Плод веры. Беседа с Героем Советского Союза иноком Киприаном (Бурковым). Часть 1

Почему Герой Советского Союза, бывший советник Президента России стал монахом? Инок Киприан рассказывает о службе в Афганистане и других "горячих точках", о клинической смерти и потустороннем опыте.

– Я хочу начать наш разговор с несколько неожиданного вопроса. В одном из интервью Вы сказали, что у Вас трижды была клиническая смерть, Вы видели свет в конце туннеля, у Вас были какие-то мистические виде́ния. Вы беседовали об этом со своими друзьями и знакомыми, которые были в схожей ситуации, и эти образы совпадали. Если можно, расскажите чуть подробнее, что это и как это воспринимать.

– Да, это так. Правда, сначала не знал, что у меня была клиническая смерть. Узнал об этом спустя три года от военного хирурга, который оперировал меня в Афганистане, – Владимира Кузьмича Николенко, замечательнейшего хирурга с золотыми руками. Мы сидели на генеральной репетиции фестиваля афганской песни «Когда поют солдаты». Готовясь к нашему выступлению, я вдруг сказал: «Вы знаете, Владимир Кузьмич, у меня в памяти осталось какое-то необычное явление, когда Вы меня оперировали, – свет в конце тоннеля» – и начал ему рассказывать более подробно, что я видел. Он выслушал меня и потом говорит: «А что ты удивляешься: у тебя трижды была клиническая смерть». Вот так я узнал об этом.

Ну а подробнее… В общем, об этом уже много сказано, есть фильмы журналистки Царевой о посмертном опыте людей. И я, и мои друзья действительно имели такой опыт, поэтому я не верю, что загробная жизнь существует, а знаю, что она есть. Знаю, что есть рай, и знаю, что есть ад. И то, и другое довелось повидать.

– Если говорить об Афганистане, то и в советское время, а уж тем более в 90-е годы отношение к той военной операции, которую проводил Советский Союз, было достаточно неоднозначное. Вы на себе как это испытали? Какое отношение было к Вам как воину-интернационалисту?

– Я поехал в Афганистан так же, как и мой отец, погибший там в 1982 году, – добровольно, по собственному желанию. Мотив и у него, и у меня был один – помочь братскому афганскому народу. Так мы были воспитаны – как воины-интернационалисты. Конечно, когда отец и я уже попали туда, стало понятно, что представляет собой эта война и что, может быть, лучше бы нам там и не быть. Но, как говорится, большое видится на расстоянии, и для меня лично Афганистан стал очень полезным. Если до Афганистана во мне не было стержня, а был, как говорят, «шаляй-валяй», то в Афганистане, где я на каждом шагу сталкивался с жизнью и смертью, произошла переоценка ценностей и был сделан определенный выбор. Перейти грань на войне очень просто, за это даже награду дадут. Поэтому выбор там всегда есть: убить или оставить в живых, струсить, о своей жизни больше побеспокоиться или забыть про нее, а беспокоиться о жизни ребят, которые рядом с тобой. Вот этот выбор на каждом шагу, и именно поэтому Афганистан помог мне обрести стержень. Потому в дальнейшей моей жизни, когда я был во власти (советником президента России), когда занимался бизнесом, этот стержень во мне остался. Я благополучно прошел искушения и властью и деньгами и не испортился.

– Хотелось бы, чтобы Вы чуть больше рассказали о своем отце. Я читал, что за две недели до смерти он написал жене такую строку: «Я горел, я горю, я сгораю, но не будет стыда за меня». Что значил отец в Вашей жизни?

– С отцом мы были друзьями, хотя тоже непросто к этому пришли. Было разное, был я и непослушным, и разговоры с отцом в тот период, ненавязчивые с его стороны, помогли мне встать на правильный путь. Потом я поступил в военное училище, пошел по стопам отца, и с тех пор мы с батей были именно друзьями. Я считаю, это огромное счастье, когда сын и отец – друзья.

– Я читал также его высказывание, которое Вы пересказывали: «Он всегда, хотя не был верующим человеком, говорил: “У тебя есть две задачи в жизни – познать себя и победить себя”». Как Вы сейчас интерпретируете эти слова?

– Это же христианский принцип. Мы должны себя познать. Не увидев себя таковым, каков ты есть на самом деле, невозможно двигаться по пути исправления. Еще в 2009 году я думал, что мне есть чем гордиться, что я молодец: в военной науке и практике белое пятно закрыл (это действительно так), социальная политика благодаря тем указам, которые я готовил, в корне была изменена в целом и в отношении к инвалидам; Международный день инвалидов вроде бы была моя инициатива и реализация этой идеи. Я думал, что я молодец, орел, сокол. А когда готовился к первой исповеди, меня как будто кто-то хлестал по щекам, они у меня горели. И я начинал потихонечку видеть себя: оказывается, не гордиться надо, а плакать над тем, как много я не сделал. Господь действительно дал и таланты, и способности, и хорошее физическое здоровье, и я это не использовал в той степени, в которой мог бы. Поэтому видение себя, а точнее видение грехов своих бесчисленных, как песок морской, – это великое благо. Ну а когда видишь свои недостатки, надо бороться, не оставаться же таким, какой есть. В этом христианство, путь исцеления, и когда-нибудь – путь совершенствования в живой любви.

– Какова была миссия Вашего отца в Афганистане и как случилось, что он погиб?

– Он был заместителем начальника штаба 40-й армии, полковником. Уже приехал человек, чтобы его заменить. Более того, на следующий день он должен был вылетать в Советский Союз. Была его последняя боевая операция. В принципе, он мог в ней не участвовать, но он ждал меня. Мы с ним собирались поехать в Афганистан вместе в 1981 году, но я заболел тогда туберкулезом, и меня не пустили, направили на лечение. А когда я все-таки вылечился и мне было дано разрешение врача ехать в Афганистан, то он как раз сидел, ждал меня. Командир полка попросил меня сходить в последний раз в патруль. Я уже сидел на чемоданах, уже был приказ о моем направлении в Афганистан. Когда я пришел с патруля в 12 часов ночи и поднимался по лестнице в общежитии, меня окликнул дежурный: «Вас к телефону». Подошел к телефону: «У Вас погиб отец. Срочно к командиру полка, на аэродром, оформлять отпуск на похороны». Так вот и не получилось мне поехать во второй раз, поскольку погиб отец.

А его последнее письмо действительно прощальное, завещание, в котором он вспомнил абсолютно всех. Оно в стихах, и именно в этом письме указано, как он погибнет: сгорит. Именно так он и погиб, один из всего экипажа вертолета, все остальные остались живы. Отец у меня был жизнелюб, оптимист, а когда я уже был в Афганистане, ребята говорили, что последние три дня он ходил сам не свой, таким никогда его не видели. Даже на его последней фотографии у него глаза были неживые. Я очень удивился, когда увидел эту фотографию: все время такой был живой взгляд, а тут пустые глаза, «стекляшки». Я знаю по себе: опытный человек, прошедший войну, может увидеть, кто сегодня погибнет. Это, как говорят, написано на лице.

– Несмотря на это, Вы все-таки добились того, что попали в Афганистан, и не просто попали, а стали авиационным наводчиком. Это профессия, в которой служат единицы. Почему Вы выбрали именно такую опасную профессию и какие были впечатления, когда Вы участвовали в первой операции?

– Вы знаете, с того момента, когда я выгружал из самолета гроб отца, у меня была мысль: а стоит ли жизни такая поездка в Афганистан? Ради чего? Тем более добровольно. Одно дело, когда есть приказ – мы люди военные, а ехать самому – зачем? Чтобы потом тебя вот так привезли в гробу? У меня был вопрос, стоит ли оно того, и, чтобы это понять, надо все это испытать на себе. Многие почему-то думали, что я еду мстить за отца. Нет, слава Богу, мести никакой не было, более того, было даже, скажем так, более бережное отношение к противнику. Ответ я там на свой вопрос получил: сто́ит.

– Все-таки почему Вы стали авиационным наводчиком?

– Потому что эта работа как раз боевая. Авиационный наводчик изо дня в день ходит на боевые операции. Если, скажем так, в пехоте один батальон воюет, другой на охранении, третий отдыхает в полку, то наводчик сначала с одним батальоном, потом они меняются, и ты с другим батальоном, с третьим, и так далее. У меня максимальный перерыв между боевыми действиями был три дня. Один раз, правда, была неделя, но это было как раз на праздник, были выборы, и я тогда принимал должность.

– Как я прочитал, на всю армию было двадцать с небольшим офицеров боевого управления авиации. И Вы были в числе этих двадцати человек на всю армию?

– Да. По штату нас было больше – тридцать пять, если мне память не изменяет, а «живых», как говорится, тех, кто мог ходить на боевые, было человек двадцать. Потому что остальные – либо убиты, либо ранены, либо болеют. Это действительно очень опасная работа. В наше время, когда я был в Афганистане, вообще было непросто наводить. Тогда не было лазерных средств наведения, и мы это делали так: берешь дымовую шашку и как можно дальше ее от себя выбрасываешь. Противник же видит: раз вертолеты появились, значит, сейчас будут наводить, дым полетел, значит, там авиационные наводчики, и весь шквал огня сразу туда. Первая задача – убить авиационного наводчика, поэтому у нас постоянно были большие потери. Из моей группы в пять человек ни один целым оттуда не ушел, все были ранены. Один очень тяжело: ногу оторвало выше бедра и глаз выбило.

– Вы были ранены тяжелее всех. Как это случилось?

– В 1984 году, 23 апреля, за три дня до моего дня рождения, на горе высотой 3300 метров, в долине Панджшер. Во время боевой операции подорвался на мине, и сразу оторвало ноги. Мина оказалась самодельная, напичканная гвоздями, поэтому тяжелое поражение было. Правую ногу сразу оторвало, а в левую вошли все эти гвозди и сделали из нее месиво. Потом, когда меня тащили к вертолету, я думал: лучше бы ее сразу оторвало, потому что она ни на чем болталась.

– То есть Вы были в сознании?

– Да, я был в сознании, в это время я сам управлял авиацией. Так меня кроме авиации никто не заберет. Если я буду без сознания, никто не сможет завести их здесь на посадку. Я на то и находился в рядах сухопутных войск, чтобы управлять авиацией, в том числе эвакуировать раненых, убитых, больных.

– Что было дальше, когда Вы попали в больницу, и вообще какие были шансы выжить?

– У меня даже песня посвящена моему ранению, точнее, тем людям, благодаря которым я остался жив. Солдатик, который был рядом со мной, чуть не плача, на моих глазах разорвал тросик на три части (нечем было перекусить), так за меня сильно переживал, и наложил жгуты. Вертолетчики-ребята… Там негде было сесть, даже зависнуть было фактически невозможно: острая вершинка и нисходяще-восходящие потоки могли вертолет просто перевернуть и бросить в пропасть. Я, честно говоря, не верил, что меня смогут забрать. И когда ребята подходили – я управлял ими при заходе на посадку, – сразу им сказал: «Вы сами смотрите, потому что нет никаких условий даже для зависания». Я лежал, показывал левой рукой (правая у меня была ранена), потому что им не видно под собой. Я показывал: «ближе, ближе», потом: «стоп!». Они очень близко подошли. Я помню их лица: настолько они были сосредоточены на управлении вертолетом. Просто чудеса пилотирования. Вот где настоящее мужество и профессионализм.

Потом меня подняли в вертолет, правда, не без проблем получилось. Металлическая лесенка, которую прицепили к вертолету, электризуется от работы винтов, и, когда я ухватился левой рукой, меня ударило током, причем так сильно, что бросило на камни: ребята не удержали. В глазах все помутилось, но ничего, пробормотал: «Ребятушки-солдатушки, больше не роняйте только». Второй раз такого удара уже не было: не успел наэлектризоваться вертолет. Вообще, такая эвакуация запрещена, потому что может просто убить током.

Потом полетели в Кабул, в медсанбат. Причем меня не в госпиталь повезли, а именно к тому хирургу, который на весь Афганистан считался самым лучшим. Ребята про него так говорили: «Если Кузьмич скажет, что надо голову отрезать и снова пришить, соглашусь». Он сам так мне говорил: «По всем законам медицинской науки ты жить не должен». Заснял всю операцию на слайды, и потом, когда он защищал свою докторскую диссертацию, я у него фигурировал как главный элемент: жить-то не должен, а все-таки жив остался. И руку он мне сохранил. Рука уже не работала, и ее собирались отнять, но он за нее поборолся и восстановил кровообращение. Правда, рука еще восемь месяцев фактически не работала, чуть-чуть пальчики шевелились.

Всем этим людям – и солдатику, и ребятам-вертолетчикам, и врачам, Владимиру Кузьмичу прежде всего, – низкий поклон за то, как они боролись. Действительно, сам погибай, а товарища выручай. Всю свою душу, и сердце, и профессионализм направили на то, чтобы спасти другого. Вот это, наверное, и есть главное и самое ценное на войне: сам погибай, а товарища выручай. Это опять заповедь Божия: нет больше той любви, чем жизнь отдать за други своя.

– Как проходила реабилитация? Я знаю, что Вы стремились вернуться в строй. Как это было вообще возможно?

– Вы знаете, здесь у меня как раз не было морально-психологических проблем. Утром я очнулся после операции (я потерял сознание, уже когда меня на каталке завозили в операционную и наконец сделали обезболивающие уколы, потому что до этого нечем было обезболить). И когда я увидел себя под простыней, откинул ее левой рукой и увидел загипсованные остатки ног, правая рука тоже в гипсе, возник образ – как бывает образ Девы Марии, а тогда это был Алексей Маресьев. Где-то впереди слева, как икона, явился его образ, и у меня в уме сразу мысль: «Я тоже советский человек, как Маресьев, я тоже летчик, почему я должен быть хуже? Я тоже встану на ноги и буду летать, прыгать с парашютом, вернусь в боевой строй». Махнул левой рукой и сказал: «А, ерунда, новые ноги сделают». И все, у меня как отрезало, я больше не переживал.

Когда ко мне приехало командование, я сразу назвал три просьбы: «Первое – не надо меня представлять к званию Героя». Был вопрос: «Почему?» Я говорю: «А что я потом буду сочинять? Какой я геройский подвиг совершил? Никакого». Я и тогда, и сейчас не считаю, да и все мои друзья, которые удостоены этого высокого звания, тоже не считают, что совершили какой-то геройский подвиг. У нас свое отношение к этому. Вторая просьба была ничего не сообщать о моем ранении маме. На вопрос «почему?» я сказал: «Чем позже она увидит, тем в более крепком состоянии я буду, оклемаюсь». И третья просьба: «Помогите остаться в армии». Все. Потом командующий генерал Колодий, Царство ему Небесное, написал ходатайство на имя министра обороны с просьбой оставить меня в порядке исключения в Вооруженных силах, что в конечном итоге и произошло. Потом я еще тринадцать лет прослужил в армии.

– Я даже выписал для себя фрагмент из письма: «Признать годным к службе вне строя в мирное время. На протезах ходит без трости». Как Вам это удалось, сколько времени потребовалось, чтобы достичь такого результата?

– Очень важно никогда себя не жалеть. Даже тогда, будучи вне Бога (хотя я никогда не отрицал существования некоего Высшего Разума, но далек был совершенно), я был уверен, что человек очень многое может, почти все, но тогда я, естественно, завышал возможности, считая, что все может. Моя любимая поговорка была: «Вера горы двигает». Это сказал философ Демокрит, но опять-таки о вере. И еще о мужестве: «Мужество делает ничтожными удары судьбы». Уже потом, в госпитале, когда мы в палате дискутировали на эту тему, я подумал: ничтожен для меня этот удар судьбы или нет? Ничтожен! Я же не переживаю, верю, что останусь в армии, и так далее. Один только был вопрос: я не знал, как на такие ранения реагируют девушки, потому что тогда был холостяком. Но потом убедился, что нормально реагируют, поскольку для девушек тоже главное не ноги, а сила духа в человеке.

Конечно, потом, когда я лежал в госпитале и сам стал вставать на протезы, то понял, что в фильме об Алексее Мересьеве еще мало показано, насколько тяжело вставать на ноги вначале. Даже тридцать минут просидеть в протезах тяжело: ноги начинают ныть, и в конечном итоге ты их снимаешь. Я пытался и ночью засыпать в них, но тогда это не сон, а непонятно что получалось. А потом, когда я гулял по госпиталю, то понял, что надо бежать из него, потому что всегда есть возможность присесть, отдохнуть, и ты себя жалеешь. Как бы ни заставлял себя, а все равно себя жалеешь.

Я попросился в отпуск на полтора месяца и отказался от сопровождающего. У меня был день, когда я впервые был на протезах всю ночь в поезде из Москвы в Питер, не снимал, потому что было как-то неудобно перед людьми. Ноги утром были как деревянные, я их просто не чувствовал. А в середине дня приехал к друзьям, но их дома не оказалось. Жили они на окраине города, новый район, и не было близко ни автобусной остановки, ничего (туда-то я на такси доехал, а там даже такси было не поймать), еще и снег повалил… Я пошел искать остановку, а это далеко. И в один момент я просто остановился, не мог сделать больше ни шагу. И помню, у меня было такое состояние: в глазах слезы, смотрю: «Где бы упасть? Присесть хотя бы ни минутку! Неужели так всю жизнь?» Ну а деваться некуда. В общем, каким-то чудом (с этим чудом опять все ясно – с Божией помощью) сделал шаг, второй, третий. К вечеру я был немножко как выпивший, так все у меня шумело, я был веселенький такой, но уже не замечал ничего в ногах.

Через неделю я приехал в Киев, в санаторий. Врач, который меня принимал, через десять минут заскочил в палату, куда меня направил, и говорит: «Так Вы на протезах! Что ж Вы не сказали?» – «Ну там же написано в эпикризе». Он даже не заметил. Я вернулся из отпуска, еле-еле доехал, потому что протезы, конечно, были разбиты в пух и прах, но к тому времени были готовы новые. Я их получил, и мы с ребятами пошли отметить в ресторан. Я наплясался в ресторане так, что у меня стопа отвалилась. Потом мне усиливали протезы, потому что они ломались, не выдерживали. С тех пор я хожу без палочки.

– Спасибо огромное за беседу, мы продолжим наш разговор в следующей программе.

Ведущий Александр Гатилин

Записала Екатерина Самсонова