Плод веры. Беседа с протоиереем Павлом Великановым. Часть 1

Протоиерей Павел Великанов, кандидат богословия, доцент Московской духовной академии, размышляет о том, может ли быть польза от социальных сетей.

– Вы активный участник разного рода дискуссий...

– Я побоялся бы сказать, что активный!

– Позвольте мне все же дать такую оценку тому, что я наблюдаю со стороны, в частности в социальных сетях. У Вас есть страничка в социальной сети Facebook, Вы делитесь своими новостями, своими соображениями о текущих событиях. Не так давно Вы написали интересную фразу, которая вызвала широкий резонанс, по крайней мере в социальных сетях. Вы написали: «Девяносто пять процентов исповедей – это жалобы на свое некомфортное психическое состояние, и только пять процентов – плач о преданном и оставленном Боге». Поясните, пожалуйста, что имеется в виду и как вообще Ваши знакомые и друзья на это отреагировали?

– Вы знаете, иногда пастырь тоже бывает человеком. Бывают ситуации, когда что-то наболевшее изливается в виде того или иного сообщения в социальных сетях, и с этим сообщением была именно такая история. Не так давно я поймал себя на мысли, что не только наши прихожане, но и многие другие прихожане большей частью озабочены своим, с их точки зрения некомфортным, душевным состоянием и ради этого они приходят в храм на исповедь, общаются с батюшкой, надеются получить определенный пластырь, который излечил бы душу…

– Что Вы имеете в виду под некомфортным душевным состоянием?

– Например, человек хочет спокойно общаться со своими домашними, при этом, когда он переступает порог дома, у супруги возникает только одно желание: сказать ему какую-нибудь пакость. Ей от этого некомфортно, она видит проблему не в том, что это в принципе неправильно и что у нее в какой-то глубине есть ненормальное, неадекватное отношение к своему самому близкому человеку, а ее беспокоит этот неконтролируемый с ее точки зрения процесс.

Здесь как раз, мне кажется, есть очень важная и тонкая грань: настоящая исповедь, настоящее покаяние всегда должно иметь конкретный результат. Если мы говорим о покаянии с точки зрения Ветхого Завета, это всегда не легкая, тоненькая шлифовочка, это радикальный поворот. Человек совершил убийство: он находится в этом грехе, раскаивается, плачет, поворачивает свою жизнь в другое русло – это покаяние. То же самое существовало и в христианской Церкви в первые века. Тогда, как мы знаем, были три главных греха, в которых люди каялись публично и которые в первую очередь именовались грехами: убийство, прелюбодеяние и оставление веры, предательство Бога, Христа, Самого Главного из того, во что ты веришь. Все остальное в прямом смысле слова грехом в общем-то не считалось, и это я, скорее, поддержу. Почему? Потому что именно эти грехи рассматривались как абсолютное препятствие для общения человека с Богом в таинстве Евхаристии. Сегодня, после многих сотен лет сложных внутрицерковных движений, не в последнюю очередь обусловленных монашескими практиками, у нас произошло смещение акцентов. Когда человек приходит на исповедь, зачастую приходится слышать, что в одном ряду находятся мелочи и очень серьезные, крупные вещи. В сознании человека все это выстраивается примерно в тождественный ряд: «Подумаешь, я совершил серьезный грех измены на стороне. Это единственный такой грех, а кроме этого, смотрите: я и молитвы невнимательно читаю, и в храм нерегулярно хожу...» И все это как бы примерно одной и той же степени тяжести. А иногда вообще приходится сталкиваться с такой хитрой позицией, когда человек в исповеди, как профессиональный режиссер, имеет введение, затравочку, кульминацию, слезы, а потом – оп! – подбрасывает на самом деле единственный грех, от которого он чувствует, что его как будто кошки грызут, ему плохо от того, что он знает: это было преступление против Бога. Потом он аккуратно выходит, и в конце концов все это завершается.

Конечно, моя публикация была вызвана болью от того, что крайне редко приходится сталкиваться с тем, что человек смотрит на исповедь не как на некий инструмент разрешения своих душевных проблем, прежде всего психологических, а именно как на очередную ступеньку в изменении личных отношений с Богом. Потому что если этого не происходит, то можно на исповедь ходить годами и десятилетиями, и позитивного процесса, духовного роста не будет.

А еще происходит страшная вещь, с которой тоже, к сожалению, приходится сталкиваться, особенно с ее последствиями. Это так называемая созависимость между исповедником и исповедующим батюшкой, когда каждый из них начинает играть свою роль. Батюшка прекрасно знает, что Марфа – женщина почти святой жизни, особо сильно не грешит, а Марфа знает, что если она придет на исповедь и ничего батюшке не скажет про то, какая она плохая, то батюшка не будет к ней относиться с особой лаской, вниманием, теплом и так далее. В итоге получается и с той и с другой стороны игра. Им-то, конечно, комфортно зачастую быть в таких отношениях, но с Богом это практически никак не связано.

– Как подобного рода дискуссии и вообще настолько серьезные вопросы воспринимаются в социальных сетях? Насколько это уместно, какую реакцию Вы получили? И каково в целом Ваше отношение к социальным сетям, насколько это вред, польза?

– Сложный вопрос. Если говорить конкретно об этой публикации, то реакция была полярной. Сразу налетели несколько «православных коршунов», которые отчитали батюшку, сказали: «Ах ты, такой-сякой, да ты на себя посмотри! Каков поп, таков и приход. Из этой публикации можно сразу сделать вывод, что если ты и священник, то плохой священник». Хотя и это сразу было поставлено под вопрос: «Какой же это священник? Да вы что, это не священник. Хороший Батюшка (прямо с прописной буквы) так писать не будет!» Хорошо, «приемлем и ничесоже вопреки глаголем». Но бо́льшая часть духовенства и тех людей, которые достаточно глубоко участвуют в жизни приходов, поддержали эту тему, сказали: «Да, действительно, нам такой взгляд открывает какие-то язвы, потому что мы многократно ходим на исповедь и в то же самое время даже с хорошим духовником чувствуем какое-то пробуксовывание».

Почему? У нас сегодня исповедь превратилась в один из инструментов допуска к Причащению, и это прекрасно, плохого в этом нет совершенно ничего. Но со стороны пастырей зачастую происходит незаметная подмена: мы считаем, что если человек приходит на исповедь и ему не в чем каяться, значит, он не просто грешник, он супергрешник, с ним надо особенно работать. А может быть, на самом деле человек жил праведно в меру своих сил и возможностей, он не совершил ничего такого, что стало бы преградой между ним и Богом. В чем он будет каяться? Он может каяться только в одном: в том, что он берет стандартный перечень всех грехов и все их зачитывает, потому что все мы, естественно, абсолютно далеки от идеалов христианского совершенства. Но проблема-то в том, что их можно зачитывать каждые три минуты.

Здесь, мне кажется, есть одна очень важная проблема нашего русского церковного сознания: мы крайне зависимы от определенных ритуальных действий. С одной стороны, это прекрасно, потому что создает именно тело религиозности. С другой стороны, мы совершенно забываем, что все это не более чем инструмент. Я очень люблю разные инструменты, для меня нет большей радости, чем купить новый электрический рубанок, стамески какие-нибудь, но при этом очень хорошо знаю, что этим реально пользоваться не буду. Беда, когда мы, православные, оказываемся со всех сторон окруженными самыми лучшими, самыми изысканными, дорогими во всех смыслах слова инструментами и сидим довольные: у нас все есть, но мы ничем не пользуемся. Так вот, исповедь – это же мощнейший инструмент, который можно сравнить в обычной жизни, пожалуй, только с капитальным ремонтом. Я часто привожу своим студентам такой пример: «Вы когда-нибудь жили на стройке? Это ужасно. А представьте себе, что вы живете на стройке всю жизнь: одну комнату отремонтировали, еще не успели ее покрасить, сразу сносите стенки и начинаете что-то делать по-другому». Понятно, что в таком состоянии долго человек жить не может. Так вот, настоящая исповедь – это капитальный ремонт души, храма, в котором живет человеческая душа. И безумием будет требовать от прихожанина, чтобы он еженедельно производил такой капитальный ремонт. Он, конечно, должен следить за тем, что происходит. Конечно, мы каждый день убираемся, подметаем и так далее, но это не капитальный ремонт. Если человек старается внимательно жить и наблюдает, что за эту неделю на самом деле он против Бога совершил один, второй грех, и все, то ему не надо заниматься придумыванием и навязыванием самому себе тех поступков, которые он не совершал.

Поэтому я думаю, что сам факт подобных дискуссий и разговоров свидетельствует об очень сильном оживлении церковной жизни, причем не внешнем, не формальном, а именно на очень большой глубине. Сегодня Церковь, не побоюсь этого слова, постоянно омолаживается – и не за счет того, что священноначалие требует от нее этого, нет, просто запущены какие-то глубинные процессы обновления самого тела церковной жизни, которые неизбежно будут выбрасывать подобные вопросы на поверхность.

На нашем портале bogoslov.ru была очень показательна дискуссия вокруг проекта документа «О подготовке к Божественному Причащению». Чем показательна? Тем, что по сравнению со всеми предыдущими дискуссиями это было, в прямом смысле, небо и земля. Когда шла дискуссия о церковнославянском языке, о необходимости введения определенных корректив в существующие богослужебные тексты, мы с ужасом наблюдали два лагеря: одни стоят на том, что священный церковнославянский язык неприкасаем, и точка, а вторые говорят: «Ребята, давайте все-таки будем говорить с Богом на языке, который хотя бы нам самим будет понятен». Ни первые, ни вторые слушать друг друга не хотели. Было жесткое сопротивление, противостояние до проклятий в адрес друг друга в том или ином смягченном виде. Когда пошла речь о Евхаристии, мы обратили внимание, что вдруг люди захотели слушать друг друга, они оказались заинтересованными в том, чтобы понять позицию другого, при том что он свою позицию грамотно отстаивает. Эти наши любимые методы ведения дискуссий, когда цитаты Священного Писания, выдержки из творений святых отцов превращаются в такие шарики для пинг-понга, здесь уже не работали. Потому что бросали этот шарик туда-сюда – и что? Пожалуй, впервые люди стали проговаривать определенные смыслы: а зачем исповедь должна предварять Причащение? А могут ли быть ситуации, в которых священник, хорошо зная свое духовное чадо, зная его жизнь, может разрешить причаститься на Светлой седмице несколько раз в неделю без исповеди, если не произойдет ничего такого, что отягчает совесть готовящегося к Причащению? А как быть с постом? А в чем смысл поста? И вся эта дискуссия, слава Богу, позволила подготовить документ, который, после утверждения Архиерейским совещанием, очень органично вошел в тело церковной жизни. То есть никакого отторжения, бунта, расколов не было. Конечно, он очень корректно был составлен, но он позволил легализовать те практики, которые и без этого существовали на многих приходах. С другой стороны, он позволил многим пастырям увидеть, что можно немного расширить «коридор возможностей» для обычных прихожан.

Я думаю, что сегодня очень важно уметь правильно общаться друг с другом, в том числе посредством социальных сетей. Если посмотреть на подрастающее поколение, хотим мы или не хотим, но они все там сидят. Это их основное пространство общения и взаимодействия. Ну уйдем мы оттуда – и что? Они-то оттуда не уйдут. Конечно, здесь тоже есть определенные опасности, проблемы, с которыми надо как-то уметь бороться, противодействовать, но в целом я считаю, что социальные сети, возможность общения в различных формах позволяют нам проговаривать смыслы и находить ответы гораздо интенсивнее и эффективнее, чем это происходило ранее. Та же самая дискуссия по документу о подготовке к Божественному Причащению, думаю, велась бы не менее лет десяти-пятнадцати, если бы это было в обычном стандартном печатном виде, без интернет-коммуникаций. То, что это произошло за полгода, – прекрасный результат.

– Говоря об этой дискуссии, не могу не упомянуть Ваш развернутый комментарий о практике отлучения от Причастия. В частности, Вы написали: «Прежде чем отлучать от Причастия, надо приучить человека регулярно причащаться». Прокомментируйте, пожалуйста. Что Вы имели в виду?

– Абсолютно верно. Невозможно лишить человека того, что у него и так отсутствует. Институт отлучения от Причащения – это, пожалуй, самый суровый церковный институт, и он всегда был актуален в среде, где люди понимали и ощущали острую потребность участия в Божественной Евхаристии. Сегодня таковых не очень много даже среди церковных людей. Есть очень ревнивые пастыри с действительно горящим сердцем. И есть люди, только переступающие порог храма и, естественно, ничего не понимающие, живущие, прямо скажем, антихристианской жизнью, но желающие хотя бы за что-то зацепиться. И вот человек чуть-чуть приподнимается от своей суеты, от этого греха в надежде, что, может быть, Причастие ему поможет вдохновиться, захотеть этого, и тут ему раз – и отрубают: «А ну, как ты смеешь? У тебя есть такой смертный грех! Этот грех имеет епитимью – двадцать пять лет отлучения, а то и до смерти. Вот когда будешь помирать, тогда и придешь причащаться». Ну и что? Чего мы добиваемся тем самым? Человек как не ходил в церковь, так и не будет ходить. Хоть маленькую возможность зацепиться мы ему оторвали.

Поэтому, конечно, неспроста в комиссии Межсоборного присутствия по вопросам приходской жизнедеятельности идет предварительная подготовка документа, который призван регламентировать использование существующих церковных канонов, правил святых отцов в соответствии с реалиями сегодняшней жизни. Речь идет вовсе не о какой-то хитроумной интерпретации, а о том, чтобы дать удобопонятный алгоритм, который может сделать эти на сегодняшний момент бесконечно далекие от наших реалий Божественные правила руководством к действию. Сегодня практически каждый второй молодой человек уже имеет опыт супружеской жизни без заключения брака, что называется гражданским браком. Это повсеместно, повально – что мы с этим будем делать? Это однозначное основание для отлучения человека от Причастия? Или это возможно посредством какого-то переосмысления отношений? Тут разные могут быть варианты. Хотелось бы надеяться и просить молитв, чтобы этот документ получился реально работающим. Как мне кажется, документ о Евхаристии попал в точку. Такой редкий случай, когда воля руководства входит в резонанс с ожиданиями тех, кем руководят. Мне кажется, здесь произошел всплеск интереса к Божественной Евхаристии. Это можно судить даже по числу причастников. Я служу в Пятницком подворье рядом с Лаврой, у нас очень маленький храм, но я знаю статистику по самой Лавре: число людей, участвующих в богослужениях, в Лавре за последние двадцать лет совсем не стало больше (если не наоборот), а вот число причастников увеличилось приблизительно раз в пять-шесть.

– Обращаясь еще к одному Вашему достаточно давнему интервью, позволю себе процитировать Ваши слова. Они как раз идут в развитие того, о чем Вы говорили чуть раньше: «Наши православные прихожане очень закрыты в своей реальной жизни, в своих бытовых нуждах, в своих проблемах». В чем это выражается и как это преодолевать?

– Да, я это понял, когда на нашем приходе мы попробовали реализовать проект безденежной взаимопомощи между прихожанами под пафосным названием «Тягомотина». С чем мы столкнулись? С тем, что число желающих помогать несоизмеримо с числом тех, кто готов принимать эту помощь. Я прекрасно знаю, все в той или иной мере нуждаются в этой помощи, у них есть проблемы, с которыми они предпочитают справляться сами. Почему? Потому что им страшно открыть свою немощь, свою несостоятельность материальную, человеческую, несостоятельность в плане наличия достаточного круга друзей, знакомых, тех, кто им дорог и кому они дороги, открыть перед другими членами своей же общины.

Меня это заставило очень серьезно задуматься: почему, с чем это связано? Я пришел к такому размышлению, что, к сожалению, мера вовлеченности в церковную жизнь для нас измеряется сегодня исключительно участием в таинствах и вообще наличием человека в храме. А то, насколько человек включен в жизнь других, – это желательно, хорошо, но вовсе не является определяющим. Мне кажется, мы сделали искусственный разрыв между духовной составляющей и душевно-материальной. На самом деле ни у какого человека этого разрыва нет, у нас все одним клубком завязано. Человек, когда приходит в храм, красиво одевается, говорит о правильных вещах, о духовных проблемах. А придет домой – и у него там валяется сын-алкоголик, с которым эта несчастная женщина просто не знает, что сделать. Она не может сдать его куда-то на лечение, потому что средств на это нет, не может как-то ему помочь устроить свою жизнь, чтобы он перестал пить. Но про это она говорить не будет, она считает: зачем грузить всех остальных, зачем свои проблемы, свою головную боль делать болью других? Мне кажется, это такое направление, над которым надо правильно работать. Мы не можем вынудить других людей рассказывать о своих проблемах, о своей боли, о тех потребностях, которые у них есть, но необходимо создать такую атмосферу, в которой человеку перестанет быть стыдно говорить о том, что у него не все в порядке. Мне кажется, это как раз та самая интонация, тональность, которая должна отличать именно православный храм от какого бы то ни было другого места. Здесь должны быть заинтересованы в человеке вне зависимости от того, насколько он финансово состоятелен, насколько он активный прихожанин. Человек должен приходить и понимать: ты кому-то нужен, скорее всего, ты будешь нужен именно в рамках этой общины.

– В завершение программы, если можно, коротко расскажите о храме, где Вы служите. Насколько понимаю, это Троице-Сергиева Лавра?

– Да, это очень древний храм, середина XVI века. Два храма были построены для того, чтобы удовлетворять потребности жителей прилежащих к Лавре слобод: это храм в честь святой великомученицы Параскевы Пятницы и соседний – в честь Введения во храм Пресвятой Богородицы. Один из них был зимним храмом, другой – летним. Очень интересна сама история этих храмов, чего там только не было: и женский монастырь, и просто приходской храм, в подклете Введенского храма даже располагалась темница для клириков, осужденных за те или иные серьезные преступления. Потом, в советское время храмы были закрыты. Только уже во время общих реставрационных работ в Троице-Сергиевой Лавре под руководством В.И. Балдина, поскольку храмы являются своего рода визитной карточкой – раньше все паломники проходили между этими храмами по пути в Лавру, – они были включены в программу и отреставрированы. В этом году мы празднуем двадцать пять лет того, как храмы были отданы Церкви и там начались богослужения.

Для меня эти храмы – в первую очередь такое домашнее пространство, в котором мы стараемся создать атмосферу дружелюбия и заинтересованности не на словах, а в конкретных делах. У нас реализуется, на наш взгляд, интересный проект под названием «Русский дворец интересов» – это пространство созидательного досуга для всех членов семьи.

– Спасибо Вам огромное, мы обязательно продолжим наш разговор.

– Спасибо и Вам!

Ведущий: Александр Гатилин
Расшифровка: Екатерина Самсонова