У книжной полки. 16 мая

Сергей Николаевич Дурылин. В родном углу. Как жила и чем дышала ста­рая Москва

Сегодня мы предлагаем вашему вниманию автобиографическую книгу замечательного русского писателя, богослова, педагога, литературоведа Сергея Николаевича Дурылина. В ней собраны бесценные для потомков воспоминания о Москве, в которой прошли детство и юность автора. Страстно любящий свой родной город, проницательный наблюдатель и участник его повседневной жизни, Дурылин создает блестящие по своей выразительности и глубине «обзоры» целых срезов, пластов жизни дореволюционной Москвы. Это и описание купеческого сословия, его характеров и непреложных нравственных устоев, и подробное художественное иссле­дование социального устройства города, и многое другое, о чем и рассказывает Сергей Дурылин в книге – «В родном углу. Как жила и чем дышала ста­рая Москва». Она вышла в свет в Издательстве Никея в серии «Встреча». ***

Когда-то Сергей Николаевич Дурылин был известен как религиозный писатель, литературовед и искусствовед, театральный критик, талантливый педагог, этнограф, знаток церковного искусства. Первоклассная дурылинская проза и редчайшие по своему материалу воспоминания были высоко оценены и знаменитыми современниками, и крупными писателями, и литераторами наших дней. Ученик Дурылина, Борис Пастернак, высоко ценил его художественный язык, и, выделяя его среди всех своих великих современников, писал: «Это он переманил меня из музыки в литературу…» Но со временем художественные произведения этого писателя были незаслуженно забыты, и в наше время произведения печатались крайне мало и почти неизвестны широкому читателю.

И вот сегодня мы предлагаем вашему вниманию автобиографическую книгу Сергея Николаевича, которая, по словам автора предисловия, является одной из тех «заветных русских книг, что вышла из кельи сердца - не на славу, а на молитвенную память. Несомненно, что ее место - рядом с аксаковским «Детством Багрова-внука», по соседству с вьюжными рассказами Василия Акимовича Никифорова-Волгина и «Летом Господним» — счастливым созданием Ивана Шмелева. Тем удивительнее, что к широкому читателю книга Сергея Николаевича Дурылина в полноте своей приходит только сейчас, почти через сто лет после того, как были написаны ее первые страницы. Уже давно погребена чуткая цензура, бдительно опускавшая в слове Бог первую букву, а заветный труд Сергея Дурылина все остается в тени нашей словесности. Судьба книги будто созвучна ее застенчивому названию — «В родном углу»».

По мнению автора предисловия, завидев слово «воспоминания», молодой читатель может раздраженно подумать: опять мне будут рассказывать, как хорошо было до 1917 года, как говели и ели грибы. Нет, - отмечает Дмитрий Шеваров, - это совсем другая книга и о другом. Дурылин рассказывает о былом, но ностальгическая нота в его повествовании — не главная. Множество «вкусных» бытовых подробностей, о которых сообщает нам автор, не заглушают биения его сердца. Перед нами опыт покаяния, а потом уже картины быта и нравов. «В родном углу» — дальний, но верный отзвук первых мемуаров в христианской литературе, «Исповеди» Блаженного Августина. Скромнейший Сергей Николаевич нашел бы это сравнение слишком высоким, неоправданным, но нельзя не заметить, как близки в своих чувствах и мыслях два мудрых чело-века, разделенных без малого двумя тысячами лет.

«Младенчество мое давно уже умерло, а я живу... — дивится святой Августин дару детской памяти, данной человеку, и вопрошает: — А что было до этого, Радость моя, Господь мой?..» Дурылин, будто продолжая епископа Гиппонского, пишет о том же даре памяти с тем же удивлением: «Меня уже нет на свете как младенца, тянущегося к цветущей яблоне в саду; меня нет на свете как отрока, впервые читающего Лермонтова за маленьким столиком с зеленым сукном; меня нет уже как юноши, впервые наклонившегося над опаловою волною Белого моря в солнечную ночь; но я, старик, одновременно помню себя и этим ребенком под цветущей вишней, и этим отроком, впервые читающим «Ангела», и этим юношей, склонившимся над северным морем...» Что помогает нам помнить все от младенчества до старости?» Как говорит Дурылин: «бессмертная душа...»

По словам издателей, «Сергей Николаевич начал писать свои воспоминания о детстве и о далекой, уже исчезнувшей купеческой Москве конца XIX века, в дни Отечественной войны. Только до победы было еще очень далеко. Шел декабрь 1941 года. Фашисты стояли в нескольких километрах от подмосковного Болшева, где в своем деревянном доме, построен­ном из остатков Страстного монастыря, жил Дурылин. Болшево находилось в сравнительной близости от Троице-Сергиевой Лавры, под покровом Преподоб­ного Сергия Радонежского — небесного покровителя Сергея Николаевича Дурылина, и, думается, это обстоятельство стало главным в его решимости не покидать дома. Дурылин наверняка верил, что Преподобный Сергий защитит от захватчиков свою святую обитель. Возможно, именно поэтому, как к якорю надежды во время этого всеобщего народного горя, Дурылин обратился памятью к своему отчему дому, некогда затерявшемуся в яблочных и вишневых садах москов­ских Плетешек, возле храма Богоявленья, где, соглас­но местной церковной легенде, крести­ли и Пушкина. «И это меня, маленького, очень умиляло, - признается писатель: меня крестили в той же купели, что и Пушкина!»

Дурылин, - как говорится в послесловии книги, — москвич, москвич по духу, языку, мирочувствованию. Образ Москвы сопровождал его с младенческих ногтей до гробовой доски почти 70 лет. Он застал красавицу Москву еще белокамен­ной. Он помнил неповторимо-праздничный облик Москвы, так восхищавший чужеземных гостей. Золотые купола Москвы, сорока сороков, весело играли на солнце. Тихая, патриархальная, богомольная, уютная и хлебосольная купеческая и мещанская Москва менялась на глазах Дурылина. В ней сначала появилась конка и потеснила московских извозчиков и лихачей, потом загрохотал трамвай, после с шумом на тихие московские улочки ворвались автобусы и ав­томобили. Белые московские здания были вытеснены красными кирпичными, а затем и серыми, безлики­ми рабочими постройками и уродливыми, коптящи­ми небо трубами. Сорок сороков были уничтожены, закрыты и взорваны. Исчез знаменитый московский пасхальный звон, который открывал серебряный голос Ивана Великого, и тысячи московских церквей на разные голоса продолжали этот великолепный ко­локольный концерт, о котором восторженно отзыва­лись москвичи Пушкин и Лермонтов, полюбивший Москву Чехов. Последний раз одинокий голос Ивана Великого прозвучал в Пасхальную ночь 1920 года.

Да, увы, - пишут издатели, - Дурылин — летописец исчезающей эпохи, безвозвратно уходящей в вечность патриархально-купеческой Москвы как столицы народной и истово верующей Святой Руси. Москва Дурылина, особенно Москва его детства, к которой он сердечно привязан и которую вспоминает на закате жизни, — это Москва купеческая и усадебно-дворянская. Плетешки, где он провел детство и юность, не что иное, как тихая тургеневская усадь­ба внутри суматошного столичного города, своего рода провинциальное дворянское гнездо, или, если хотите, чеховский «вишневый» сад, пока еще не вы­рубленный предприимчивым Лопахиным. Впрочем, судьба прекрасного дурылинского сада обречена — как будто русская и мировая литература задумала испытать на реальной судьбе автора свои классиче­ские сюжеты. Здесь, помимо чеховских, также и ку­печеские драмы Островского, коренного жителя Замоскворечья, например, с его поучительной исто­рией банкротства купца Подхалюзина, предательски брошенного в долговую яму собственными детьми; здесь и сюжет шекспировского «Короля Лира», где роль жестоких дочерей с успехом сыграли стар­шие сыновья и дочери отца Дурылина, на которых он простосердечно перевел свое купеческое дело.

Все эти литературные сюжеты, развернувшиеся в его судьбе, произойдут потом, и на излете жизни он осознает их и опишет в книге «В родном углу», а пока Дурылин не знает своего жребия. Пока он счаст­ливо живет на окраине Москвы вместе с младшим братом, кормилицей, няней, любимой матерью и от­цом в большом хлебосольном доме, населенном мно­годетной семьей отца от первого брака, в доме, скорее похожем на райский уголок — с натуральным хозяй­ством, с огромным яблоневым и вишневым садом, с заготовками на зиму кружевенного варенья, пече­нья, солений, даже домашнего вина для гостей. Эта летопись старого быта, нарисованного ярким и об­разным языком коренного москвича, хроника пра­ведного, богобоязненного православного бытия на переломе эпох — художественный и писательский подвиг Дурылина, оставившего нам свидетельство очевидца, тонкого и глубокого наблюдателя време­ни и нравов той прежней и милой сердцу Москвы. Быт, преображенный поэзией, превращается в бытие человека, живущего на пороге XX века и еще не чаю­щего грядущих катастрофических перемен в судьбе страны и в своей собственной судьбе».

*** «Вспоминая, я живу сам и оживляю других, поглощенных временем...» - говорил Сергей Николаевич Дурылин, собирая свои воспоминания в автобиографическую книгу «В родном углу». Как отмечают издатели, это последняя художественная книга Дурылина, которую он писал в течение ряда лет, где воскрешал в памяти дорогие ему образы кормилицы, няни, матери, отца и бабушки. В ней он возвращается к своему детству и юности, памятным годам учебы в 4-й мужской классической гимназии. Кроме того, читатели узнают сколько стоила тарелка столовских щей, кто выпекал самый вкусный хлеб, как и куда ходили первые трамваи, чем отличались ночные извозчики от дневных, какую воду пили москвичи и множество других достоверных свидетельств, найдется в этой блестящей городской хронике очевидца. Она предназначена для тех, кто увлекается историей Москвы, кто умеет наслаждаться русским «царственным словом», любит и ценит высокохудожественную мемуарную прозу.

Воспоминанья вы убить хотите?!

Но сокрушите помыслом скалу,

Дыханьем груди солнце загасите,

Огнем костра согрейте ночи мглу!.

Воспоминанья — вечные лампады,

Былой весны чарующий покров.

Страданий духа поздние награды,

Последний след когда-то милых снов.

На склоне лет живешь, годами согнут,

Одна лишь память светит на пути...

Но, если вдруг воспоминанья дрогнут, —

Погаснет все, и некуда идти.