши добрые дела. Этого нет. Но кто-то нам постоянно напоминает наши добрые дела так, что мы не можем их забыть.

Наши злые дела, за этот же период времени совершенные, мы странным образом забыли. Забыли, как мы кричали на того человека, как возмущались этим, как осудили того… Это все забыто. А вот наши добрые дела помнятся. И это в конце концов вырастает в подлинное, настоящее, очень глубокое фарисейство.

И попробуйте после этого накопленного богатства и внутреннего сознания, что я не совсем уж плох, раз столько добрых дел сделал, сказать человеку, что его добрые дела ничего не значат. Попробуйте сказать человеку, что за все эти добрые дела человек не спасется, что человек на самом деле спасается верой. Он просто растеряется в лучшем случае, а в худшем случае тебя возненавидит.

Вот еще один пример, немножко другой. Все-таки случай с пьяным замерзающим человеком – достаточно одиозная картина, сразу какая-то соблазнительная. А вот попроще ситуация.

Рядом с нами живет соседка, больная, нужно ей помочь: либо мы сами вызвались помочь, либо она попросила о том, чтобы ей помогли. Мы начинаем ей помогать: мы либо даем ей денег, либо ходим в магазин, либо еще как-то принимаем участие в ее жизни. Почему мы это делаем? А потому, что нам ее жалко. Жалко.

Если женщина неблагодарная, если женщина наглая, если женщина грубая, мы начинаем унывать и злиться, ссориться или унывать. И в конце концов рано или поздно, как бы ни было нам ее жалко, мы бросаем это дело. Если женщина добрая и благодарная, то мы начинаем надмеваться, тщеславиться и думать про себя, что вот наконец-то и я что-то делаю достойное, вот буквально заповедь о любви исполнил: сказано «больного посети» – я и посетил.

Каждый же это дело проходил и знает, как радостно, тепло становится на душе от того, что мы сделали так. Мы собой довольны, нам нравится это делать, нам приятно это делать, и пойти к женщине неблагодарной и грубой нам уже совсем не хочется. Но делаем мы это потому, что нам жалко человека, просто потому, что нравится это дело, которое мы делаем. Мы не думаем о любви к Богу, мы не славим Бога, пославшего нам эту добрую бабушку. Мы не укоряем себя за то, что не так уж и аккуратно мы исполняем свое служение Богу. В общем, все не так опять-таки.

Эти ситуации встречаются гораздо более часто именно с уходом за бабушками. И особенно это проявляется не тогда, когда бабушка хорошая и благодарная. Тут сама картина как-то греет, утешает. Поскольку это нетрудно, то стыдно, что ли, приписывать это доброму делу? Легко, просто, радостно – и все.

А вот когда бабушка грубая, когда бабушка или дедушка очень требовательные, своенравные, неблагодарные, тогда мы понимаем, что у нас нет сил это совершать, мы этого не хотим. И если нам очень не хочется, то мы встаем перед такой дилеммой: так, может, это бросить? Толку-то никакого нет: нет пользы ни мне, ни этому человеку.

И тогда обычно почти у всех христиан именно в этот момент, когда очень хочется это бросить, появляется иная мотивация. Человек думает: «Так вообще-то Бог велит заботиться о таких людях. Пусть он грубый, но надо же заботиться. Бог так сказал!» И вот тогда, когда человек понимает, что Бог так сказал, когда он начинает заботиться потому, что это воля Божья, а не потому, что ему хочется или не хочется, он понимает, что он не любит, смиряться не может, терпеть не может, молитва его сыпется. И начинается внутренняя работа, которая долгая, трудная, но она приведет человека к благому делу, к благому плоду.

 20-й абзац:

Если молитву нашу не будут украшать смиренномудрие, любовь, простота и доброта, то нимало не принесет нам пользы такая молитва, или лучше сказать, это будет личина молитвы. Это, впрочем, должно сказать не об одной молитве, но о всяком вообще подвиге, – девстве ли то, или посте, или бдении, или псалмопении, или служении и о всяком другом труде, совершаемом ради добродетели. Если при них не находим в себе плодов любви, мира, радости, кротости, смирения, простоты, искренности, терпения, независтливости и подобное; то напрасны все такие труды и подвиги. Ибо для таковых плодов они и подъемлются; почему когда не находится в нас сих плодов, то всякое делание наше и все подвиги наши тщетны. Не имеющие сих плодов в день суда окажутся в одном ряду с юродивыми девами.

То есть, попросту говоря, Царство Божье затворится, и нас туда не пустят, если мы не будем иметь плодов.

Когда мы начинаем читать это слово, то обычно не вчитываемся (так обычно мы и читаем). Надо как бы продраться через оболочку какого-то высказывания, какой-то фразы, потому что наше восприятие замылено. Мы слишком много читаем ненужной литературы, необязательно она какая-то новостная или публицистическая. Мы даже в своей собственной церковной среде читаем очень много, к сожалению, ненужной литературы, которая не имеет отношения ни к Евангелию, ни даже к добродетели, как здесь говорит преподобный Ефрем Сирин. И поэтому око замыливается.

Мы привыкли к каким-то дежурным фразам, к каким-то оборотам. И нам кажется, когда мы читаем слово, что с первого раза вполне понятно, что там говорится. Ну, вот хорошо, когда молитва чем-то украшена. Слово «украшена» нас сбивает с толку: «Ну, хорошо, когда молитва украшена! Что ж плохого-то? Замечательно, если она украшена!»

Мы это проглотили. Ну, у нас, может, и неукрашенная молитва, но она есть какая-то, пусть без прикрас, без украшений. Ну и все, мы читаем дальше, как бы пропустив смысл этого слова. Слово «украшение» мы поймали сознанием, а что под этим понимается и что написано дальше, упустили.

А если мы вчитываемся глубже, внимательнее, дальше, то мы видим, что на самом деле плод молитвы – это любовь, радость, мир, долготерпение, кротость, воздержание, милосердие, вера. Грубо говоря, мы возрастаем в любви и вере, когда молимся. Вера становится больше, любовь становится больше. Вот, собственно, и все. Если мы молимся, то это должно приводить к приращению любви и веры.

Если же, помолившись (не важно, одним правилом помолились или двумя), допустим, даже через неделю непрестанной молитвы мы ощущаем в себе раздражение и злобу, если мы на следующий день после молитвы ощущаем раздражение, злобу, если через неделю по-прежнему не можем примириться с человеком, за которого как бы молились, если мы по-прежнему не находим в себе силы для того, чтобы кого-то простить, кого-то понять, кого-то потерпеть, то молитва, как говорит здесь преподобный Ефрем Сирин, тщетна, пуста. Она должна приводить к результату, а не привела; значит, она бесплодна.

«Ну и что? Это не страшно, что она бесплодна. Разве у молитвы должны быть плоды? Разве молитва должна быть плодоносна?» Мы как понимаем молитву? Мы же читаем молитву не для того, чтобы были плоды. Мы читаем молитву потому, что так надо. Мы пришли в Церковь – нам сказали, что утром и вечером надо читать молитвы. Нам сказали: если готовишься ко Причастию, надо читать молитвы. Если у тебя работы нет, надо читать акафист Спиридону Тримифунтскому. Если у тебя болезнь, надо читать акафист целителю Пантелеимону. Но ключевым является не слово «акафист», не слово «канон», не слово «правило», а слово «надо». Ты идешь и делаешь то, что надо делать. То есть фактически начинаешь делать что-то ради того, что это надо делать.

Скажем, ты садишь картошку, потому что надо сажать картошку. Не потому, что ты хочешь есть картошку зимой, а потому, что надо сажать картошку. Ты копаешь землю под яблоню, потому что надо копать землю, а не потому, что ты хочешь есть яблоки. Ты строишь дом не потому, что хочешь там жить, а потому, что надо что-то делать. «Ну, буду делать. Вот делать больше нечего – буду строить дом! Что в этом такого? Буду строить дом!» «А может, просто перекладывать кирпичи? Какая разница? Или просто, скажем, мести плац? Делать любую бессмысленную работу?» – «Ну, скажете тоже! Сравнили перекладывание кирпичей с молитвой!» – «То же самое!»

Если человек не ищет плода молитвы, если для него это некое формальное действие, то ничего и не происходит. В том-то и дело, что у нас молитва формализована. Для нас это формальность! Ну кому приятно, когда муж дарит цветы не потому, что любит, а потому, что так надо? Мы понимаем: «Ну да, хорошо! Не подарил бы – наказала бы. Ну, подарил – ладно». Мы ж понимаем, что это просто формальность: «На, возьми!» Ни тепла его глаз, ни тепла его губ, ни тепла его речи, ни тепла его сердца – ничего нет с этим букетом.

Или мужчина. Ну, накормила жена обедом – неплохо. Поставила тарелку и ушла. И ты понимаешь, что для тебя исполнили долг: должна жена кормить мужа – вот и кормит. И ты начинаешь через какое-то время питаться в столовой и искать внимания других женщин, ведь как бы ни была вкусно приготовлена домашняя еда, но если она готовится формально, если никакого внимания к тебе твоя жена не проявляет, то какой в этом смысл?

«Но это же семья, это же личные отношения!» А с Богом какие отношения? Это что, мы обращаемся в небесную канцелярию, где учитывается количество наших обращений? Ведется бюрократия, сколько он сегодня прочитал молитв? «Да, пожалуй, пятьдесят уже прочитал – нужно откликнуться». Делается зачетное очко, и тебе сваливается то, о чем ты просил? «А вот этот только сорок девять! Пусть еще пятидесятую донесут бумажку! А вот тут человек прочитал три акафиста целителю Пантелеимону! Ну, на тридцать процентов болезнь можно ослабить». Так, что ли?!

Скорее всего, так мы это и понимаем. Мы и представляем себе если не бюрократию какую-то, то все-таки какой-то учет того, что мы делаем в молитвах, он у нас есть. Это же не личные отношения со Христом. Мы об этом не думаем, мы этого не ищем, нам этого не нужно. Мы просто делаем то, что нужно делать, то, что нам велели делать, то, что нам сказали делать.

Может быть, это не формальный подход – мы все-таки просим! Да, и вот смотри: я делаю то, что мне велели делать! Мне сказали, что если помолиться, то Бог даст. О, дал! Хорошо! Работает! Но это же как в магазине. Личных-то отношений нет.

Ведь потому Бог и не дает сразу ответ на молитву, чтобы человек, потрудившись в молитве, сковырнул каменную коросту со своего сердца и возопил к Богу: «Я умираю! Помоги мне! Я уже начинаю сомневаться в том, что Ты любишь, в том, что Ты есть! Мне нужно участие Твое, помощь Твоя, любовь Твоя, взгляд Твой, улыбка Твоя! Ну скажи, что я не напрасно тружусь! Скажи, что Ты и правда нас любишь!»

И когда получается просимое, в таком случае понимаешь: «Правда любит!» А не «правда работает!» «Он правда меня заметил!» А не «действительно эта молитва сильная (или слабая)!» «Он меня увидел, Он меня услышал, Он понял мою боль, Он ответил!» И рождается благодарность. Не формальное «спасибо», а рождается благодарность: «Ты призрел меня, Господи! Как же Ты сильно меня любишь!»

Да нет, ты еще понятия не имеешь о том, как сильно Он тебя любит. Но будет еще много поводов к тому, чтобы долго молиться и долго не быть услышанным, чтобы в конце концов понять, почувствовать, пережить, как сильно Он тебя любит.

Поэтому молитва, которая не формирует личные отношения, от которых рождается любовь и благодарность, то есть вера, ни к чему не приводит.

Записала Инна Корепанова