Великий покаянный канон Андрея Критского объясняет священник Константин Корепанов. Часть 13

Второй тропарь 5-й песни Великого канона, читаемого в среду: «…калом смесихся, окаянный, умом, омый мя, Владыко, банею моих слез, молю Тя, плоти моея одежду убелив, яко снег». То есть «ум мой, мягко сказать, смесился с калом, Ты же, Владыко, омой меня баней моих слез, одежду моей плоти сделав белой, как снег».

Вот это очень интересная мысль, очень глубокая. Впервые я столкнулся с этой мыслью не на каноне Андрея Критского, а когда прочувствовал тропарь «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче» – слова «окалях душу грехми». Когда до меня впервые много-много лет назад дошел смысл этих слов, это стало потрясением: на самом-то деле во что мы, в конце концов, превращаем собственную душу, с чем мы ее на самом деле смешиваем! Но это те тропари покаяния, что поются на утрени.

А здесь Великий канон делает еще более тонкое и более глубокое замечание. На самом деле проблема наша в том, что ум наш смесился со всей грязью этого мира, со всеми отбросами этого мира, а мы этого не чувствуем, не замечаем. Мы просто живем, как живем: ходим на работу, смотрим телевизор, читаем газеты, слушаем радио, общаемся с людьми. Мы никого не убиваем (если нет абортов), не изменяем своим мужьям или женам, если не считать, что иногда просто, как мне сказал один человек, «рассматриваем меню» – попросту говоря, пялимся на проходящих мимо красивых мужчин или женщин. Это же не считается с нашей точки зрения прелюбодейством. Посмотреть нельзя, что ли? А какие еще грехи? Не украл ничего. Только десятину не плачу, так это ж тоже не в счет. Таким образом, я не украл, не убил, не прелюбодействую – стало быть, нормальный человек. За родителями ухаживаю. Скрипя зубами, но ухаживаю. Лжи тоже ни на кого не говорил, только сплетничаю, но это не считается. Так что, в принципе, у меня грехов больших, очень больших, страшных нет. Я нормальный. Я верю в Бога, читаю православную прессу по Интернету – небольшие интересные статьи. У меня все хорошо. И поэтому мы не чувствуем, что наш ум смешался с грязью. Какая грязь? Нет никакой грязи.

Но на самом-то деле весь наш ум смешался с нечистотой этого мира. Может кто-нибудь из нас, просидев полчаса на кухне с каким-нибудь человеком, не осудить кого-нибудь? Может? Нет, не можем. До того доходит, что, скажем, встречаются братья-христиане (я про сестер не говорю – понятно, эта проблема усугубляется). Великий пост…

«Привет». – «Привет». – «Ну что, как?» – «Нормально». – «Постишься?» – «Да, пощусь». – «Молитва идет?» – «Идет».

И все. Сидят, молчат: чем еще говорить? И люди спрашивают всерьез: о чем говорить, когда мы встречаемся? О чем? Если они будут сидеть полчаса, они обязательно начнут что-то обсуждать. Начнут, конечно, с интересных вопросов:

«Ну как машина?» – «Да ничего, бегает. Только тут ехал вчера, такой вот нехороший человек взял и подрезал. Чуть не врезался! Прямо не знаю, кто права выдает...»

Что это было? Осуждение. Человек осудил, превознесся: «Уж я-то получил по-настоящему права. Я не какой-нибудь там... Я хороший водитель. Только вот кругом все плохие водители, а я – лучший». Я превознесся, осудил. Ну пустяки какие, честное слово, вот беда-то!..

О чем это говорит? Нет в моем уме ни одной чистой мысли, они все нечистые. В глубине души весь мой ум считает себя хорошим, а другого – нехорошим: ум просто как губка пропитан, живет этим. И пока он живет этим, мы не знаем, о чем поговорить: любое слово, вылетевшее из наших уст, будет словом сплетни, раздражения, осуждения, превозношения. А все потому, что ум напитан, как сточная канава, всякой нечистотой.

Кто из нас видит себя хуже всех, а всех окружающих лучше себя – всегда, все время, 24 часа в сутки? Никто. Ум весь пропитан нечистотой, и нечистота не дает нам видеть вещи ясно, как они есть. Кто из нас видит, как в псалме написано: зрех Господа предо мною выну? Или: Господь одесную мене есть, да не подвижуся? Кто из нас чувствует, видит Промысл Божий, присутствие Бога в своей жизни постоянно? Кто из нас ходит перед Богом? Кто из нас живет в памяти, что сейчас рядом присутствует Бог? Кто подумал об этом, вспомнил, если мы об этом не думаем, даже входя в храм?..

Мы входим в храм. «О, сестренка! Ну как дела?.. Здорово! И у меня так же, замечательно. Свечки купила уже? Ну ладно, пойду и я куплю. Мы еще поговорим, встретимся, сейчас свечки поставлю, приду». И что? Мы почувствовали, что это место, наполненное Богом? Что здесь ангелы, что здесь святые люди, что здесь множество икон? Нет, мы не чувствуем.

Это говорит, что ум весь мертвый – он весь одебелевший нечистотой. Но мы в повседневной жизни это не чувствуем. Надо нас поставить перед фактом: ты знаешь, что у тебя ум очень грязный? И только когда нас ткнут... Знаете, как кошку или собаку воспитывают – потыкают и говорят: вот, смотри, куда надо это делать... Когда нас ткнут носом в собственную нечистоту нашего ума, тогда мы начинаем немножко задумываться: правда, а почему я не могу не осуждать? И вот человек, проходив пять лет в церковь, приходит и задает священнику на исповеди правильный, хорошо поставленный, продуманный вопрос: «Скажите мне, пожалуйста, почему я не могу не осуждать?» Вот, человек созрел, он понял самую суть: почему это я хочу, а не могу?..

Как мне недавно один замечательный человек (видно, что ведомый Богом) сказал: «Я всеми силами не хочу осуждать, больше всего на свете не хочу осуждать. Но я всегда ловлю себя на мысли, что я уже осудил». То есть «я не хочу, не хочу, не хочу», – но я понимаю, что уже осудил, хотя меньше всего хотел это делать. Ум живет своей жизнью именно потому, что он весь окаянный: весь отравлен мерзостью двух вещей – во-первых, собственной гордыней, а во-вторых, любовью к миру.

Нас с детства так воспитывали, это наша беда. И я думаю, что Бог за это нас не судит, – Он просто призывает нас обратиться к Себе, зная немощь и сложности нашего воспитания. Нас воспитывали по-мирски, нас не воспитывали христианские родители, тем более родители духовные. Нас воспитывали люди обычные, хорошие (раз мы здесь находимся – хорошие люди нас воспитывали), но они воспитывали нас по плоти, по любви к миру, к его радостям, удовольствиям, забавам. Мы не знали Бога, мы любили только похвалу человеческую, славу этого мира, красивые вещи, красивые лица в этом мире, славу, успех, любовь ближних и так далее – все, чем живет этот мир, лежащий во зле.

Мы настолько прониклись любовью к этому миру, что, когда нам говорит Евангелие: Не можешь быть Моим учеником, пока не возненавидишь всего, – мы этого просто не понимаем. Постепенно до нас начинает доходить, что мы должны сделать, но уже этого не принимаем: как это – отвергнуть то, что я люблю больше всего на свете? Сериал, например. Или, скажем, природу? Или цветник на собственном огороде? Что в этом плохого, объясните мне?

Ничего. Просто сердце твое привязано к миру, а не к Богу, ты не любишь Бога всем своим сердцем, всем умом, всем помышлением, всей крепостью. Ты любишь этот садик. Бог настолько добр, что этот садик будет существовать долго на твоем огороде. Он милостив, Он снисходителен, Он знает, что по-другому нельзя. Как сказал в одном романе Честертон, у детей нельзя отбирать игрушки – это очень жестоко. И поэтому Он терпит нас с нашим садиком. Он может быть не столь милосерден, и однажды трактор при развороте наш садик сомнет и все наши цветы подавит. Что мы будем делать тогда? Трактор ругать, тракториста, может, даже Бога ругать. А на самом деле Он просто вырвал из сердца нашего занозу, которая мешала отдать Ему, Богу, наше сердце.

И очень часто так бывает с нами, но мы (не живя правдой, поскольку ум наш нечист) этого не понимаем. У нас порой отнимают вещи, которые мы очень любим, и мы очень злимся в глубине души на Бога, что Он забрал эти вещи. А Он всего лишь нас исцеляет, очищает наше сердце. Мы сами же Его об этом и попросили! Если бы нас изначально воспитывали не в привязанности к миру, было бы значительно легче, но у нас так не получилось. И вот ум отравлен любовью, привязанностью к миру, лежащему во зле, и еще сверх того гордыней и самолюбием. Такому человеку, конечно, служить Богу почти невозможно.

И Великий канон Андрея Критского сотрясает основание нашего разума, основание нашей души, сокрушает основание нашего духа, разрывает наше сердце, чтобы мы переосмыслили все, чем жили до сих пор. Ведь покаяние есть обращение ума: от того, что мы считали значимым, ценным, любимым, мы должны отвернуться и считать значимым, ценным, любимым другое – мы должны развернуться к Богу, обновиться духом ума вашего, как говорит апостол Павел. И вот ради этого переосмысления разрушает наши привязанности, наши привычки, наши ложные ценности канон Андрея Критского – порой жестоко.

Конечно, если мы слушаем просто так – читают его: бу-бу-бу, а мы думаем свое: «Прости меня, Господи! Помилуй нас, Господи, помилуй…» Да, мы немножко каемся за то, что осуждаем, за то, что превозносимся. «Каемся, Господи, каемся» – но после канона мы будем делать то же самое. Вот его закончили, мы радостно причастились и пошли чем заниматься? Тем, чем и до этого: осуждать, превозноситься, злословить, сплетничать и так далее. Ничего с нами не произошло, ведь мы просто говорили: «Прости, помилуй».

А когда мы вслушиваемся в слова канона, когда его читают внятно (ну и подумаешь, читают непонятно – прочитайте дома сами, чтобы было понятно), когда мы вбираем в сердце эти слова, то сначала нас постигает ужас: «О чем вообще говорят? Неужели все правда так серьезно?». А потом, прочитывая, прослушивая канон на четвертый день, мы вдруг понимаем: «Если верить этому канону, так ведь хуже-то меня на земле нет никого! Это просто объективно: я просто самое страшное, испорченное, грязное, мерзкое животное, называющее себя по недоразумению человеком и по гордыне христианином. Я ничто, хуже, чем ничто, я оскорбил все, что можно оскорбить, разрушил и извратил все, что можно извратить. Как я еще живу и дышу?»...

Вот к чему должен прийти человек, прослушивая и молясь словами этого канона. К этому его приводит – именно с этого момента, как мы уже не раз говорили, идет переосмысление себя и устанавливаются правильные отношения с Богом: если вы умеете смотреть в собственное сердце, вы поймете, что в глубине каждого человека, не пережившего этого, есть такая нелепейшая мысль, что, придя в храм, мы все делаем одолжение Богу: Он должен радоваться, что мы к Нему пришли, нас ущедрить, помогать, заботиться – «потому что я пришел. Я что, зря пришел, что ли? Он должен мне помогать!». И если Он так не делает, то я могу поставить вопрос ребром: «А зачем тогда я сюда хожу? Какой в этом смысл? Возьму и уйду». А некоторые так даже говорят, не то что думают.

Люди по преимуществу так не думают, но эти мысли на сердце у них висят. Ведь именно поэтому, чуть что не так, в нашем сердце рождается ропот: «За что? Да почему?..». Если бы мы прожили то, к чему нас наставляет канон Андрея Критского, у нас бы места ропоту не осталось.

Возвращаясь ко второму тропарю… Чтобы очистить ум, и не только ум, от нечистоты, есть только два способа: это слезы человеческие и Кровь Иисуса Христа; они дополняют и взаимообусловливают друг друга. Ведь на самом деле все сказанное можно заменить единственной молитвой, всем хорошо известной: «Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от нихже первый есмь аз».

Мы знаем ее все наизусть, но в тот момент, когда мы стоим у Чаши, по совести говоря, никто не считает себя ни первым грешником на земле, ни даже вторым. Первый-то батюшка, он же говорит эти слова, а вперед батьки в пекло лезть не надо. Но второе место – ваше. Кто-то считает себя вторым грешником? Нет. И даже в первом десятке не считает. Поэтому ты чего вперед меня? Иди назад. Видишь, сначала мужчины, потом женщины, а все другие люди, нерадивые, в конце должны быть.

Или, наоборот, все люди думают, что кто первый, тот последним будет, а последний – первым. Остается последним в очереди встать. Последним, но чтобы стать первым: они не считают себя последними реально, они ставят себя специально последними, считая, что вполне заслуживают быть первыми, «но ради смирения, так и быть уж, встану последним»...

А по сути дела все видно: как люди причащаются, как они отходят от причащения. Видно, что никто всерьез не считает себя первым здесь, в этом храме, грешником. Слова-то звучат, но до нашего сознания, до нашего сердца они не доходят… И канон Андрея Критского – как молоток, точнее, молот, кайло, разбивающее наше сердце. Или как грабли, которыми сдираются наросты с нашего сердца, чтобы оно заболело.

Человек плачет когда? Мы привыкли считать, что человек плачет от умиления, – наверное, такое есть, и даже иногда часто бывает в храме, и у святых можно про это прочитать. Но слезы умиления – это некая награда, утешение людям, много-много пострадавшим. А слезы, о которых говорят канон Андрея Критского и многие святые, – слезы не умиления, но сокрушения, утешения в них нет. Это очень мучительные слезы – человек плачет кровью своего сердца, он страдает от того, что он такой, он рвет свое сердце в кровь, ведь он сделал такие дела – ему стыдно, он глаз не смеет поднять не то что на людей, на иконы не смеет глаз поднять. Он бы умер, чтобы не жить в этот момент, – он жить недостоин. Как говорится, например, в молитве ко Святому Причащению, «недостоин есмь небесе и земли, и сея привременныя жизни, всего себе повинув греху, и сластем поработив». Мы на автомате читаем эти слова – каждую неделю люди, которые причащаются, читают эти слова, не сокрушаясь, не чувствуя ничего, они не рвут свое сердце, просто прочитали.

 В глубине души они не считают, что они недостойны «небесе и земли, и сея привременныя жизни», – прочитав эти молитвы и выходя, они требуют: а почему ты мне не сварила кофе? Или: «А почему это мне сегодня не принесли пенсию? А почему сегодня я невестку просила отдать внука поиграть, а мне его не дали?»... В глубине души человек по-прежнему считает себя достойным, заслуживающим нормальных человеческих благ. Получается диссонанс: он говорит словами одно, а в сердце живет другое. А Бог смотрит куда? В сердце. Не на слова Он смотрит, которые мы говорим, а в сердце. А там у нас – самодовольство, сколько бы мы молитв ни читали.

И вот эти грозные, эти болезненные слова (если бы мы только прочувствовали канон Андрея Критского!) срывают эту корку с нашей самовлюбленности, с осознания: «Все, что с нами происходит, мы как минимум заслуживаем, а все, что с нами не происходит, мы тоже заслуживаем, но, так и быть, потерпим некоторое время в надежде на то, что когда-нибудь нам Бог это даст. Ну мы ж заслужили!».

Вот эта двойственность, двоедушие мешает всем нам вкусить плоды того дела, которое сделал для нас Христос. Пусть невольное, но именно лицемерие мешает благодати Божией излиться в наши сердца.

И слезы, которые рождаются из скорби, из нашего сокрушенного, разбитого, измолотого, выжатого как лимон сердца, очищают наши ум, сердце и плоть от блудных наших помыслов, чревоугодия…

Когда вы умилились на акафисте или просто стоя у иконы, и умиление прошло, а вам предложат кушать, вы пойдете и покушаете, много или мало, но это не противоречит: вам было хорошо, почему бы не продолжить это «хорошо» еще раз. Чувствуете голод – пошли, покушали.

Если вы разрывали в кровь сердце... Это, кстати, образ из пророческих книг: когда некий человек был свидетельством богохульства или другого великого греха, он должен был разодрать свою одежду. Когда он сам каялся, он тоже должен был разодрать свою одежду. И Господь говорит: Раздирайте сердца ваши, а не одежды ваши, и обратитесь к Господу Богу вашему, – тогда будет толк.

Когда мы сердце разорвали перед Богом, помыслы о том, чтобы покушать, просто не ходят: ты действительно чувствуешь, что недостоин «небесе и земли, и сея привременныя жизни», – недостоин. Кушать? У тебя кусок в горле застрянет. Или, как псалмопевец Давид пишет, что он питие плачем растворял и хлеб ел со слезами: пепел яко хлеб ядях и питие мое с плачем растворях. Так будет питаться человек, что даже не будет чувствовать вкуса хлеба, а вода будет соленая, когда вы разрываете в кровь свое сердце. Это и значит – сокрушение.

Записала Нина Кирсанова