Канон. Народный артист РСФСР Михаил Иванович Ножкин. Часть 1

В студию программы "Канон" придет народный артист РСФСР, актер, поэт и музыкант Михаил Иванович Ножкин. В беседе с ведущим программы Александром Крузе Михаил Иванович вспомнит свое военное детство, расскажет, что помогало сформировать его личность и за что он благодарит то страшное для страны время.

– Здравствуйте, дорогие телезрители! Вы смотрите еженедельную музыкальную программу «Канон». В студии Александр Крузе. Русский поэт Николай Алексеевич Некрасов говорил: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». Сегодня у меня в гостях настоящий поэт, достойнейший из сынов своего Отечества, Гражданин с большой буквы, народный артист России Михаил Иванович Ножкин.

Михаил Иванович, здравствуйте!

– Здравствуйте, здравия желаю! Здравствуйте, уважаемые телезрители. Христос воскресе! Сейчас пасхальные дни.

– Воистину воскресе!

Михаил Иванович Ножкин – советский актер театра и кино, поэт, композитор, член Союза кинематографистов СССР, член Союза писателей России, народный артист РСФСР. Родился в Москве в 1937 году. После окончания средней школы поступил в Строительный техникум Моссовета. В 1961 году окончил театральную студию эстрадных искусств Московского театра эстрады, куда в том же году был принят в основную труппу. В кино начал сниматься в 1968 году.

Наиболее знаменитые роли Михаила Ивановича: Павел Синицын в фильмах «Ошибка резидента» и «Судьба резидента», лейтенант Ярцев в картине «Освобождение», Вадим Рощин в «Хождении по мукам», майор Шатохин в «Одиночном плавании» и многие другие. Помимо актерской деятельности Михаил Иванович известен своими песнями и стихами, среди которых «Последняя электричка», «Честно говоря», «Я люблю тебя, Россия» и «Последний бой».

Михаил Иванович является кавалером ордена «За заслуги перед Отечеством» IV степени. Удостоен орденов Русской Православной Церкви, в том числе ордена преподобного Сергия Радонежского II степени, ордена святого благоверного князя Даниила Московского I степени и ордена преподобного Серафима Саровского I степени. Итак, гость программы «Канон» – Михаил Иванович Ножкин.

– Михаил Иванович, я помню, как еще в школе мы учили песню «Последний бой, он трудный самый». Мне всегда казалось, что эти проникновенные строки написал фронтовик, но я очень удивился, когда узнал, что автор этих строк – Вы. Вы были четырехлетним ребенком, когда началась эта ужасная война.

– Четыре с половиной.

– Все равно это раннее детство. Просто не могу в эти майские дни не попросить Вас рассказать о том сложнейшем, великом и страшном для нашей страны времени, на которое пришлось Ваше детство.

– Страшная пора, жестокая, несправедливая, но я всегда вспоминаю о своем детстве хотя и как об очень трудном, но и как о чем-то очень осмысленном, созидательном, творческом. Отсчет своего становления я всегда начинаю с тех военных лет. До этого я, конечно, имею какие-то смутные детские воспоминания, но если говорить о памяти, то самое яркое впечатление – это, конечно, июнь 1941 года и единственная довоенная фотография: моя мать, Клавдия Гавриловна, старший брат и я.

У мамы – родная сестра, у которой тоже были двое мальчишек одинакового возраста, будто по заказу появившиеся на белый свет. Тогда ведь жизнь как была устроена: мать и тетка работали медсестрами. Мать работала в операционной у нашего знаменитого отоларинголога профессора Преображенского. Мы жили в Яузской больнице, что в центре Москвы, тогда больница имени «Медсантруд».

– Это бывший дворец.

– Совершенно верно. Поэтому там огромный дворцовый корпус и еще шесть или семь корпусов службы – фактически целый княжеский квартал.

– То есть там Вы фактически и жили?

– Я там жил в коммуналке. Тетя Таня тогда работала в физиотерапии пятьдесят с лишним лет. Вот эти две семьи: мужчины остались работать, а мы уехали в санаторий мирового уровня. Всегда говорят о водах в Баден-Бадене, а у нас есть просто уникальная здравница, которая называется «Краинка».

– Это под Тулой.

– Между Тулой и Калужской областью. Там уникальные источники, но не в этом дело. И вот где-то в двадцатых числах вечером где-то началась какая-то война… ну, мало ли какие маневры – всерьез не приняли. Вечером, как всегда после ужина, – кинематограф. Эстрада-ракушка, в землю вкопаны рядами лавочки …

– И белая простыня, да?

– Белая простыня или экран – не помню, что там было, и среди проходов стоит кинокамера. Я всегда садился возле нее, потому что мне был интересен сам процесс: там кино идет, а здесь меняют каждую часть и т.д. Мне было очень интересно, я сидел рядом, немножко слева.

И шел какой-то фильм, как сейчас помню, что-то о старой войне: конники, копья, мечи. На экране идет сражение – и вдруг гул «Ж-ж-ж!» в разгар этого фильма. Первое, что подумал: машина по парку идет. Не может быть. Потом: самолет. Но в то время такого автоматического самолета не могло уже быть: такие давно были, я уже это понимал. И вдруг бомбы: «Бах! Бах! Бах!» Какие бомбы, я тогда не знал, но какие-то взрывы за сценой, с той стороны. Паника… Самолеты летели бомбить оружейные заводы Тулы и, пролетая над «Краинкой», сбросили бомбы и полетели дальше. Вот такой случай: в первые же дни войны я сразу попал в военную обстановку.

И сразу паника: на следующий день, как только рассвело, уже возникли перебои с поездами. На каком-то товарном мы проехали 60 километров до тети Поли и у нее дня два ждали, пока будет возможность перебраться в Москву. А семья Полуэктовых была интересная, все работали на Тульском оружейном заводе: и дядя, и после войны в калильном цехе мой двоюродный брат, и тетка – в общем, была целая династия. Мы побыли у тетки и добрались до Москвы. Отец уже был на фронте, мать тут же поступила в военный госпиталь, в который сразу же превратилась ее больница, автоматчики стоят по всем проходным и т.п. Приехали – и сразу в работу. Проблем куча, все хозяйство на нас с братом. Он на семь лет старше, мне еще и пяти не было, четыре с половиной.

– Но чем Вы занимались в пять лет, помимо того, что помогали по дому?

– Помогал по дому. А когда начались бомбежки, мы прятались в метро. Но самая близкая станция метро тогда была «Курская»: от нашей землянки в гору идти далеко-далеко. Полгоры пройдешь – отбой. Только назад вернешься – опять! Потом бабка сказала: «Ничего не сделается, никуда не надо ходить». Бабка такая вещая была у меня, и руки добрые, и она сказала: «Клавдия, немцам в Москве не бывать, Господь не допустит. Ребят убери, через месячишко-полтора их отгонят». А немцы тогда рядом стояли! Если говорить о чуде, то вот, пожалуйста.

– Вера!

– Вера! А почему ребят собирали: мать на работе чуть не круглые сутки, мальчишки занимаются где-то каким-то делом. Кто постарше, тому надо было печку растопить. Потом брат с двенадцати лет пошел работать в «оборонку», ремесленное училище, одновременно работал и учился, а весь дом был на мне, семи-восьмилетнем. Все карточки, походы за мукой, за хлебом, за керосином, вся домашняя обстановка, коммуналка. Надо было и убирать, и собирать, и печку растопить…

– Серьезные взрослые дела.

– Что Вы! Сейчас удивляешься: в совсем мальчишеском возрасте абсолютно взрослая жизнь. Если бы я не растопил печку, не выстоял очередь за хлебом, за крупой, за какой-то едой и не сделал бы запас, они бы пришли с работы…

– Мать с братом придут с работы – и ничего нет.

– Никто бы даже не ругал (я это точно помню), но я просто лопнул бы от стыда. Вот как сама жизнь воспитывала! Понимаете, в чем дело: жизнь была очень серьезная, ответственная, и она нас учила этому труду, уважению к старшим, пониманию, что такое война. Привозили раненых, и нас, мальчишек и девчонок, начиная с пятилетних, собрали под Новый год в этих палатах, и мы выступали. Палат не было, были коридоры, где стояло по 40–50 коек. Переломанные, перевязанные, с костылями, с бинтами, с которых не отстирывалась рыжая кровь. Рыжие халаты у врачей, потому что некогда было их стирать. И начались первые мои выступления – мне тогда было восемь… а сейчас уже 75 лет.

– И Вы там пели, читали стихи?

– Читал стихи, плясал – все делал с детства, рабочий стаж у меня очень большой, потому что эта обстановка сразу окунула и меня и моих ровесников во взрослую жизнь. Мы не потеряли детство и детское восприятие, но обязанности и ответственность у нас были абсолютно взрослые. Трудно в это поверить, но на самом деле я благодарен этому труднейшему детству: я многое умею и до сих пор многое могу.

Человеческие ценности: добро, зло, Родина, вера – все это воспитывалось в комплексе. Двор был большой, было несколько дворов, и каждый имел свое название. Наш был круглый и назывался Мудрый двор, почему, не знаю. Следующий – Красный двор и т.д. Было огромное количество ребят, и все были вместе, но у каждого было еще и свое особое место. Так вот, чужих детей во дворе не было: весь двор воспитывал. Если что-то не так, тебя за ухо, подзатыльник! Какая-то папироска – тебе врежут как следует или к матери пойдут, пожалуются и т.п. Короче говоря, воспитывал двор, старшие – младших. И даже хулиганистые ребята, лет под двадцать, из которых кто-то, может, даже отсидел какое-то время за хулиганство (бандитов не было, но все-таки правонарушители), тоже нас воспитывали: нельзя ругаться нехорошими словами, нельзя украсть. Они, люди, отсидевшие в тюрьме года два (там Таганка недалеко), тем не менее нас воспитывали. Даже так нас сплачивала беда. Поразительно: с Божьей помощью я одолел все это. Детского воспитания мне хватило на всю жизнь.

– А Ваш отец попал под Ржев?

– Отец сразу оказался под Ржевом и выдержал там больше года. Ведь там пережить один день было чудом. Он пошел непрофессиональным военным: сначала был ополченец, потом солдат, потом старшина, затем лейтенант и т.д. В 1942-м писем не получали, какие там письма! Ржев был отрезан больше остальных городов, и это была самая кровавая и долгая война. О ней, к нашему общегосударственному стыду, долго молчали, потому что надо было бы назвать, кто виноват в окружении, почему это допустили и т.д. А назвали бы – многим бы это было невыгодно. Сейчас по документам уже ясно, что это была знаменитая 39-я армия под Вязьмой, Ржевско-Вяземский котел. И мой отец попал там в плен.

Мы получили извещение «пропал без вести» – тогда это было так, но, считай, похоронка. И два с лишним года о нем не было ни слуху ни духу. Он вернулся 9 декабря 1945 года. Полгода прошло после дня Победы: он проходил чистку, расследование. И все это прошел нормально.

– Он Вам что-нибудь рассказывал о войне? Или очень мало?

– Рассказывал, но мало-мало. Отец прошел несколько лагерей, его контузило, и в себя он пришел уже в знаменитой Сычевке, это был распределительный лагерь под Смоленском. Ну какой лагерь – открытое поле, дождь, и все обнесено колючкой. Тех, кто был помоложе, отбирали в шахты в качестве рабов, а кто плохо себя чувствовал, стреляли, и все. Отец прошел несколько тюрем в Польше, куда его потом послали, и несколько лагерей. Помню, что во второй половине 1944 года это был Дахау и в 1945-м – Бухенвальд. И 6 мая Красная армия освободила город Торгау. Вот такая история! Представляете, сколько отец прошел!

 – Все ужасы прошел. «Нет в России семьи такой, где б не памятен был свой герой».

– Да, вот это отец. О нем можно долго рассказывать. Единственное, что сам он рассказывал мало. Я запомнил только, что до войны он никогда не курил, а там закурил, и вот почему. Во-первых, курево притупляло чувство голода. Человек покурил – и вроде поел. А они там были голодные, относились к ним как к рабам. Во-вторых, на фронте курево отвлекало от того, что противник может в любую минуту подняться в атаку – и ты будешь должен пойти в бой. Успокоить нервы, поговорить о чем-то с соседом – это отвлекало. С психологической и со всех точек зрения курево было неотъемлемой составляющей фронтового быта. Это не было от нечего делать, как сейчас. Пяти-семиклассницы дымят – это какой-то кошмар! И особенно девчонки! Это, конечно, отдельный большой разговор.

Отец почему-то все время работал в шахтах – судьба такая. Тяжело под землей. Рассказывал, что в Германии есть сланцевый мягкий уголь, и, когда в лагерях было нечего есть, они его жевали, чтобы чем-нибудь перебить чувство голода. А потом у них выворачивало все нутро, потому что сланцевый уголь – это отрава! И конечно, никогда не забуду еще одного. Отец дожил до 1961 года, мы тогда уже прилично жили: все работали, и я уже пошел на работу – кусок хлеба у нас был. И самое главное, что осталось в памяти: мы поели или ушли гости – мы тогда дружно жили, отмечали праздники вместе, – уже убирают все со стола, а отец все сидит. Мать говорит: «Давай я уберу». Отец: «Да, сейчас». Оглянется: нет ли кого – и собирает крошки по всему столу. Соберет – и в рот.

– Он просто не мог иначе.

– Не мог. Мать его ругала: «Постыдись!», а он: «Не могу сдержаться, руки просто сами». Вот можно больше ничего не говорить, только этот факт. Каждую крошку хлеба… Много лет прошло, а я вспоминаю со слезами…

– Вечная память этим героям.

– Да. Песню «Под Ржевом» я написал спустя семнадцать лет после его смерти. Я не мог ее дописать, а когда приехал во Ржев в первый раз (сейчас я почетный гражданин Ржева), мне рассказали, что первые годы после войны трактористы отказывались пахать. Потому что трактор по полям шел, как лодка по волнам. Поэтому у меня в песне есть слова: «В три слоя солдаты наши лежат». А один полковник-танкист поправил меня: «Михаил Иванович, спасибо Вам, только не в три, а в пять слоев!»

Звучит песня «Под Ржевом» (слова и музыка М.И. Ножкина)

 (Продолжение следует)

Автор и ведущий Александр Крузе

                                          Записала Лия Бондал