Нравственное богословие. Выпуск от 3 апреля

Курс ведет священник Константин Корепанов.

Мы продолжаем уроки «Нравственного богословия». Напомню, речь идет у нас об основном маршруте, пути, алгоритме аскетической деятельности человека. Конечно, это не подробное описание, о чем мы говорили в беседах по «Добротолюбию», – это некая схема, абрис, именно алгоритм.

Мы говорили, что первым моментом является обращение человека к Богу – собственно обращение, которое, вследствие того что человек повернулся к Свету, повернулся к Богу, приводит к тому, что у него начинается переосмысление собственной жизни. Он начинает замечать собственные грехи. Само обращение предполагает, что, повернувшись к Свету, человек увидел: он грязный, одежда его запачкана. Этот процесс почти мгновенный, потому что собственно желание покаяться в своих грехах воспринимается окружающими и самим человеком именно как обращение к Богу. И вот это первое покаяние, первая исповедь, первое желание, жажда очищения в дальнейшем приводят к тому, что человек начинает исполнять заповеди Божии. Мы про это говорили – про разные возможности исполнения заповедей Божиих, про то, как человек их воспринимает.

Хотя это могут быть вовсе даже не заповеди Божии, а заповеди человеческие. Такое тоже возможно в первом порыве обращения, который часто называют неофитством. Буквально «неофит» – это новообращенный или новый последователь, то есть человек, который не очень разбирается в богословии, в традиции. Я думаю, что никто из людей, и уж тем более Бог, не судит человека за то, что в этот ранний этап своей обращенности он может что-то не так понимать или что-то не так воспринимать и, в соответствии с этим, что-то не так делать. Тут гораздо важнее честность и искренность. За эту честность и за эту искренность благодать Божия многое покрывает, а Господь всех нас умеет ждать, и ждать очень долго.

Поэтому, ведя сына Своего или дочь Свою к Себе, воззвав к ним и приведя их к Себе, Он, конечно, не будет строго спрашивать с человека за то, что он пока не очень понимает, что, собственно, нужно исполнять в первую очередь, а что во вторую. И тем меньше такой человек виноват, чем реже ему встречаются люди, могущие объяснить, что в действительности является первостепенным, что является второстепенным, а что является вообще не очень важным в церковной или духовной жизни.

Но, так или иначе, человек осознает свои грехи и начинает исполнять заповеди. Начав осваивать и исполнять их, человек постепенно и становится учеником. Лучше, конечно, чтобы он стал учеником Иисуса Христа, но даже если он станет учеником ученика Иисуса Христа, то это тоже не является катастрофой – лишь бы, еще раз скажу, он был очень искренним и как огня избегал бы лицемерия.

К сожалению, сделать это всем людям очень трудно. Не случайно Христос даже Своим ученикам – пламенным Своим последователям, избранным Своим, строго-настрого наказывал остерегаться закваски лицемерия – закваски книжников и фарисеев. Лицемерие есть то, что может легко погубить всякого человека, как только он встал на этот путь.

Но, так или иначе, необходимо внимательное изучение заповедей Божиих. Неважно, в данном случае, где он их находит – в Евангелии или в Ветхом Завете, в писаниях преподобного Серафима Саровского или преподобного Антония Великого, святителя Игнатия (Брянчанинова) или святителя Феофана Затворника, – это непринципиально. Важно, что постепенное погружение в традицию, размышление о заповедях и проверка себя этими заповедями приводит к тому, что человек видит свои грехи – и те, которые были прежде, и те, которые он совершает сейчас, видит их глубже, внимает им отчетливее и судит о них строже.

Конечно, если человек с этого пути сбился и ушел путями лицемерия, то для него аскетика закончилась – никакой аскетики не будет. Будет все что угодно, но аскетики в святоотеческом, евангельском, истинном понимании этого слова уже не будет. Потому что все, что делает человек перед лицом Бога, должно быть истинным. А лицемерие есть погружение в ложь – в ложное представление о заповедях, в ложное представление о самом себе, в ложное представление о других. Человек опутывает себя паутиной лжи, и, пока он снова не обратится к Свету, ничего с ним дальше на пути аскетики не будет созидаться. Но мы этот побочный путь не рассматриваем, мы берем нормальный магистральный путь, предполагая при этом, что человек способен разобраться в том, что есть ложь, что есть лицемерие, и старается по мере сил их избегать.

Понятно, что искаженное представление о самом себе у него присутствует (так же, как искаженное представление о других), и оно будет присутствовать еще очень долго. Человек только учится жить с Истиной, но вполне к этому еще не готов. Главное, что он сознательно контролирует себя с помощью заповедей, чтобы не погружаться в лицемерие. Потому что предостережение о гибельности лицемерия есть не только в Евангелии – оно там очень ярко и рельефно звучит, – но оно есть и в писаниях любого святого подвижника, которого решится этот новообращенный человек почитать. Поэтому, когда человек в нормальном, а не болезненном состоянии читает жития святых, писания святых, аскетические творения, нравственно-назидательную литературу; когда он, разумеется, читает Слово Божие; когда погружается в богослужебные тексты, то постепенно он начинает все глубже, ярче и острее постигать свой собственный грех. Если этот процесс идет с максимальной степенью искренности и желанием быть честным перед Богом, перед собой и перед людьми, то плач о своих грехах проявляется в человеке острее и полнее.

Если он пока не плачет, то, значит, он еще не попытался стать во всей своей глубине и полноте перед зеркалом заповедей Божиих, не попытался искренне и честно их исполнить. Если нет плача, и он никогда не касается сердца, и на протяжении многих лет ничего не происходит, то, скорее всего, человек свернул на побочный путь. Он лукавит и лицемерит, лжет себе и неправильно воспринимает вообще все, что происходит в нем и вокруг него. Если же человек действительно искренен перед Богом и старается исполнять Его заповеди, то плач случается с ним, хотя бы и непостоянно, но периодически – во времена покаяния, поста (особенно Великого поста). И по мере того как человек плачет, в нем просыпается подлинная ревность к заповедям Божиим. Он начинает не просто их исполнять, хотя еще в начале, в первый момент своего обращения, он пытался их исполнять и даже был какой-то период, когда он думал, что исполняет их. Но после плача (степень его является мерой, которая обусловливает и степень ревности) человек начинает именно жаждать исполнения заповедей Божиих. Иногда – всех заповедей сразу, и так бывает с великими святыми, иногда – какой-то одной.

Например, человека начитает волновать собственная трезвость, или собственное целомудрие, или исполнение заповеди Божией о неосуждении, или жажда смирения, или жажда любви. У каждого это может проявиться по-разному, в силу уникальности его собственной личности. Но в любом случае именно ревностью к исполнению заповедей и заканчивается плач о собственных грехах. Если по какой-то причине этого не происходит, если человек действительно плачет о своих грехах или ему кажется, что он плачет о них, но после этого у него не появляется ревности к исполнению заповеди (хотя бы одной-единственной заповеди Божией!) – именно той ревности, которая пожирает все существо человеческое, значит, с плачем что-то не так. Это, как говорят иногда отцы, неправильный плач. Тогда этот вопрос надо решать с духовником, но такое все-таки бывает очень-очень нечасто.

Обычно человек, по мере оплакивания самого себя и некоторых сторон своей души, начинает ревновать к заповедям. И именно тогда эта ревность открывает ему подлинную свою страстность! Именно тогда, когда человек всем своим существом жаждет исполнения какой-нибудь заповеди (неважно какой) или всех заповедей, только тогда он понимает, как безнадежно страстен, как оплетен этой страстью! Ведь он ее жаждет! Он не просто думает: «Ну, исполню заповедь! Так и быть – не осужу!» Или: «Ну и ладно! И теперь тоже не осужу! Не хочу нарушать! Постараюсь исполнить!» Так человек исполняет заповеди. И между этими двумя решениями он, не заметив, осуждает пятнадцать-двадцать человек, даже не поняв этого, просто не отрефлексировав этого никак!

Вдруг ему пришло в голову: «Ладно, так и быть! Я не буду осуждать этого человека! Мне он не нравится, но я не буду!» Причем это дается ему не так просто, и человек терпит потому, что привычка к осуждению у него есть. Но он терпит и не осуждает другого человека! И помнит те случаи, которые были один или два раза в день или, может, в неделю, – помнит, как он тогда сдержался и не осудил. Но при этом понимает, что в остальное-то время осудил… И вот этот подвиг однократного исполнения заповеди – он бывает настолько ярким, что все остальные десятки случаев осуждения человек просто не воспринимает, а помнит только то, что он боролся, он победил и не осудил.

Но когда человек действительно ревностно, скрупулезно старается не осуждать никого, когда он не просто решил, а ему хочется не осуждать, когда он жаждет этого, вот тут он понимает, что сваливается в этот грех постоянно. Постоянно! Не словом, так мыслью он постоянно осуждает людей. Он хочет не осуждать и не может – при всей ревности ему мешает страшная раздвоенность разумного желания и воли, которая к этому примешана. Эта раздвоенность не дает человеку исполнить того, что хочет, и тогда он чувствует свою страстность в отношении к этой заповеди.

Стоит человеку, например, побороть свое чревобесие и заставить себя ограничить и питаться понемногу, он вдруг с ужасом обнаруживает – как он зависим от этой страсти! Хотя разум со всей очевидностью показал ему, что он действительно может ограничиваться малым количеством еды. И человек хочет этого ограничения потому, что у него какие-то проблемы со здоровьем, и ему очень важно это сделать, и священник его благословил. Но, подвизаясь, он сознает, как он страстен! И это постижение человеком своей страсти приводит к тому, что, во-первых, в нем рождается неформальная, настоящая молитва. Я имею в виду «настоящая» не в том смысле, что она единственная настоящая, а в том смысле, что он начинает действительно молиться. У него ни одного слова не вычитывается. Он не может – органически не может – что-то вычитать. Он может только помолиться своими словами или написанной молитвой. Это и является собственно молитвой, а не чтением молитвенного текста. И во время простого чтения молитвенного текста человек может переживать и умиление, и вдохновение. Его могут посещать много других разных чувств, но только когда ему насущно надо побороть страсть и стяжать чаемое некое качество, он начинает молиться всегда! Он не может ни одного слова произнести формально потому, что он действительно хочет уврачевать некую свою зависимость, хочет избавиться от нее.

Второе. Человек начинает воздерживаться. Если хотите, можете назвать это постом. Просто слово «пост» в нашем употреблении, особенно во дни Великого поста, вызывает совсем другие ассоциации. А здесь хотелось бы сказать именно о воздержании. Это касается и еды, конечно, тоже. Но человек начинает воздерживаться вообще от всего, что является возбудителем страстей. Потому что он понимает: посмотрев фильм, он снова падает на некую позицию, отступает от намеченного им пути и снова страсти (или та страсть, с которой он борется) охватывают его сердце. Он отстраняет эти фильмы, отстраняет одно, другое, третье, – отстраняет все, что мешает ему сосредоточиться в молитвенном порыве к Богу с просьбой об уврачевании немощи, уврачевании страсти.

И третье. Человек начинает совсем иначе причащаться. Причастие из некоей традиции, в которой он уже привык жить, становится тем благодатным лекарством, которое, как он видит сначала, а потом и ощущает, является необходимейшим условием для врачевания его измученного сердца. Вот если назвать все эти три части: молитву, воздержание и Евхаристию – Причастие, и сказать о них в отрыве от контекста, то большинство людей смутится. Они скажут: «Ничего подобного мы не испытывали. Ну, может, когда-нибудь, может, отчасти где-то, но в целом мы не испытывали этого и не поднимаем, как это можно испытывать». Но я еще раз хочу подчеркнуть, что в начале этого трехчастного дела лежит именно постижение собственной страсти, которая рождается из проснувшейся ревности к заповедям. Именно таков порядок: если в человеке не проснулась ревность к исполнению некоторых заповедей, то он и не постигнет свою страсть. Он знает, как знаем и все мы, ходящие на исповедь, что все люди страстные. Но нас это не мучит! Нас это не угнетает! Мы просто терпеливо и, в своем роде, мужественно приходим и исповедуем нашу страстность на исповеди, ничего с этим не делая. Но есть люди, в которых просыпается ревность об искоренении этой страсти – именно этой страсти или (в случае святых) всех страстей сразу. Но человек ничего не может с собой делать.

Вот заболел человек, и он начинает просить, чтобы Бог его исцелил. У него дома остались двое маленьких детей, и он не может позволить себе умереть. Он понимает, что это катастрофа. Он молится три часа, четыре часа, пять часов, десять часов молится непрестанно. И вдруг понимает, что сил молиться больше нет. Он откидывается на подушку и понимает, что его молитва ни к чему не привела. Он по-прежнему болен, он по-прежнему такой же несчастный и разбитый. И он лежит, понимая, что Бог его не услышал, – он чувствует это всем своим существом. Как говорится в одном библейском эпизоде, ставшем таким общим местом для аскетической письменности, небеса стали как медное небо – что стучи, что ни стучи, свинцом нависли и не воспринимают.

И человек бы, конечно, сказал: «Да ладно, в конце концов! Какая разница! Зато там ждет меня Бог. И ничего страшного!» Но тут его снова яростная мысль пронзает: «Дети! У меня остаются дети – двое маленьких сироток! Я не могу позволить себе умереть! Я не должен!» И эта мысль снова поднимает измученного человека, и он снова начинает молиться, потому что боль этих двух маленьких детей не дает ему покоя. Он не может успокоиться! Он не сможет заснуть, потому что видит глаза своих любимых детей. И он снова начинает молиться! Он вновь молится десять часов или сколько хватит сил – восемь, семь, молится и снова в изнеможении опускается на подушку. У него нет никаких сил. Он забывается на пятнадцать минут, видит во сне своих детей и снова просыпается. Он не может успокоиться! И сколько бы вы ему ни говорили: «Смирись, дорогой! Успокойся! Ну что ты? Мы позаботимся о твоих детях. Не переживай ты так, не убивайся!» – он не может! Он просто физически не может успокоиться. Он вновь и вновь подвигает себя на молитву, и нет сомнений в том, что он будет услышан. Он будет услышан Богом потому, что так говорит Христос в Евангелии. Хотя бы за неотступность Бог помилует его и даст ему то, что он просит. И такие случаи известны – они не единичны. Какие-то из них попали в литературу, про какие-то сняты фильмы, какие-то остались неизвестны, о них известно только духовнику того человека, который так молился. Но эти случаи есть.

Так же бывает с человеком и в аскетической практике. Он не выдумал, что у него страсть. И ему не кажется, что он с этой страстью не может жить. Ему не кажется – он действительно не может! Просто не может, и все! Вот вспомнит человек, как пришел прилог осуждения (только прилог!), и он ничего не сказал словом, а просто мысль осуждения промчалась через его сознание, и он со стоном рушится на колени и говорит: «Господи! Я больше не могу этого выносить! Я не могу выносить свое осуждение, потому что душа моя раздирается – она умирает!» Это все равно что у человека вынули душу, а всего-то – пришел помысел! И человек все это не выдумал – он так чувствует! И он снова плачет, плачет, плачет и молится, чтобы Господь исцелил его и дал возможность не осуждать. Он просит не потому, что хочет стать великим святым, не потому, что он хочет достичь каких-то невиданных перспектив добродетельной жизни, каких-то духовных высот. Он умирает, осуждая. Он ненавидит себя за это осуждение и ничего не может изменить в том состоянии, которое испытывает. Тогда и рождаются в нем и молитва, и воздержание, и жажда причащения.

Но все это вместе – все это трехчастное действие – приводит в итоге к тому, что человек смиряется. Как смирялся и тот человек, который просил исцеления, вспоминая о своих детках. Именно так рождается смирение – когда человек понимает, что надеяться больше не на что, и жить, как прежде, он больше не может, происходит какое-то преображение, изменение души человеческой. Он не молится, он не плачет. Он, как сказано в Книге пророка Исаии про Езекия, «как ласточка плачет» – то есть стонет тонким надрывным звуком, исходящим из самой бездны его сердца потому, что продолжает верить; потому, что иначе не может. Но он понимает, что ничего не заслуживает. Ничего! Все в руках Бога, Которого он по-прежнему считает милосердным. Но все его грехи, вся его неправда, вся ложь его жизни и сама ложь его привязанности к детям, вся ложь его души в случае осуждения приводят его к пониманию того, что он ничего не достоин! «Но если Ты хочешь, Господи, помилуй меня! Если хочешь исцелить – исцели! Если хочешь – помяни меня просто о том, что я был здесь и о чем-то несколько дней рыдал перед Тобою. Я знаю, что это не имеет никакой цены перед Тобой. Это ничто! Но, может, Ты вспомнишь, что жил такой человек?»

И вот эта сломавшаяся душа, упавшая душа, смирившаяся душа – душа, познавшая полную свою неспособность, невозможность и негодность, но не отрекшаяся от веры в милостивого Бога, – такая душа и получает благодать.

 Записала Ольга Баталова