Церковь и общество. Беседа с генеральным секретарем радиостанции «Голос православия» Г.А. Малько. Часть 2

О жизненном пути семей русских эмигрантов первой волны, о роли Православной Церкви в их жизни, о детских и юношеских организациях и ассоциациях русских профессионалов из разных сфер трудовой деятельности в Европе в беседе с писателем Константином Ковалевым-Случевским рассказывает инженер-агропромышленник, экономист, председатель ОРЮР во Франции, выпускник Богословского института (Сергиево подворье) в Париже Георгий Анатольевич Малько.

(Расшифровка выполнена с минимальным редактированием устной речи)

– Сегодня мы вновь встречаемся с Георгием Малько. Мы уже разговаривали о его судьбе как русского (извините, употреблю это слово, хотя оно не очень удачное)  эмигранта; вынужденного эмигранта: его родители были вынуждены жить во Франции. Сейчас расстояний не существует: полет на самолете в любую точку Европы занимает два-четыре  часа, русские уже живут везде. Можно даже применить такой термин, который я люблю и часто употребляю: «планета Россия на планете Земля». То есть «планета Россия» существует, и Георгий Малько – один из тех людей, которые защищают русскую культуру, русское православие.

Георгий Малько является генеральным секретарем радиостанции «Голос православия» в Париже, также председатель ОРЮР – Организации российских юных разведчиков во Франции (детской организации наподобие пионерской или скаутской).

Кроме того, Вы являетесь экономистом и всю жизнь проработали в сфере аграрного хозяйства. Я знаю, что Вы были высочайшим специалистом в этой сфере, и владелец одной фирмы, который был известен как очень крупный магнат и даже миллиардер, на несколько лет направлял Вас в Соединенные Штаты, затем в Латинскую Америку, потом в Японию. Судьба все время перебрасывала Вас в разные концы света, и при этом Вы продолжали оставаться русским православным человеком.

Что для Вас как русского человека православие? Чем оно Вас выручало?

– Это мое русло. Как я рассказывал в предыдущей беседе, я жил при институте Сергиева подворья, и это осталось у меня глубоко в сердце. Отойти от этого я никак не мог, и до сегодняшнего дня это самое важное для меня.

Вы сказали немного о той возможности, которую дала мне работа, – разъезжать по всему белому свету, по планете, как говорят сегодня. Я никак не предполагал, что у меня будет такая возможность. По всей видимости, это мне послал Господь Бог, потому что у меня было очень ограниченное ви́дение православия. Не хочу никого шокировать, но я был убежден, что православие – это славянский язык и без славянского языка нет никакого православия. И тут меня послали в Перу. Я прилетаю в Перу и, конечно, первое, что делаю, – ищу православный приход, чтобы помолиться, лоб перекрестить. Захожу, а там всё по-испански. Это меня сбило, но я остался. Слушаешь и узнаешь: «Херувимская» по-испански, «Достойно есть» по-испански, и тот же напев – молиться можно. Из Перу меня посылают в Соединенные Штаты, там всё по-английски. Оттуда поехал в Токио, пришел в храм – всё по-японски. И везде можно молиться!

Тогда я начал задумываться о том, где границы нашего православия, что такое Церковь, как подойти к этому понятию? Православие... А у православия нет никаких границ. Понимаешь, что язык – это не самое важное. Как можно объяснять индейцу в Боливии православие на славянском или греческом языке? Это займет столько времени! Он же хочет понять, что такое Евангелие, псалмы, молитвы и пение на благо Господне. Это мне открыло мозги, я бы так сказал.

– Вы могли бы и во Франции ходить в храм, где служил отец Борис Бобринский. На рю Дарю в храме Александра Невского в верхнем храме служба идет на церковнославянском языке, а внизу – на французском. Вы же могли ходить и во французскую часть, как многие русские эмигранты. Но Вы-то ходили в церковнославянскую. Почему?

– Когда я начал разъезжать по всему свету, то понял, что язык не так важен. Но когда начал интересоваться православием глубоко, а не поверхностно, я понял, что без славянского языка никуда не денешься. Потому что церковнославянский язык мало кто понимает. Это не перевод с греческого, это калька со старого греческого языка. Этот язык для нас потерян, мы его уже не понимаем. Надо быть ученым, чтобы понимать его и читать на нем, а славянский мы слышим каждое воскресенье, и при желании его можно слышать каждый день, если есть куда ходить. В России есть куда ходить.

Иногда мы не понимаем точно, что значит то или иное конкретное слово по-славянски, и это нас, может быть, сбивает. Но отходить от него нельзя. Дам Вам такой пример. Когда Вы встречаетесь с кем-то, то по-английски говорите ему: «How do you do?» Переведите это на русский язык.

– Как ты делаешь делать?

– Это что значит? Это ничего не значит, это какая-то чушь. «Как дела?», «Привет» – это перевод. Но калька – это «как делаешь делать?» И это «как делаешь делать?» важнее.

У нас такое богатство, что это изумительно! «Отче наш, иже еси на небесех...» – как это красиво звучит! И всем понятно. Или перевод Евангелия на русский язык. Я говорю не обо всех переводах, которые мы видим сегодня, где что-то можно поставить под вопрос, а о синодальном переводе, самом близком к нашему славянскому языку. Но он не выражает глубокий смысл того, что было записано в I–II веках.

Надо обязательно защищать славянский язык. Мы, русскоговорящие, имеем это богатство, имеем возможность его понять, нам это открыто. На Западе  латинский язык не знают, тем более греческий, а старый греческий давно пропал. А у нас есть церковнославянский. Русский и церковнославянский – это как два пальца на руке, не разорвать.

– Георгий, давайте поговорим о судьбе человека, который по разным причинам был перенесен со своей Родины на чужбину. Вы относитесь не просто к русской эмиграции, где было  несколько волн, но именно к той, которая была связана с революцией 1917 года, Гражданской войной и даже Великой Отечественной, когда появилась новая эмиграция ДиПи, так как не все люди могли вернуться на Родину. Эти люди оказались за пределами страны, и они хотели бы продолжать жить как в православной, так и в русской традиции. Какие у них были возможности? Были ли в русской эмиграции в Европе русские детские сады? Для подрастающих детей были уже воскресные школы. Ребенок воспитывался только дома или были еще какие-то возможности?

– В основном, конечно, дома. Но если брать Францию, то здесь то, что Вы называете воскресной школой, было четверговой школой. Я об этом говорил в прошлый раз. Она давала нам возможность изучать русский язык, грамматику, читать, мы выступали, ставили театральные пьесы. Были представления для младших детей и для тех, кто постарше. Например, я помню, как мой брат выступал в спектакле «Иван Васильевич меняет профессию» по пьесе Михаила Булгакова, как мы хохотали... И это длилось несколько месяцев, потому что выступали они каждую неделю. Мы ставили также «Дни Турбиных». Все это у нас было, и на этом держалась наша дружба. Был кадетский корпус, но это уже в более старшем возрасте.

– Что Вы можете рассказать о детских организациях? Ведь Вы являетесь в том числе одним из руководителей такой организации. Детей в эмиграции каким-то образом собирали вместе?

– Собирали и воспитывали.

– Скауты, юные разведчики, витязи – это было важно для Европы? Там распространялось православие? Или это была просто любовь к России?

– Это было очень важно и создавалось на основе русского языка и православия. У скаутов, например, самым важным был язык, православие шло потом. У витязей сначала православие, потом язык. Но это тонкости.

– Я вынужден пояснить телезрителям, что речь идет об организациях, отчасти напоминающих пионерскую и комсомольскую в Советском Союзе.

– Наше скаутское движение родилось в Петербурге в 1909 году, мы были просто преемники этой организации.

– Вы знаете, что одним из ее руководителей был Василий Янчевецкий – это знаменитый советский писатель В. Ян, который написал трилогию «Батый», «Чингисхан», «К последнему морю», получил за это Сталинскую премию и потерял свою супругу (что-то похожее с жизнью Вашего деда), которая жила за границей. Он думал, что ее нет в живых, а она думала, что его нет в живых, потому что не могла сопоставить, что книги, выходящие такими гигантскими тиражами, пишет ее бывший муж, так как он подписывался псевдонимом В. Ян. Он был одним из создателей скаутского движения в России.

– А у нас был полковник Пантюхов. Кстати, друг по школе Дроздовского, с которым они вместе учились. И мой отец был скаутом еще при Пантюхове. Это идет далеко. Нас учили, как стоять, как уважать другого, как говорить, молиться.

– Самое интересное, что в Советском Союзе был знаменитый призыв «К борьбе за дело Коммунистической партии Советского Союза будь готов!», на который пионер отвечал: «Всегда готов!» Хотя он понятия не имел, какое дело у коммунистической партии и в какой борьбе он должен принимать участие. Но все равно… У скаутов до сих пор существует клич: «Будь готов!» И ответ: «За Россию!»

– Мы всегда гордились этим «За Россию!», потому что для нас это было целью. Завтра Россия освободится от коммунистического ига – мы так и говорили, мы вернемся и будем жить у себя. И сегодня этот клич «За Россию!» на Западе под вопросом. У нас внутренние дебаты о том, надо ли дальше говорить «За Россию!», не лучше ли отойти от этого… Просто: «Будь готов!» – «Всегда готов!» Некоторые предлагают «За Отчизну!», другие «За Родину!», третьи «За Отечество!» и так далее.

– Тогда возникает вопрос – за какую родину, если вы живете во Франции?

– Вот именно. Зачем тогда вообще защищать идею скаутского российского движения? Это уже не надо. Ты становишься или американским скаутом, или французским, или английским, или австралийским скаутом. Если нет «За Россию!», если нет такого понятия, зачем говорить по-русски... Тогда ты пропал. Если мне лично завтра скажут: «Тебе этого уже не надо говорить», – я отойду от этого, потому что это бессмысленно.

– Вы говорили, что в Прибалтике запрещают говорить «За Россию!».

– В Прибалтике года два тому назад вызвали руководителей скаутского движения и очень вежливо сказали: «Если вы дальше так будете говорить, у вас будут очень большие проблемы». И у них этого уже нет, есть: «Будь готов!» – «Всегда готов!». Сняли трехцветные нашивки с рубах. То есть становится очень трудно. Значит, дальше нельзя будет петь, нельзя будет говорить, писать.

Сегодня у нас довольно свирепые дебаты, и я строго защищаю наш сегодняшний клич «За Россию!» Другое предложение – говорить «За Русь Святую!». Почему нет? Это имеет какой-то смысл.

– Одухотворенный образ, а не конкретная страна.

– Да, это уже не конкретная страна, но, с другой стороны, это смывает те границы, которые сегодня стараются выстроить между Белоруссией, Малороссией и Великороссией. Потому что это одна Русь. Может быть, в этом есть какой-то смысл, потому что у нас одни дети из Минска, другие из Киева, третьи из России, и всем понятно, что мы одна семья.

– Знаю, что Вы всегда стремились к тому, чтобы подтолкнуть своих детей к участию в детских движениях. Они часто приезжали в Россию, участвовали в разных походах, мероприятиях, плавали на суднах, участвовали в открытии памятников. Они были даже в «Артеке», который унаследовал традиции еще пионерских организаций, и Ваши дети, воспитывавшиеся в скаутском орюровском движении, с удовольствием туда внедрялись. Расскажите об этом немного, это интересно.

– У нас были переговоры о том, как дальше работать в России. «Артек» – это, конечно, мощно.

– Мои внучки туда ездили и вернулись просто счастливые.

– Но мы не пошли по этой линии, а остались верными скаутскому движению.

– Там нет никакой линии, движения, нет ни скаутов, ни пионеров, там просто лагерь.

– Но это административная структура. У нас до сегодняшнего дня сохраняются контакты, хотелось бы работать и дальше. У нас пошло так, что ребята приезжают сюда заниматься ремонтами. Они были на Соловках, на Анзере и работали в скиту святого Елеазара. Такие моменты очень важны.

Лично я предпочитаю, когда сюда едет двадцать человек, не больше, и они встречаются здесь с группой тоже из двадцати человек. И эти сорок едут на какую-то конкретную работу. Это для ребят старше восемнадцати лет, малышей мы сюда не пускаем. Предпочитаем работать так. Вы знаете, какие здесь условия, иногда бывает не очень удобно.

– Понимаю, испытывают трудности.

– С восемнадцати можно спокойно. По анзерскому опыту, который для нас важнейший, я вижу, как дети вообще меняются. Они возвращаются на Запад, и их уже никак не отвлечь от России. Это очень важный момент.

– Следующий вопрос о человеке, который вырос за пределами Родины и уже перестал быть юношей. Он ходил в четверговую школу, участвовал в детском движении, затем поступил в высшее учебное заведение. Может быть, специальных русских учебных заведений, кроме кадетского корпуса в Белграде и где-то еще, как таковых не было, в массовом масштабе тем более, но были русские факультеты (например, в Сорбонне, где-то еще). Вот он получил высшее образование, какую-то специальность. Дальше есть такая организация, которая всегда была для меня загадкой. Я называю ее AREP, расшифруйте нам, как она называется на самом деле. У меня в руках потрясающий сборник 1991 года, выходивший каждый год, где русские люди давали свои координаты по всем профессиям и направлениям работы, для того чтобы помогать друг другу в трудоустройстве, советоваться, иметь какое-то плечо, не потерять работу или найти более интересное место. Расскажите об этой организации.

– Сейчас этой организации уже тридцать или даже сорок лет. Это взаимопомощь: потерял работу – можно туда обратиться, и вам постараются помочь найти новую работу, новую компанию.

– Это редкий сборник, потому что в этом году как раз перестал существовать СССР.

– С этого года у нас пошло по-другому, так как работу искали уже здесь, в России, и могли найти ее через это общество.

– Нет ли у Вас ощущения, что та ключевая русская эмиграция, вторая и третья, не передернутая уже экономической или политической эмиграцией последнего времени, находится на грани исчезновения?

– Совершенно так. Я это понял в конце 70-х годов. В наших обществах обсуждался вопрос о том, надо ли дальше говорить по-русски. Даже были молодежные организации, которые очень быстро перешли на французский или английский язык. Я занимал в них определенное место и ушел из них, потому что не видел без языка уже никаких перспектив. Зачем тогда все это поддерживать?

Когда была разруха Советского Союза в конце 80-х – начале 90-х, мне лично удалось приехать сюда и работать. И я понял, что драгоценный багаж, который мне оставили родители и деды, – язык жив и нужен, забывать его нельзя. А те люди моего возраста, которые уже отошли, потому что думали, что Россия никогда не освободится и коммунизм в ней останется на веки вечные, забыли язык, офранцузились. У меня есть знакомая семья по фамилии Татаренко, и они ни слова не говорят по-русски, не знают, кто они такие. Это как индейцы в Америке. «Ну, я индеец, – говорил мне один знакомый, – а что дальше?» «Я русский, а что дальше?» Ты никто, потому что ты потерял свои корни.

– Огромное спасибо за замечательную беседу, рассказ. Всего Вам самого-самого доброго!

– Спасибо Вам.

Ведущий Константин Ковалев-Случевский, писатель

Записала Ксения Сосновская