Церковь и общество. Беседа с писателем, протоиереем Г.Н. Рязанцевым-Седогиным. Часть 2

Продолжение разговора с российским поэтом, прозаиком, литературным критиком, председателем Липецкой городской писательской организации, протоиереем Геннадием Николаевичем Рязанцевым-Седогиным, который в беседе с писателем К. Ковалевым-Случевским рассуждает о современном литературном процессе, о духовности в литературе и герое нашего времени, о роли писателя в жизни общества.

– Здравствуйте, отец Геннадий! Рады Вас видеть снова. Мы немного поговорили о Вашем литературном пути, остановились на том, что Вы стали священником, но продолжали заниматься литературой. Я Вам задал вопрос о том, кто Вы больше: поэт или прозаик? Вы сказали, что и то, и другое; поэт в меньшей степени, но еще Вы литературный критик. Это меня очень удивило, потому что Вы рассказали о Михаиле Петровиче Лобанове, который был именно критиком. Но, в принципе, литературная критика как жанр литературы в современном обществе – почти потерянное дело. Потому что литературных критиков у нас можно сосчитать по пальцам одной руки. Литературоведение – это одно, а слежение за литературным процессом, понимание того, что происходит, умение ценить литературные произведения – это большая редкость. Как Вы вышли на эту стезю? Только потому, что окончили Литературный институт по этому профилю, или что-то другое привело Вас к этому? Ведь многие критики потом бросали этим заниматься.

–  Я все-таки в себе разделяю священника и писателя. О чем может писать священник? Обо всем церковном. А потом священнику уже можно дать какие-то поблажки, он же священник, что бы он там ни написал, он же не профессиональный литератор. И поэтому для меня это принципиальная вещь.

Я думаю, Господь дал мне талант писать некоторые вещи, в которых есть художественность. Для меня это понятие чрезвычайно важно. Потому что может быть риторика, какие-то умозрительные вещи, беллетристика, но не литература. А литература – это то, что содержит в себе качество, которое называется «художественность». Как-то я вывел для себя одну формулу, которая является моим кредо в литературном творчестве. Это звучит так: труд писателя заключается в том, чтобы изображать живую ткань жизни. Чтобы жизнь, которую он изображает, становилась частью опыта другого человека. Это важная вещь. И это может сделать только художественность.

Если вы идете или сидите и вдруг слышите художественное слово, вы мгновенно бываете этим зачарованы, начинаете прислушиваться. Вы чувствуете, что это вас как-то зацепило, начинает вас волновать. Это как раз то, что будет для вас частью вашего опыта, потому что подлинное художественное произведение переживается читателем так, что становится его опытом. А это значит, что оно способно и повлиять на человека, и изменить его.

– Умение писать художественно – это как раз то качество, которое отличает настоящего писателя от просто графомана или человека, который пытается писать, но у него не получается. Это умение создавать образы, которые образуют целые миры. В конечном итоге литература – это образы, даже в Священном Писании. Всё, что мы получили в наследие, – это образы, а не какие-то придуманные персонажи или что-то в этом роде; и реальный жизненный опыт. То, что Вы сказали, – это очень интересная мысль. И все-таки как Вы стали критиком и почему решили оценивать другие произведения, а не только свои собственные?

– У меня всегда было такое свойство. Например, я посмотрел фильм Феллини или Тарковского (допустим, «Зеркало» или «Сталкер»). Люди не понимали, о чем эти фильмы, что там такое заложено внутри. А я почему-то сразу прочитывал, о чем это произведение, мне это как-то легко давалось, я открывал для себя внутренний замысел художника этого произведения.

Я и не думал писать критические статьи, но Татьяна Николаевна Акулова попросила меня написать о Михаиле Петровиче Лобанове. Это была моя первая критическая статья, которая была опубликована в «Литературной газете» (тогда она еще была «поляковская» газета). И потом я решил написать еще одну литературно-критическую статью одному моему хорошему знакомому, известному московскому поэту, который живет в Переделкино. Было его 70-летие, я хотел порадовать этого человека и написал критическую статью о его стихах. И она ему очень понравилась. Я подумал: это значит, что я должен это делать.

– А кто это был, если не секрет?

– Это был Лев Константинович Котюков, московский поэт. Лев в литературе – одно слово, мощный человек. Он много печатал мои произведения в «Общеписательской литературной газете». У него есть свой журнал «Поэзия», там он тоже много печатал мои стихи, критические статьи, мою прозу.

А потом я подумал, что это важная вещь – литературная критика, это особый раздел в области литературы. Он обязательно должен существовать. Всё есть текст. Жизнь есть текст, как Пушкин говорил: «И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю…». Картина есть текст, художественный фильм есть текст. Литература есть текст. Но ведь текст можно прочесть по-разному. И нужен искушенный человек, который способен погрузиться в глубины литературного произведения и постараться найти там нечто; во-первых, что заложил туда сам автор, а во-вторых, найти предмет для разговора, чтобы, используя это произведение, поговорить об очень важных вещах в жизни, наставить человека на путь. То есть критика – это чрезвычайно важное подразделение в литературе.

– Критика – это то, что дает нам возможность, во-первых, разбираться в литературе.

– Именно.

– Это некая подсказка и в то же время некая оценка, которая тоже очень важна. Помните, когда Пушкин написал «Бориса Годунова», он прыгал и кричал: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын». Он же прекрасно понимал, что написал что-то выдающееся, что это оценят. И самое главное, что оценят те, кто поймет по-настоящему. А кто это? Какие-то его друзья-лицеисты, или образованные люди, или литературные критики, которые способны понимать произведение.

– Я скажу больше. Господь сотворил этот мир, и сотворил его прекрасным, он великолепен. И единственное сотворенное Им существо, которое обладает самосознанием, – это как раз человек. А зачем? Только с одной целью: чтобы человек восхитился творением Божиим и высказался по поводу этого.

– Мне нравится формула Пастернака, которая сформулирована его героем в романе: творение, тварь, творчество и притворство.

– Да, это близко.

– То есть человек все-таки участвует в творении, но иногда имитирует его. Поэтому разделение на творчество и притворство тоже гениальное.

– А ведь в Книге Бытия так и сказано. Когда Господь сотворил весь мир и человека, потом призвал человека к Себе и сказал: «Ты будешь со Мной сотворцом этого мира, потому что будешь давать имя всякой твари».

– «Потому что ты создан по образу и подобию Моему».

– Человек тоже творец. У Климента Александрийского есть очень утешительная для человека фраза: «Не только человек боговиден и богоподобен, но и Бог человекоподобен». И в этом смысле, когда человек стал давать имена вещам этого мира, он знал сущность вещи и ее призвание в этот мир. То есть он о мире знал все. И тогда возникает еще одна тема, что весь сотворенный мир в своих основах духовен. Потому что мы можем в нем мыслить, именовать что-то, называть словом. Чтобы что-то сделать, надо, чтобы сначала была идея. Господь помыслил этот мир – в Его творческой воле он стал веществом, то есть стал творением. Это мысль, которую мы не должны упустить: человек восхищается творением Божиим и творит в свободе подобно Творцу. Где нет свободы, там нет творчества. И в этом смысле человек очень близок по своему содержанию к Богу.

– Скажите, как литературный критик Вы чувствуете какую-то миссию, что Вы ее выполняете, участвуете в этом процессе? Все говорят так: «Критик – это не писатель, это помощник писателя, сопутствующий литературе человек. Какой он литератор? Пишет критические статьи – ну и что?»

– Я писал статьи на произведения некоторых литераторов, и для меня важны мои собственные размышления. Я читаю произведение очень пристрастно, подчеркиваю, цитирую то, что потом мне пригодится в моей статье. Сейчас неправильный контекст у слова «критика». Это не значит кого-то критиковать, это значит сказать нечто важное. И я иногда пишу о литераторе и нахожу даже то, чего пока нет. То есть я даю направление его мысли.

– Вы пытаетесь его подтолкнуть к чему-то?

– Именно. И потом он мне пишет или звонит и говорит: «Ты знаешь, я написал еще три главы к этому произведению». Это значит, что моя критическая статья вдохновила его, и он добавил нечто более глубокое, более важное к своему произведению. Такое было несколько раз у меня.

– Я считаю, что литературный критик и его деятельность – это миссия на самом деле.

– Я тоже так считаю.

– Поэтому я и задал Вам этот вопрос. Это очень трудная работа.

– По сути, это толкование. Как раньше были семьдесят толковников, которые переводили тексты Библии и потом толковали их, так и здесь. Я же все-таки принадлежу к линии славянофилов. Я иду еще от Ивана Киреевского, Аполлона Григорьева. Помните, как восхищался Пушкин статьей Киреевского, которую тот написал о нем, с каким восторгом он говорил, что критика родилась? Литературная критика – как это великолепно звучит! Там есть Самарин, Хомяков, Достоевский. Разве это не критическая статья – очерк «Пушкин»? Он же дал направление целой русской литературе, там всё есть. Он же написал десять романов. И он пишет в своей статье: «Мы не разработали и десяти процентов тех идей, которые нам оставил Пушкин со своей всемирной отзывчивостью русской души».

Я назову еще несколько критиков. Это, конечно, Ирина Роднянская, Петр Палиевский, который уже ушел, Михаил Лобанов, Юрий Селезнев, ныне здравствующий Станислав Куняев (дай Бог ему здоровья). И сейчас мы видим, как мы их теряем. Но кому-то надо заменить их, надо же аккумулировать эти идеи, передавать их дальше. Давайте мы с Вами будем это делать, Константин Петрович?

– Ой, не хватает сил и энергии, надо осуществить другие планы.

– Но делать надо.

– Во мне пропадает критик, потому что я работал в критическом отделе журнала, много занимался критикой. Наверное, за свою жизнь написал около ста рецензий, не меньше. В Советском Союзе были знамениты внутренние рецензии. Издательства отдавали на критику каждую книгу. Каждая книга, выходящая в Советском Союзе, требовала двух-трех так называемых внутренних рецензий: надо ли ее издавать, стоящий ли это автор, достоин ли, что он привнесет нового.

– Это было замечательно.

– Это была большая работа, но все это, к сожалению, в прошлом. Но кто-то должен нести этот крест. Несите его, он Ваш.

– Будем стараться делать это.

– Как Вы оцениваете в этом смысле не только состояние современной литературы в России, а состояние литературной критики в связи с состоянием литературы?

– Есть замечательные критики. Я очень люблю этого человека и дружу с ним – это Валентина Ефиновская. Это питерский критик и прекрасный поэт. Она пишет великолепные статьи, у нее вышла книга «Резонанс жизни». Она все-таки представительница прекрасного пола, но как она глубоко мыслит, у нее прямо мужской ум… Она делает удивительные вещи. Вячеслав Дмитриевич Лютый, который возглавляет секцию при Союзе писателей, тоже замечательный критик.

Знаете, что я хочу сказать о литературном процессе? Я написал одну статью, которую назвал «Время личности». Я сначала делаю в ней достаточно длинное вступление, а потом уже берусь за автора. Для меня важно подойти к автору с каким-то достаточно глубоким, длинным вступлением. Я там пишу, что поэзия как жанр умерла, потому что сейчас совершенно отсутствует в нашем обществе хоть какое-то мировоззрение.

– Вы имеете в виду мировоззрение общегосударственного масштаба или вообще?

– Народного масштаба.

– Потому что оно существует, но у всех оно разное.

– В том-то и дело, и в этом беда. Я задался вопросом, почему литераторы XIX века создавали такие стихотворения, которые мы сейчас воспринимаем как вечные молитвы, которые звучат с такой свежестью, глубиной, с такими обобщениями, что напоминают молитвы человечества. Почему они смогли это сделать? Потому, что тогда было единое мощное мироощущение, мировоззрение. Общество было единым в каком-то смысле.

И потом здесь надо не упустить одну очень важную вещь. Все наши почвенники, особенно Аполлон Григорьев и его направление, говорили, что литература без созерцания народной жизни ничто. Потому что там есть живая, бесконечно развивающаяся жизнь, которая питает, как какое-то устье питает родники, русло рек. Это все есть в народной жизни. И без народной жизни не может состояться никакой литератор. И мы знаем, как обращались к ней и Достоевский, и Лев Николаевич Толстой, и Николай Семенович Лесков, и Чехов. Они же были насквозь пронизаны народной жизнью.

– А может быть, изменилась сама народная жизнь?

– Она не изменилась. Мы бросили народ. Мы перестали его созерцать, погружаться в народную жизнь. Я совсем недавно в своей деревеньке ехал на пожар со своим соседом Анатолием Петровичем, который совершенно народный человек, мастеровитый, без него в деревне не обходится никто. Он и потолок починит, и фундамент сделает, если кому-то трудно и одиноко – везде поможет. У него чисто народная стыдливость, стеснительность даже, скромность. И при этом так построит технологический процесс какой-то работы, что видишь: он очень опытный человек во всем. У него включается разум. Ум и разум – это разные вещи.

И вот мы с ним едем на велосипедах ночью по стерне на пожар (вдалеке пылает лес, мы вызвали пожарную машину), и я говорю ему: «Анатолий Петрович, сколько будет терпеть русский человек то, как ему трудно живется?» – «Долго может терпеть русский человек. Но если терпение его кончится, то будет гореть земля и небо». Я сейчас говорю: народная жизнь есть, и я ее вижу, я внутри этой жизни нахожусь, потому что в деревне я общаюсь с простыми людьми, я им помогаю и как священник.

– Вы видите, что в этом народе до сих пор сохранился уклад того бесценного наследия?

– Я абсолютно в этом уверен. Он живет реальной живой жизнью.

– Двадцатый век так потрепал всех, что деревня уже как бы не деревня.

– Нет, это Москва может думать, есть ли жизнь за Московской кольцевой дорогой…

– Москва и Россия – это разное.

– У нас в Липецкой области тысяча сто поселений, в которых живут люди: деревни, села, районные центры. Города России – это как корабли в океане сел и деревень. Просто на это никто не обращает внимания. Но нужно эту жизнь увидеть, погрузиться в нее. И там можно найти заветное созерцание русского человека, которое никогда не покидает его. Эта ментальность в нем всегда жива. Кажется, что все меняется, жизнь меняется. Нет, люди остаются. Бог на небе – Россия на земле. Я думаю, что Россия – это Божий проект.

– Скажите, что бы Вы, может быть, еще написали, чего не затрагивали? Банальный вопрос про творческие планы: Вы написали что-то, что хотели написать, но еще не успели главного…

– У меня в работе сейчас большое произведение, почти готов сборник рассказов. Мне нужно написать несколько критических статей, высказать сейчас заветные, глубокие мысли, которые есть у меня. Потом у меня в работе повесть, еще одна повесть. Еще я хочу издать книгу. Я назвал бы ее следующей книгой после букваря, где бы я разместил много коротких произведений русских писателей (и своих тоже), которые воспитывали бы в детях чувство сострадания, сопереживания, любви ко всему живому.

– Это что-то вроде внеклассного чтения?

– Да. Я пытаюсь над книгой работать.

– Вы выступаете как ее составитель?

– Как составитель, но это должна быть очень важная книга. Особенно сейчас, когда будут большие перемены в общественной, культурной жизни, в школьном образовании и так далее. Может быть, мы уйдем от ЕГЭ, уберем это понятие: «предоставление услуг ученикам». Детей нужно наставить на путь, они брошены.

– Ведь такая книга, если ее не пропустят в школы, может быть интересна для воскресных школ.

– И для воскресных школ. Но я думаю, что ее пропустят, потому что она должна быть. В этом году будет тридцать два года моего священнического служения и моей воскресной школе, которая потом переросла в православную гимназию, директором которой я был пять лет в Липецке. Пять лет я был ее директором, несколько лет – инспектором, духовником. Потом еще у меня было много забот (я же построил храм), и я отошел от гимназии.

– То есть Вы еще и храмоздатель.

– Сейчас мы проводим очень часто в общеобразовательных школах Неделю православной культуры. И я вижу, как дети реагируют на духовный мир, как он им открывается, как им важен. Знаете, в этих детях еще существует ментальная религиозная стихия, от которой мы никуда не уходим. Конечно, может быть, Интернет и что-то другое это может поглотить, но пока дети – это чистый лист бумаги. И они наши, русские дети. Я вижу, что они и стыдливые, и застенчивые, и добрые – все это в них есть. И вот это надо сейчас наполнить правильным содержанием.

– В заключение что бы Вы хотели пожелать нашим телезрителям? Особенно тем, которые хотят стать либо священниками, либо литераторами, двигаться вперед в направлении гуманитарного движения.

– Я хочу сказать только одну вещь. Если вы способны к страданию, то выбирайте и первый, и второй путь. Потому что священник несет крест своего прихода, своих прихожан, молится за них, исповедует их, наставляет их на путь. И литератор должен страдать, чтобы отстаивать самые главные качества в человеке – любовь, жертвенность, сострадание. Чтобы об этом писать, нужно погружаться в эти состояния, иначе эти произведения не будут работать. То есть нужно приготовиться к страданию.

– То есть писатель, который не прошел жизненный путь и сам не пострадал, – не писатель?

– Он не может не страдать, если отстаивает содержание любви. Если он доходит до постижения подлинной любви, которая несет себя на заклание, на жертву, на Голгофу, он не может не страдать. Это его путь и его опыт.

– Это неожиданное завершение нашей беседы. Мы столько говорили о литературе и Вашей деятельности как священника и вдруг пришли к страданию. В этом что-то есть. Для меня это, по крайней мере, неожиданный урок. Спасибо Вам большое.

Ведущий Константин Ковалев-Случевский

Записала Елена Кузоро