Союз онлайн: Есть что сказать. Встреча с Игорем Растеряевым

В Санкт-Петербургской студии телеканала «Союз» Светлана Ладина беседует с автором-исполнителем, поэтом и музыкантом Игорем Растеряевым.
 

(Расшифровка выполнена с минимальным редактированием устной речи)

– В питерской студии телеканала «Союз» мы встречаемся с человеком, которому не только есть что сказать, но и есть что спеть. А поет и высказывается он так, что люди во множестве это слышат, понимают, принимают и любят. У нас в гостях Игорь Растеряев.

Игорь, здравствуйте!

– Здравствуйте, дорогие зрители телеканала «Союз»!

– Что-нибудь скажете еще для приветствия или сразу будете петь?   

– А что сказать? Всех поздравляю с грядущими праздниками, какие будут.

– Много разных.

– А теперь, я думаю, можно и спеть. Начать хотелось бы с новой песни, которую еще никогда не пел на «Союзе». Она посвящается всем моим друзьям, точнее – ровесникам, всем ребятам, девчонкам, детство которых пришлось на 90-е годы.

(Звучит «Песня о детстве».)

Наши руки не привыкли

В Интернете ставить лайки.

На советских мотоциклах

В замусоленных фуфайках

Мчимся по ночной дороге

Меж полей из ржи и гречки,

Где мерцает одинокий

Наш костер у чистой речки.

Наш костер у чистой речки.

 

Мы в костер дровец подбавим,

Запечем в углях картошку,

И плеснет в реке голавль,

И появится гармошка.

От души играть вдруг станет

До утра, без всякой меры,

Нам – первейшим хулиганам

И последним пионерам.

 

Нам пятнадцать лет настало,

А стране – всего четыре.

Поломали идеалы,

А кто прав, сказать забыли.

Мы костру с картошкой верим:

Он-то точно не предатель,

Он хорош на самом деле,

Он – наш общий знаменатель.

Он – наш общий знаменатель.

 

Каждый сам себя заквасит:

Свой характер, ум и норов.

Мы уедем восвояси,

Слушая наказ моторов.

Будет в жизни много бедствий,

Знать не будешь, куда деться.

Но к костру своего детства

Приезжай почаще – греться.

Приезжай почаще – греться...

– Игорь, а чего такого было в детстве, что помнится до сих пор? Я в этой чудесной и замечательной книжке прочитала про хулиганские элементы, когда Вы курили листья, не помню какие.

– Кленовые, мы их заворачивали в районную газету «Призыв».

– Да. Вы делали вид, что вы крутые, плохие парни. А чего еще такого было?

– Мы не были плохими парнями.

– Я говорю, что делали вид.

– Вообще, мне очень нравится, что здесь заставка питерская, потому что меня обычно ассоциируют с полем, с Волгоградской областью; очень редко с Питером.

– Я Вам хочу заметить: моя мама, когда узнала, что Вы питерский, сказала: «Да нет, я думала, что не из Питера».

– Поэтому у меня ощущение детства питерское – это отсутствие заборов, шлагбаумов и всяческих преград. Несмотря на то что детство пришлось на 90-е годы, ощущение такого размытого громадного пустыря, по которому опасно ходить, гулять, но везде можно. То есть все вокруг ничье, все вокруг твое, ты можешь везде ходить.

– А в Питере на тот момент какая была атмосфера?

– С одной стороны, 90-е годы – это бандиты, а с другой стороны, я везде гулял, никто за меня не трясся. Папаша меня уже в пятнадцать лет ночью в ноябре на Ладогу отпускал за налимом одного с ночевкой. Меня там отрывало на льдинах. Короче, ужас творился, но как-то это все считалось нормальным. Сейчас вроде все спокойно, но везде заборы, никуда не пойдешь.

– На окнах решетки.

– В общем, у меня детство ассоциируется со свободой.

– Может быть, это потому, что мама с папой люди творческие, художники, а это все равно определенное мировоззрение.

– Да, мировоззрение у них определенное.

– Расскажите про маму с папой. В книге есть совсем немного про них.

– Мама с папой у меня пенсионеры. Папа с Волгоградской области, мама коренная ленинградка, бабушка блокадница. Они художники; собственно, у меня и сестра художница. Как-то так.

– То есть Вас вообще не строго воспитывали? Как наказывали, если вообще наказывали?

– Бывало, но маловато, конечно. Я давал для этого больше поводов, чтобы меня наказывать. Кстати, посмотрел на заставку, вспомнил один новый клип, который на новую песню мы недавно снимали, как раз на Невском проспекте. Песня называется «Песня ангелов-хранителей».

– Начнем с этого? (Запускает самолетик.)

– Да, в клипе мы пускали самолетики. Песня поется от лица ангелов-хранителей, до этого еще таких песен не было.

(Звучит «Песня ангелов-хранителей».)

Жизнь людей состоит из тернистых путей,

А мы – ангелы, мы охраняем людей.

Нас отправили к ним наши боги-отцы.

Мы – небесного войска земные бойцы.

 

Нам задача дана охранять, не мешать.

А ты попробуй везде успевать-поспешать,

И сидеть на плече, и глядеть молодцом,

Так что зря нас рисуют с унылым лицом.

 

И всегда, когда трудный кончается бой,

Люди путают нас то с судьбой, то с собой

И не знают, победу купая в вине,

Сколько бед застревает в усталом крыле.

 

Сквозь огонь пронеся и по горло в воде,

Будем с каждым стоять мы на Страшном суде:

«Эй, апостол Петро, ну-ка дверь открывай!

Что там выпало нам: то ли ад, то ли рай?»

 

И закончится суд, и душа улетит...

А пока мы идем по земному пути

Будто в связке одной. И, крестясь каждый раз,

Люди вместе с собой охраняют и нас.

– Я тоже поучаствовала как могла. Игорь, насколько сложно уговаривать, убеждать людей, просто прохожих, которые шли по каким-то своим делам (может быть, они торопились), запускать самолетики или поплясать?

– Это не сложно. Сложно дальнобойщиков уговаривать сниматься в клипе, в смысле – пустить нас снимать к себе в кабину и вести километров сто пятьдесят вместе с собой. И просить людей плясать (как Вы сказали, «заставлять») посложнее, чем пускать самолетики.

– Я, наверное, неверно выразилась.

– Все зависит от сложности того, что надо сделать. Но на самом деле с прохожими иметь дело очень хорошо, потому что прохожих много. Надо просто выйти на людную тропу, а дальше самолетики, танцы… Как-то так.

– Вы «Плясовую» снимали в Москве?

– Да, в Москве; и в Питере тоже чуть-чуть.

– А где легче люди шли на контакт?

– Везде они идут довольно-таки легко на контакт, если особо ничего не надо делать. Самолет запустить? Почему бы и нет? Другое дело сплясать, там статистика примерно 1:5 или 1:10. Это очень хорошая статистика. Люди пляшут. Потом, очень много зависит от меня, от Лехи Ляхова, потому что это он обычно подходил. Кстати, он молодец, не стесняется. То есть в миру он человек довольно избирательный в общении, даже, может, где-то закрытый, но что касается работы, он идет на контакт просто на раз. Я иной раз стесняюсь, а он запросто ставит свой фотоаппарат, идет по метро в вагон и снимает лица. Я думаю: «Сейчас ему по голове надают!» Нет. Если какое-то лицо понравилось, он камеру ставит, потому что для дела надо. И всё.

– Мне кажется, Вас после этой песни Ваш ангел-хранитель будет как-то по-особенному охранять. С какой-то даже благодарностью к Вам.

– Я с ним стараюсь дружить, потому что искренне считаю: очень сильная зависимость людей от ангелов-хранителей, им же виднее.

– На самом деле мы их редко замечаем и действительно путаем то с судьбой, то с собой. А были какие-то ситуации, когда Вы точно знали, что в его крыле застряло то, что Вам должно было прилететь?

– Сейчас мы говорили про Питер, и я упомянул про отрыв льдины. Я не знаю, был ли это ангел-хранитель, но внешне он был не очень похож. Внешне он был похож на экскаваторщика, такого здоровенного мужика. Как получилось? Я поехал в ноябре, в эту пору, рыбалить. Лед намерз на Ладоге, встал за берег километра на полтора-два. Я поехал ловить налима на ночь один в пятнадцать лет. Приехал, поставил палатку на льдине. Батя работал в художественно-оформительском комбинате, у них были аэропортовские флаги, и он мне выделил польский флаг, два на четыре. Я из него и из каких-то палок сделал себе палатку, поставил донки на налима и сижу ночью. Вдруг слышу шаги, вылезаю из палатки. Идет мужик, тянет за собой санки и спрашивает: «Можно я тоже рядом с тобой порыбалю?» Я ему без ума обрадовался, потому что стало страшновато на льдине, слышно было, как рядом волны ходят. Он расположился рядом, раскинулся, расставился и говорит: «Сходи на вокзал и посмотри расписание электрички, а то я, когда выходил, забыл». А я тоже не помнил.

Я пошел. И вижу, что у берега идет трещина. Посмотрел расписание, иду обратно, а трещина увеличилась. Это знак, что отжимает помаленечку, еще ветерок дует с берега. Я к мужику подхожу и говорю: «Дядька, пора скирдоваться, потому что нас постепенно отрывает». Мы пошли сматывать донки. Кругом черная темнота, а лед то серый, то белый. Где снежку нападало, там белый, а где нет, там черный лед. Иду и вижу впереди просто черный лед. Я практически дошел, и тут что-то заплямкало в ухе. Смотрю: это уже оторванный лед, то есть боковое поле уже ушло в сторону Валаама, понимаете?

Я быстренько прибегаю к дядьке, говорю: «Пора бежать». Поле с нашими донками уже уехало к Коневцу. Мы всё быстро похватали, прибегаем, а льдина разошлась на метр-полтора. На ноябрьском льду это очень серьезное дело. Мы кое-как успели всё перебросить, разбегаемся… А еще валенки с химзащитой, армейские ватные тулупы (90-е годы), то есть все неповоротливое.

– Не сильно разбежишься.

– Это не синтепон. Мы кое-как перелетели, а потом на берегу стояли, смотрели. Наше поле развернулось и на глазах потрескалось, покрошилось в шубу и ушло. Мы стоим, а уже Ладога плещется там, где мы еще час назад сидели. И мужик говорит: «Знаешь, парень, я вообще не должен был оказаться на этой льдине. Я вышел на остановку раньше, на сорок четвертом, но так получилось, что на платформу вышел, а санки из тамбура на веревке не успел выкатить за собой. Машинист захлопнул двери, и получилось, что я на перроне, а санки в тамбуре». Тогда он с внешней стороны схватился за подножку и проехал до следующей остановки.

– То есть Вашему ангелу пришлось санки в поезде затормозить и двери раньше времени захлопнуть?

– Возможно… Вот такие дела. Хочется спеть песню про одного моего человека, который рановато ушел из жизни по причине употребления некоторых зелий. Песня называется «Кореш».

(Звучит песня «Кореш».)

Кореш пиво с водкою мешал,

Всю жизнь гулял и веселился.

А вчера чего-то заплошал,

И вон душа – совсем сбедился.

 

Новый фиолетовый пиджак,

Свеча в руке. Погасло пламя.

Я пришел к нему и говорю:

«Ну как же так?» Молчит как камень.

 

Видно, где-то по проселкам

Смерть себе работу ищет

И шабашит по поселкам,

Жизнь заткнув за голенище.

 

Видно, проходила мимо

И его весенним утром

Убаюкала глумливо

Песней про крестовый хутор.

 

Не пришли ни жены, ни зятья,

Ни снохи и ни даже дети.

Будут хоронить его друзья и я

И всякие соседи.

 

Батюшка кадилом окатил дымком

В лицо с большой сноровкой,

Чтобы никого не обматил он

Больше шуткой своей ловкой.

 

Щас на согнутых коленцах

Понесем его мы строго

Вдаль на белых полотенцах:

Там, где скатертью дорога.

 

Кто-то стих пропономарит,

И пойдут года кружиться.

Память медленно растает.

Памятник распорошится.

 

Закопал народ в весенний снег его

И злобно подытожил:

«Эх, пропащий был он человек –

Никчемно прожил.

 

Будут к бесам только лишь, видать,

Открыты двери».

И давай сурово наливать,

А я не верю!

 

Кто ж над нами песнь заводит

Разбитными голосами?

Кто ж тогда за небесами

Хороводы хороводит?

 

Ради хохмы, в телогрейке

Взяли в рай его, нахала,

Соловьям и канарейкам

    Перья рвать на опахала…

– Игорь, у Вас в песнях достаточно часто возникает тема смерти и звучит убежденность в том, что земной жизнью ничего не заканчивается, что есть жизнь вечная. Вы помните, как это понимание возникло в Вашем сознании? Потому что это считается чем-то таким в общепринятом варианте: «Мы живем здесь и сейчас, а что там будет, никто не знает; и Гагарин в космос летал, а Бога не видал». Хотя Гагарин сам бы несколько иначе это сформулировал...

– А как бы он сформулировал?

– Знаете, есть такой анекдот церковный.

– Но Бог его видал…

– …и благословил. Еще недавно я видела (на память сейчас не процитирую), что Юрий Алексеевич сказал: «Знаете, кто Бога на земле не встретил, тот Его и в космосе не увидит». Я не знаю, говорил ли он это на самом деле, но то, что его мама была верующая, это совершенно точно, это исторический факт…

– Да и сам Гагарин от фашистов натерпелся, они были в оккупации.

– Да. Так что, по-моему, мог и сказать, но точно не утверждаю. Так вот, про смерть говорить не модно, не принято. И жизнь вечная что-то такое эфемерное, а у Вас твердая убежденность в том, что там тоже все будет. Как это сформировалось?

– На самом деле песни не только про смерть, не только такие.

–  Нет, что Вы, я не о том. Смерть у Вас – это двери в жизнь вечную, это абсолютно христианский взгляд. Это переход.

– Кстати, да. Я недавно думал… Сейчас вышел альбом «Дождь над Медведицей», он немного отличается от предыдущих, не тем, что лучше или хуже, а скорее, там сквозит тема милосердия. То есть не вселенской скорби, а именно милосердия. Если брать такие песни, как «Бой», «Кореш», «Дождь над Медведицей», стих «Дед Агван», то есть то, что подытоживает сам альбом, то там прослеживается меньше подобного («железякой в голову дам», «вперед» и прочее), там милосердие.

Я анализировал, чем эти последние истории отличаются, и у меня такое есть. Мне понравилась эта мысль, я подумал, что, может быть, я нащупываю что-то или приближаюсь на самом деле к христианскому смирению. В миру я не очень к этому близок, но, может быть, хоть в песнях к этому подобрался, в темах. Этот момент имеет место.

– Знаете, если это есть в словах, значит,  есть в сердце. Невозможно сказать то, чего нет внутри.

– Это есть в гармошке. Если это есть в словах, значит, по крайней мере, есть в гармошке, потому что она «тащит» все темы на себе. Я всегда это говорю и не кокетничаю. Есть такая песня, называется «Бой»; там опять же присутствует смерть, но мы потом споем веселую, там вообще ничего не присутствует.

(Звучит песня «Бой».)

Солнце весело гуляет

По полям, в пшеничной пыли.

Пташек божьих всё ласкает,

Наставляя петь о мире.

Отчего, не понимаю,

Мы с тобою спозаранку

Это поле наблюдаем

В смотровые щели танков.

 

Купол неба голубой

Надо мной и над тобой.

Где-то там далекий дом –

И родные в доме том.

Поменяв покой на бой,

Имена – на позывной,

В этом поле под горой

Сейчас мы встретимся с тобой.

 

Едешь ты меня угробить,

Еду я тебя утюжить.

Иссушились в лютой злобе

Наши жилистые души.

Землю траками взрываем,

Что казалась неделимой,

И друг друга убиваем,

Даже промахнувшись мимо.

 

А купол неба голубой

Все глядит на нас с тобой.

Закипает кровь все злей

За потерянных друзей,

Каша съедена дотла

Из сгоревшего котла,

Сожжены давно мосты:

Есть лишь я, и есть лишь ты.

 

Вот мы рвем друг друга в клочья,

Пламя – будто в жерле ада.

Руки, головы – по кочкам.

Ну кому все это надо?

Все равно, назло всем бесам,

Здешним и заокеанским,

Птицы петь над этим лесом

Будут только по-славянски!

– То, что Вы сказали перед этой песней, – этим буквально сняли с языка вопрос, потому что у меня были те же самые чувства и мысли, когда я анализировала, что да, тому красивому сейчас «в голову дам заточенной железкой»… Это было здорово.

– Это историческая песня на самом деле.

– Да.

– XVI или XVII  век.

– А что, турки до Медведицы доходили?

– Да. По крайней мере, крымские татары точно доходили, потому что они разоряли нашу станицу Раздорскую на Медведице, было несколько набегов точно. И наши к калмыкам заходили, скотину воровали, все это было. Все друг до друга доходили в то время.

– И вдруг такая мудрость, что враг тоже человек, что в нем можно увидеть… Как мы убиваем других людей? Мы их, прежде всего, словом убиваем. Когда женщина хочет сделать аборт, она никогда не назовет то, что у нее внутри, ребенком; она говорит, что это плод, эмбрион. Так легче убить.

– Не знаю, не сталкивался.

– Точно так же надо увидеть во враге кого угодно, но только не человека…

– Я не особенно философски анализирую тексты песен. Обычно просто возникает мелодия, она «тащит» гармошку за собой в саму тему и строчки… То есть нет такого, что «дай-ка я напишу, чтобы уравновесить зло и добро». Что я, сумасшедший, что ли?

– Нет, Вы говорите, что гармошка тащит. Вы в книжке пишете, что в детстве очень любили плетни, часами их трогали и рассматривали…

– Я их и сейчас очень люблю.

– … стараясь понять, как они плетутся. Я все равно не понимаю, что значит гармошка «тащит»? Как с плетнями?

– Сейчас я спою песню, которая называется «Гармонь».

(Звучит песня «Гармонь».)

Что ж ты мне, моя гармонь,

Душу взбаламутила?

Что ж ты рвешься, словно конь,

Закусивший удила?

 

Видно, без указки петь

Тебе интереснее.

Видно, суждено лететь

Только своей песнею.

 

Там, где огоньки во мгле,

Сенокосы, радуги,

Там, где руки на руле

На блокадной Ладоге.

 

Лес и степь, полярный круг –

Все в тебе заварено:

Строгий Запад, хитрый Юг

Да «Восток» Гагарина.

 

Где с Иваном-дураком

Ты гуляешь здорово,

Варишь кашу с топором,

Нарубивши головы.

 

Нагулявшись, бьешься лбом,

Ищешь в поле истину

Между сломанным серпом

И церквей расхристанных.

 

Воешь басом Ермака,

Свищешь перепелками,

И бегут твои меха

Соснами да елками.

 

Рви, гармонь, и вверх, и вширь,

Брякай переборами,

Бейся на разрыв души,

Оглуши просторами!

 

Где среди родных полей

Встал я с просьбой робкою:

Дай мне быть одной твоей

Маленькою кнопкою...

– Гармошка правда ведет, потому что я сейчас сидела и жалела, что могу в этой студии только сидеть, что нельзя встать и сплясать.

– Вообще было бы неплохо. (Смеются.)

– По поводу того, что «руки на руле на блокадной Ладоге». Ваша песня «Русская дорога» – это то, что хочется петь в День Победы. Она уверенно вошла в ряд настоящих песен про войну. «Георгиевская ленточка» фактически уже гимн поисковиков. Правда, слово «гимн» официозное, а Вы с официозом вообще никак не вяжетесь. Я знаю, что у Вас был концерт на Дороге жизни перед ветеранами. Мне кажется, это тяжкое испытание.

– Тяжело, потому что было два концерта, один утром, второй вечером, а я не выспался.

– А в том плане, как Вас примут? Поверят, не поверят люди, которые реально были там? Правда, их остается все меньше и меньше. Я понимаю, что не полный зал был ветеранов.

– Блокадники есть еще. Моя бабушка блокадница.

– А бабушке ваши песни нравятся?

– В принципе, да, вполне нравятся.

– Но все-таки про концерт… Вы начали его песней «Русская дорога», а закончили песней «Эх, дороги».

– Я обычно все концерты начинаю песней «Русская дорога».

– Это очень правильно.

– Концерт был в Рахье, нам отдали зал.

– То есть это прямо на Дороге жизни?

– Да, поселок Рахья стоит на Дороге жизни. Кстати, мой однокурсник Андрей Бажанов (пользуясь случаем, хочу сказать ему большое спасибо) предоставил отличный звук, свет, то есть все очень хорошо.

– Это обычный ДК, в котором ваш товарищ все обустроил?

– Да, он со мной связался и сказал, что хочет помочь. И просто отлично помог.

– Был еще концерт перед поисковиками…

– Да, был. Мы очень спонтанно собрались, приехали в Мясной Бор, есть такое место в Новгородской области. Там были поисковики. Так сидишь, поешь… Пенек срубили, все как положено. Душевно было.

– Да, принимали на ура. Я видела записи обоих концертов в Интернете. А не возникает такого чувства: как примут? Это ребята, которые реально все это раскапывают. То есть тем, о чем Вы поете, они этим живут.

– Это же не первый раз. Это уже, наверное, пятый концерт перед поисковиками. Естественно, не надо ожидать, что кто-то начнет прыгать, плясать и пускать воздушные шары. Естественно, люди серьезные, они отвлеклись от великого, важного дела – от поиска. Многие из них пришли за несколько километров от своих баз, стоянок. Сидят, слушают. Что еще можно желать?

– Игорь, а Вы еще диск начитали с поисковыми рассказами. Расскажите об этом, пожалуйста. Где его искать, где послушать? Вообще, что за рассказы, что за диск?

– Да. Александр Савельев, один из поисковиков, издал поисковые рассказы, книжку «Диагноз: поисковик»; такой у меня друг.

– А он сам поисковик?

– О, он элита поиска. Собственно говоря, он предложил записать мне аудиокнигу. Я с этим никогда не сталкивался, но взял у Лехи Ляхова диктофон (рекордер) и у себя на кухне начитал все эти рассказы. Потом они положили на музыку и сделали диск, который называется «Костер». Там несколько рассказов Александра Савельева, а я всего лишь их прочитал.

– Тут история с записью на кухне, а была история еще с записью в пионерском лагере со скрипом форточек и всем прочим. Расскажите об этом.

– Да. Вообще мы решили создать антигламурный альбом, хотя они у меня и до этого, в принципе, были запростецкие. Но тут мы решили уйти от студии и сделать полевой вариант, где ветер свищет, где в какой-то мере даже форточки хлопают. Для этого приехали в хутор Глинище, в заброшенный пионерский лагерь «Салют», сидели там с Лехой и записывали все на рекордер. В итоге пришла тест-группа родственников, хуторян, они послушали и сказали: «Да, парни, действительно все классно получилось. Все грязно, очень по-живому, но распространять это ни в коем случае нельзя». Поэтому в итоге все равно пришлось записывать в Питере.

– Вы с любовью оглядываетесь на картину в студии.

– Мне очень нравится.

– А какие любимые места в Питере?

– Литейный мост, разумеется.

– Почему?

– Потому что там я всю жизнь корюшку ловлю.

– Нет бы что-то такое культурно-историческое сказать! (Смеется.)

– А это очень культурно-исторический мост. У него самое тяжелое разводное крыло в мире, между прочим.

– А он тоже разводной?

– Да, конечно.

– Я извиняюсь, я же с Урала.

– Все мосты по Большой Неве разводные. И по Малой Неве все разводные, даже по Большой Невке три разводных. Правда, я не совсем понимаю, зачем их сейчас разводить. Наверное, стратегически… Раньше баржи к этим заводам подъезжали, а сейчас такой надобности нет, сейчас их не разводят.

– А если бы к Вам приехали гости, которые совсем не знают Питера, куда бы Вы их повели?

– Я бы их просто провел по традиционному маршруту пешком. Вышел бы на Гостином дворе, прошел бы по Невскому к Дворцовой, с Дворцовой на набережную, там до Зимней канавки, до Мойки. По Мойке до Конюшенной через Спас-на-Крови вышел бы к каналу Грибоедова и дошел бы до Аничкова моста и до Гостиного двора. В принципе, все самое основное обзорно увидишь по этому маршруту: и Стрелку, и Петропавловку, и Эрмитаж, и Казанский, и Исаакиевский; все такое нарядное. Если времени нет и надо показать Питер. По крайней мере, дядю Вову Слышкина я именно по этому маршруту протащил, хоть он и сопротивлялся.

Я ему говорю: «Дядя Вова, это Исаакиевский собор». Но у него были несколько другие интересы, мягко скажем, тем не менее я его фоткал на каждой остановке, где он останавливался, потом сделал альбомчик. Это был единственный раз, когда он вышел из дома. Но когда он приехал в Глинище, у всех сложилось впечатление, что он не вылезал из музеев, что буквально жил в Эрмитаже и т.д.

– Игорь, а почему про все это нет песни?

– Не знаю, понятия не имею.

– Гармошка не принимает питерской архитектуры и структуры?

– Может быть, надо в прозе. Не знаю, наверняка отлеживается какой-то пласт. Но потом, почему же совсем нет песен? Например, то же самое стихотворение «Дед Агван», несмотря на то что там не фигурирует Питер… Я услышал эту историю именно в Питере, у себя в самом центре, то есть это питерские ощущения из детства. «Георгиевская ленточка» абсолютно питерская песня, все эти рассказы друзей-поисковиков...

– Можно «Деда Агвана» прочитать?

– Давайте прочитаем! Стих посвящен моему деду.

Я не видал родных дедов

И видеть мог едва ли:

Все до рожденья моего

Они поумирали.

 

Но я не обделен судьбой,

Я все равно счастливый.

Был рядом дед, пусть не родной,

Но горячо любимый.

 

Он был не русский – из армян,

С деревни, из народа.

Агван Тиграныч Григорян,

Двадцать шестого года.

 

Он был герой и ветеран.

Такой, что прямо с книжки, –

Для всех. А я ему кидал

За шиворот ледышки.

 

Я про войну все с детства знал –

Ведь дед, без всякой лажи,

Мне каждый день преподавал

С тарелкой манной каши.

 

Все было так: он мирно пас

Овец у Арарата.

И вдруг взяла пошла на нас

Немецкая армада,

 

Чтобы ни русских, ни армян

Здесь не было в природе,

Но тут подъехал дед Агван,

И он был резко против.

 

Подъехал, правда, не один…

Стекались, словно реки,

Туда и тысячи грузин,

Казахи и узбеки…

 

Разноязыкою толпой

Они в окопы сели

И в тех окопах всей гурьбой

Мгновенно обрусели.

 

Вместо овец на этот раз

Другие были звери.

И дед в прицел свой

«Тигра» пас, крутил хвоста «Пантере»…

 

По-русски с ним общенье шло

Сперва не идеально,

Но фразу «башню сорвало»

Он понимал – буквально.

 

Я с дедом мог тарелки три

Съедать той самой каши,

Внимая, как они пошли

На Запад пешим маршем.

 

И как всегда, в который раз

В итоге накидали…

А дальше шел такой рассказ,

Как в слезном сериале:

 

«Берлин. Апрель. Земля дрожит.

Снаряды, пули – градом…»

И дед по улице бежит

С трофейным автоматом.

 

Кругом – разбитые дома,

Как гор Кавказских гребни.

С собой у деда пять гранат,

Вдруг глядь: на куче щебня

 

Лежит, скулит от страшных ран,

Один, как щепка в шторме,

Такой же, как и он, пацан,

Но лишь в немецкой форме.

 

И тычет деду на окно,

Руками объясняет,

Что он у дома своего

Лежит и помирает.

 

Что там родители его,

Что он берлинский, местный,

Его войною домело

До своего подъезда.

 

И дед поверх своих поклаж,

Хоть был не сильный самый,

Взвалил его – и на этаж,

Туда, где папа с мамой,

 

Где взрывом балку повело,

Где теплится лампада:

«Встречайте, фрау, своего

Немецкого солдата»…

 

Дед, говоря про этот миг,

Вдруг сразу изменялся:

Про страшный материнский крик,

Про то, как там остался,

 

Как в кухне, где горел шандал,

Воды ему нагрели,

Как с грязью ненависть смывал

За годы и недели,

 

Как спал на белых простынях

Среди войны и ада

И видел сны о мирных днях

В долине Арарата.

 

Как утром снова он пошел

К победной близкой дате,

Услышав сзади «Danke schon»,

Ответив им «прощайте»…

 

Тут я перебивал всегда,

Дослушивал едва ли:

«Дедуня, что за ерунда?

Давай, как вы стреляли!

 

Давай, как ты горел в огне,

Чуть не погиб на мине…»  

Неинтересно было мне

Про простыни в Берлине.

 

Но дед чего-то замолкал,

Шел за добавкой каши

И кашу снова в рот толкал,

Чтоб стал быстрей я старше…

 

Его уж нет, а я большой.

И вдруг я докумекал:

В тот день был самый главный бой

За званье человека.

– Когда я это стихотворение дала послушать сыну, пришедшему из армии, он сказал: «Ты раньше сравнивала Растеряева с Высоцким, и я был с тобой не согласен, но теперь с тобой соглашусь».

– Нет, я с этим не согласен, потому что Владимир Семенович глыба, это гений.

– А на каких песнях Вы росли?

– На песнях Владимира Семеновича, на Юрии Шевчуке, между прочим.

– И это сказалось.

– На ком я еще рос? Да на всем я рос, что сыпалось в уши в 90-е годы.

– Так много чего сыпалось.

– Вот на этом я и рос. Кстати, я очень люблю попсу. Дискотека 90-х моя любимая.

– Да ладно!

– Не вру! Это же всё ассоциации, это детство: пионерский лагерь, дискотека, первые опыты определенные. Поэтому как что-то серьезное, так и несерьезное – это все впиталось. Собственно говоря, не может человек слушать что-то однообразное, иначе это будет односторонне. Помню, как услышал Галича по питерскому городскому радио. Я не знаю, есть ли сейчас ленинградское городское радио (радиоточка), но в конце 90-х еще было, я слушал. И вдруг услышал Галича: «Поколение обреченных». «Марш устава караульной службы», по-моему, песня называлась.

Я помню, когда он начал петь, я застыл. Слова песни «движение направо начинается с левой ноги», наверное, были одним из сильнейших потрясений в детстве от текста, от смысловой нагрузки песни. Я помню, что потом недели две не мог слушать ничего попсового, оно все отшелушивалось, отваливалось и не приставало ко мне. То есть настолько мощный был противовес, что я был действительно в шоке от этой песни.

– Мне кажется, вы подошли к песне «Молодой».

– Да!

(Звучит песня «Молодой».)

Я простой обалдуй,

Мне беда – не беда.

Я по жизни иду

Сам не знаю куда.

Я – в рубашке одной,

А душа – нагишом.

Просто я молодой,

Просто мне хорошо!

 

Я иду напрямик,

Лужи мне – нипочем:

Подтолкнул грузовик

Из грязищи плечом.

А шофер поражен,

Деньги тянет, дурной.

Просто мне хорошо,

Просто я молодой!

 

Потакаем добру,

Неприкаян рублем.

Я то песни ору,

То свищу соловьем.

Дед с седой бородой

Обозвал алкашом.

Просто я молодой,

Просто мне хорошо!

 

Засыпает земля,

Засыпает вода,

И иду только я,

Сам не зная куда.

А месяц в небо пошел,

Наблюдает за мной.

                                                               И ему хорошо –

Он, как и я, молодой.

– У этого молодого парня очень серьезные, достойные принципы жизни.

– У кого?

– Про кого Вы поете, про самого себя.

– А-а.

– Знаете, про принципы жизни… Сколько я читала в Ваших интервью, и мы с Вами беседовали, и на концерте я бывала, но от Вас ни разу не услышала ни про кого ничего плохого. Из Вашей книжки: «Василий Котляров – это мой двоюродный брат, он очень любит командовать, но никогда никого не судит. Человек приходит в этот мир один и уходит один. Говорит он мне: “Ты заметил это? Рядом друзья, жена, но уходит он один, так что не надо никого судить, пусть живут как знают”».

Мне кажется, Вы послушались брата в этом совете.

– Надо сказать, что в книжке образы раскрыты не полностью.

– Дополните?

– Собственно говоря, брат у меня действительно молодец, недавно купил трактор. Просто это такие зарисовки в книжке «Волгоградские лица».

– Но это в точку. Потому что сейчас двое или трое людей собираются – и если не говорят о проблемах (а проблемы, как правило, бывают персонифицированны), то разговор не клеится...

 – Василий Котляров – человек очень отзывчивый.

– То есть должен быть кто-то виноватый, а это, как правило, не кто-то из тех, кто присутствует, а кто отсутствует, и пошло-поехало. На самом деле от этой болезни так тяжело лечиться. Я не знаю, как в быту, но в интервью Вы ею не болеете. Как так получается?

– Брат у меня, между прочим, орденоносец, имеет медаль «За отвагу на пожаре». Раньше был комбайнером, служит в МЧС и конвоем ходил, молодец! Пользуясь случаем, передаю ему привет! Может, кто в Раковке увидит и услышит.

– Присоединяюсь. Давайте всем приветы передадим, если уж на то пошло.

– Да.

– Нет, Игорь, серьезно, Вам просто не нравится говорить про людей плохое? То есть это как бы изначально Богом заложено, Он такой талант дал, который так и остался.

– Я не думаю, что это какая-то установка.

– Или мама с папой так научили?

– Нет. Наверное, больше от того, что у меня ни к кому особых претензий нет, потому что я, может быть, на себе слишком зациклен. То есть мне ничего ни от кого особо не надо, я обеспечен и не требую ни от кого того, что мне нужно. Мне порой самому с собой весело. Проснулся с утра, начал сам с собой разговаривать, тут же себя развеселил. Кто бы услышал, может быть, бригаду бы вызвал. Поэтому как-то так полегче.

И потом, что касается песен и проявлений творческого порядка, я уверен, что никого нельзя ругать и пытаться принизить, это неправильный путь, даже если говорить просто стратегически. Нужно кого-то брать и его возвышать, это гораздо правильнее, я считаю. Потому что пытаться приподняться над тем, что ты кого-то притопил… зачем это? Ведь есть достойные вещи и люди, вот про них надо попытаться, а не про себя, вот смысл, мне кажется, главный во всей истории.

– У Вас есть песня про казаков.

– Сейчас мы ее споем. «Дождь над Медведицей».

– Да. Мне кажется, получился цикл – «Веселей»; и тот же самый, где «в голову даст заточенной железкой», парень тоже оттуда.

– Нет, тот парень совсем не оттуда. Он на три века как минимум младше. Я разделяю эти песни, понятно, что на эмоциональном уровне, казаки все. Но песня «Казачья», где «заточенной железкой», конкретно историческая. Это XVI–XVII века, может быть, где-то начало XVIII.

– Но он воспринимается так, как будто тут где-то ходит.

– Но это уже вопросы к истории. Если те события воспринимаются как созвучные сегодняшним, то я уже тут ни при чем абсолютно. Но изначально песня была навеяна тем временем. А «Дождь над Медведицей» – это начало XX века.

– «Рожок» тоже оттуда, из этого же ряда?

– Да. Это, скорее, навеяно Козьмой Крючковым, первым георгиевским кавалером. Он тоже из наших мест, с Усть-Хопёрской станицы. Давайте споем песню «Дождь над Медведицей».

– Давайте.

(Звучит песня «Дождь над Медведицей».)

Из-за гор, из-за дальних бугров

Ветер тучи пригнал с северов.

Гром гремит пятый день во всю мощь,

Над рекою Медведицей дождь.

 

Зря меня, дождь, ты гонишь домой –

Я до нитки промокну тобой.

Знаю я, не вода с облаков –

Это слезы донских казаков:

 

С Соловков, из холодной тайги,

Из промозглых болот

Вдруг поднялись и вот

Вновь пришли налегке

 

В гости к родной реке,

Чтобы с нею потом

Навестить тихий Дон…

 

В каждой капле – прабабки, отцы

Про забытый поют геноцид,

Про вагон, про осенний туман,

Про Лиенц да взведенный наган

 

В мокрой мгле

Смерть в разбитом окне,

Ледяные моря,

Лагеря, лагеря…

 

Кто ж по вам закричал? Кто и где? –

Только дождь на вечерней воде.

А сотни радуг цветастых вокруг

В свой зовут полубред, полукруг.

 

В сером небе закат – как лампас,

Солнцем ряженым смотрит на нас.

Сколько вас?

Ну когда ж ты, дождь, пройдешь?

Ну а ты только льешь, только льешь…

 

Из-за гор, из-за дальних бугров

Ветер тучи пригнал с северов.

Гром гремит пятый день во всю мощь,

Над рекою Медведицей дождь…

– Эта песня как раз дала название Вашему новому альбому?

– Да.

– Игорь, когда концерт заканчивается, страшно жалко, а когда время в эфире заканчивается, наверное, еще более жалко, потому что оно короче, чем концерт. Я была на Вашем концерте в Екатеринбурге. Два с половиной часа просто на разрыв души.

– В Екатеринбурге классно было, мне понравилось, там здорово.

– Полный зал народу, причем в основном мужики, лет двадцати-сорока. Женщины тоже встречались. С той, которая сидела рядом со мной (мы случайно с ней оказались соседками), мы регулярно вместе доставали платочки и вытирали слезы.

– Ого.

– Когда «Георгиевская ленточка», «Русская дорога», «Дед Агван» или Мамаев курган, невозможно... Но в то же время где-то хотелось притопывать и приплясывать. И потом еще целый час автограф-сессии, так по-честному со всеми, кто хочет обняться, сфотографироваться, книжку подписать, – просто здорово.

Спасибо огромное!

– Спасибо Вам!

– Я уже как-то раз Вам говорила, скажу еще раз: оставайтесь, пожалуйста, таким же настоящим.

– Спасибо!

– Друзья, у нас в гостях был настоящий народный автор-исполнитель Игорь Растеряев. Спасибо за то, что этот час вы провели вместе с нами.

– Спасибо за внимание!

 

Ведущая Светлана Ладина
Записала Людмила Моисеева