Канон. Народный артист России Владимир Маторин. Часть 1

Сегодня в программе "Канон" вы увидите встречу Александра Крузе с народным артистом РФ, солистом Большого театра Владимиром Маториным. Программа будет состоять из двух частей, и в первой части речь пойдет о детстве, творческом становлении Владимира Анатольевича и о духовной музыке в его жизни. В программе будут использованы архивные видеоматериалы выступлений певца. Продолжение передачи - на следующей неделе.

Великий итальянский тенор Энрико Карузо считал, что певцу нужны широкая грудь, широкая глотка, 90 процентов памяти, 10 процентов ума, очень много труда и кое-что в сердце. Насколько полон этот список, мы узнаем у нашего гостя – известного оперного баса, солиста Большого театра, народного артиста России Владимира Маторина.

Владимир Анатольевич Маторин – советский и российский оперный певец, бас, солист Большого театра России, лауреат премии Правительства Российской Федерации, народный артист России, кавалер двух орденов «За заслуги перед Отечеством» III и IV степеней.

Родился в 1948 году в Москве в семье военного. Детство Владимира прошло в военных городках. После школы он не стал продолжать семейную военную династию и попробовал поступить в Консерваторию, однако попал в Гнесинку, после которой более 15 лет служил в Театре им. К. Станиславского и В. Немировича-Данченко.

С 1991 года – солист оперной труппы Большого театра. В репертуаре артиста около ста ролей, наиболее популярные из которых – Борис Годунов и Иван Сусанин. В репертуаре Владимира Анатольевича также духовная музыка и романсы. В 2006 году Владимир Маторин учредил Фонд возрождения культуры и традиций малых городов Руси, который занимается благотворительными проектами.

Известная британская газета The Daily Telegraph назвала Маторина настоящей звездой оперного театра, чей голос, артистизм и сила сценического присутствия ставят его в один ряд с Шаляпиным. Он напоминает о былом величии, которое оперный театр сейчас теряет.

Владимир Анатольевич женат, у него с супругой Светланой сын и трое внуков.

– Когда Вы обнаружили в себе все пункты из списка Энрико Карузо?

– Еще не обнаружил. Поиск продолжается.

– Как Вы попали в профессию?

– В профессию я попал совершенно случайно. Я участвовал в самодеятельности, и один человек сказал мне, чтобы я пошел прослушался в Консерватории. Я вообще тогда понятия не имел, что это такое.

– В каком возрасте это было?

– Мне было тогда 18 лет. Надо сказать, что работал я с 16 лет, сначала телеграфным мастером, потом электромонтером. И сколько себя помню, я пел: то с телевизором, то с радио, то просто что-то мурлыкал в лесу. Мне нравились наши эстрадные певцы, тогда было царство Магомаева, популярны Георг Отс и другие. Иногда их передавали по радио, и я вместе с ними подпевал: «О дайте, дайте мне свободу!»

Благодаря человеку, который пристраивал меня в Консерваторию, я прошел прослушивание, и мне сказали: «Приходите. 26 июня начнутся приемные экзамены». По правилам, без музыкального образования можно было поступить только на подготовительное отделение: два года подготовительного и два курса училища. Но в Консерваторию меня не взяли, и другой человек повел меня через улицу в институт Гнесиных, где я проучился семь лет. И в 1974 году попал на конкурс в Театр Станиславского – сначала стажером, а потом артистом в первом положении.

– Ваши родители не были связаны с музыкой?

– Нет. Они из военных семей, и все предыдущие поколения воевали: прадед в 1905-м и 1914 годах; дед – в Гражданскую и потом в Великую Отечественную, во время которой и папу взяли юношей сначала в Горно-артиллерийское училище, а затем он воевал на турецком направлении, где ждали прорыва на горе Арарат. После этого отец окончил академию и «воевал» здесь, вокруг Москвы. Он был одним из двух человек, которых оставили в штабе в Балашихе, а потом пошел на повышение в Ногинск, где и прошли моя юность и молодость.

Сегодня, глядя с горы столетнего жизненного опыта, я думаю, что это было прекрасное место для формирования военного, все, что нужно казаку: столовая, Дом офицеров, солдатский дом-клуб, где мы смотрели кино, пробираясь за экран, медпункт, футбольное поле, спортивный зал – все детали для здорового развития. Но тогда нам было тесно, а поехать в город за 20 километров и на 20 копеек не было физической возможности, да и времени не было: ходили в школу, занимались спортом. Потом я пошел в самодеятельность, не куда-то поступать, а просто попеть – мне нравилось.

– А военным не хотели стать, пойти по стопам предков?

– Хотел по стопам, но первая же комиссия сказала, что по здоровью ни летчиком, ни моряком я быть не смогу, а быть в ПВО, как папа, особого рвения не было. Хотя он гарантировал, что в Киевское и Минское училище его одноклассники меня однозначно возьмут. Но папа оказался не просто воякой, а демократом. Повестка о призыве в армию пришла одновременно с повесткой из Консерватории: «Приходите на прослушивание. Вы записаны». Тогда папа сделал огромный шаг к моему спасению: он поехал к своему товарищу, они отправились в военкомат, и меня задержали. На майские праздники мы сдали нормы ГТО, у нас отобрали паспорта, а дали выписные свидетельства со штампом: «Призван в Вооруженные Силы. Спецкоманда 152. Ждет отправки». С этой бумагой нельзя было попасть ни в какой институт. Но мне вернули паспорт, благодаря этому я и поступил.

Поступил в училище Гнесиных, куда меня привел знакомый парень. Педагог прослушал меня и сказал: «Пойдем к заведующей». Та меня прослушала и сказала: «На первый и второй тур не приходи, мы тебя берем, приходи сразу на третий». Вдруг я увидел объявление, что можно поступать и в институт, смекнул, пошел, спросил, можно ли мне. Можно. Тоже прослушался, и меня взяли на подготовительный курс.

И в это же самое время меня взяли в ансамбль Александрова. Другой человек сказал мне: «Служил ты или не служил, неважно, хочешь в Москве остаться? Восемьдесят рублей пайковых, ходишь во всем своем, живешь дома и только на концерт надеваешь форму». Тогда они ездили по всему миру, что пацану и нужно было: полные карманы денег, все девушки, так сказать, твои, да ты еще и в фуражке. Но, к счастью, заведующая кафедрой Нина Александровна Вербова сказала: «Мы тебя взяли на подготовительный, а в фуражке ты и после института сможешь постоять», и не пустили. Пришлось сделать обратный ход: ликвидировать призыв в ансамбль Александрова, хотя там поартачились, сказали, что упрячут меня на Камчатку. Такой был судьбоносный год.

– В итоге Вы стали не просто певцом – критики считают Вас продолжателем традиций Шаляпина.

– Не теперешнего, надеюсь.

– Того, главного.

– Единственного.

– Во-вторых, Вы – лицо русской оперной школы. В чем, на Ваш взгляд, Ваша уникальность?

– Без ложной скромности: уникальность в том, что в институте Гнесиных получена хорошая вокальная школа у хороших педагогов. Это и Евгений Иванов, народный артист Казахской ССР, и в оперном классе Семен Семенович Сахаров вместе с Майей Леопольдовной Мельцер. Семен Семенович – ученик Голованова, дирижер Большого театра. Мельцер – любимая ученица Станиславского, одна из лучших довоенных Татьян.

– Голосов хороших много, а Маторин один.

– Господь ведет, потому что приобретение голоса – это даже не полдела. Вопрос в том, как человек развивается дальше. Сколько хороших голосов было у людей, которые и внешне, и внутренне были лучше меня, но всегда есть искушения. Во-первых, искушение нравиться всем вокруг – и хвост трубой. Во-вторых, начинается ложная традиция – отмечать все победы за рюмкой. Спел роль – должен всем товарищам, которые репетировали, накрыть стол, пусть маленький, но накрыть. Поэтому, живя в Москве, всегда есть искушения: одни приехали – встреча, другие уезжают – встреча, те умерли, другие женятся... Если взять триста рабочих дней в году, то сто из них вылетает на то, чтобы посидеть за столом.

Сейчас я пишу очерки – такой слалом по жизни: раскручиваю кинофильм жизни в обратном порядке. В оперу я не собирался вообще, мне хотелось быть эстрадным певцом, как, например, Муслим Магомаев. Он все время был на экране, и то, что он работал в театре, как-то проходило мимо ушей.

– А как Вы все-таки стали оперным певцом? Почему не свернули на тот путь?

– Когда я начал учиться, то нам давали специальные требования, и первые десять человек, приходящих с ними в театральную кассу, бесплатно пускали на свободные места. Так я посетил многие театры, в том числе и Большой. Мне там очень понравилось: и как звездочки загораются на небе, и красивые костюмы на артистах, и как все это вместе красиво. Театр с колоннами, красивый золотой зал, особые костюмы. Это был 1969 год.

– Режиссер Франко Дзеффирелли говорил, что опера – это высшее искусство, поскольку это симбиоз всех искусств. Все-таки на сцене Муслим один, а тут декорации.

– Хорошо сказал Покровский, который приходил к нам, студентам, рассказывать о режиссуре: «Вы не ждите, что на каждом перекрестке будут оперные театры, как кинотеатры в каждом городе и деревне. Это искусство элитарное, требующее огромных вложений, и народ не готов слушать оперу». Это было сказано примерно в 1970–1971 году.

– Каковы сейчас тенденции развития оперы?

– Картинке приоритет: не закадровый текст, не текст ведущего, а должны ползать тараканы, по потолку бегать голые люди с унитазами – и это качество «оживляет» оперу. На самом деле содержание оперы – это на 85 процентов текст. Если говорить: «Я вас люблю, люблю безмерно...» – Чайковский написал это с проникновением: красоту фразы, красоту мелодии – и это воспринимается. Но будет лучше, если артисты будут одеты в гусарские костюмы или Гремин будет генералом, а не мужиком в пиджаке. И открываешь глаза и видишь: окна, деревья, парк, старинный дом, люди в старинных костюмах или приближенных к старинным, а не как сейчас, когда все надевают списанную форму американской армии и во всех спектаклях на заднике расположен экран с меняющейся картинкой, а в воздухе что-то плавает... Сейчас театр захвачен режиссурой в смысле движения картинки, и более того, картинки, которая приближена к современности: надо ехать на велосипеде... или я был на спектакле, где выезжали на хорошей машине...

– Это не всегда выглядит оправданно.

– Есть книги, которые читают слева направо, а есть те, которые читают справа налево, например у арабов. Поэтому режиссеры, поняв, что придумано все, что было можно, начинают перечитывать все наоборот. Конечно, мило, но – не хочу обидеть режиссеров – это штукарство. Понятно желание оживить спектакль, но это ничего не дает в поисках смысла, внутреннего движения души и красоты слова.

– В отношении поиска смысла в Вашей песенной биографии можно отметить духовные песнопения.

– Это моя любовь.

– Как Вы открыли для себя эту музыку?

– Когда я начал учиться пению, про Шаляпина я мало что слышал, и вдруг в годы моей учебы вышел диск «Полное собрание песен Шаляпина». Естественно, я купил его, и на пятом диске была целая страница «Духовные песнопения». Мне нравилось слушать вечерком его «Зажечь свечу», не придавая этому молитвенного смысла, а только считывая эмоциональные краски того, что что-то происходит.

Кардинальный поворот – празднование 1000-летия Крещения Руси, когда великий русский хормейстер, народный артист Соколов написал «Памяти отца. Ныне отпущаеши». Три странички музыки и только в середине голос из хора. У меня было всего полстранички, я их выучил, спел. Десять лет подряд митрополит Питирим устраивал в Колонном зале православные Рождественские праздники, где обязательно было хоровое пение. Готовясь к такому празднику, однажды после собственной репетиции я подумал, что ехать домой смысла нет, решил, что посижу на репетиции дальше, а потом переоденусь и выступлю. Началась репетиция хора, и возникло ощущение – я давно придумал этому определение, – что позвоночник стал как телеграфный столб в мороз, когда он весь в изморози, а грудь разрывается, как у Данко: от радости в ней вулкан, который начинает просто петь и выплескиваться.

Могу похвалиться, что вот уже десять лет кряду я пою у митрополита Ювеналия в Успенском соборе Новодевичьего монастыря. Я пел с ярославским хором, пел с Капелла музея «Московский Кремль». А сейчас три года, как создан хор Московской епархии, наполовину состоящий из студентов-семинаристов Коломенской семинарии и наполовину – из священников с такими голосами, что, когда они жахнули на репетиции, я понял, что просто буду лысым. Говорю им: «Отцы и братия, потише можно, а то подумают, что я должен стоять на вашем месте, а вы – солистами». – «Не волнуйся, мы тебя не заглушим».

Когда начался концерт, они так рявкнули, что я думал, меня сдует. А на самом деле это происходит от несрепетированности, так как, чтобы репетировать, они должны бросить службы и целый день ехать в Москву (или куда бы то ни было), чтобы собраться вместе. То есть мы собираемся за два часа до концерта, и, по сути дела, у меня двойной концерт, поскольку сначала мы репетируем. Зато по искренности и пониманию молитв они одни из лучших.

– Какую музыку сложнее исполнять лично Вам – духовную или светскую?

– Да одинаково трудно. После спектакля приходит маета: мало того, что не евши шесть часов – и начинаешь как безумный есть, потом жарко – и начинаешь пить, хочешь заснуть – не засыпается. А после православных концертов я падаю замертво, а утром встаю вдвое сильнее.

– Энергия.

– Энергия. Когда туда отдаешь, оттуда получаешь – компенсация. С 1988 года я пою молитвы, и, видимо, чем больше поешь, тем больше проникаешься. Поначалу половина слов была вообще незнакомых, которых я никогда и не слышал. Особенно я люблю несколько молитв, в которых почти русская речь. «Отче наш» – это понятно, а вот у меня есть «Великое славословие» на церковнославянском языке: «Аз рех: Господи, помилуй мя», то есть понятно простым людям. Мне это нравится по многим компонентам. Мало того, что это часть моей духовной жизни, это прекрасная школа и для певца, я называю ее русское бельканто – здесь нет больших скачков и можно удобно транспонировать, и выше, и ниже, чтобы подобрать тональность под себя.  

Ведущий Александр Крузе

Записала Юлия Подзолова