Изменяемое и неизменяемое в церковнославянском языке. Часть 2

Здравствуйте. В прошлый раз мы свами начали введение к курсу церковнославянского языка и сегодня мы это введение закончим.

Мы с вами говорили о том, что в церковнославянском языке не изменялось на протяжении всей тысячелетней его истории.

Не изменялось то, что он никогда не был разговорным. Он не был разговорным в IX веке, и он не разговорный и сейчас. Это язык богослужебный. Он создавался как богослужебный, и он богослужебным остается.

Кроме того, мы с вами сказали о том, что церковнославянский язык – это всегда высокий стиль, это мы еще увидим в наших дальнейших передачах. И мы с вами сказали о том, что церковнославянский язык – это язык письменный, что письменный текст содержит гораздо больше информации в церковнославянском языке, чем текст звучащий.

И закончили мы тем, что церковнославянский язык – это наш первый учебный предмет, и предмет нелегкий, и матери, которые отдавали детей в обучение, по ним плакали, как по мертвым.

Еще одной характерной чертой церковнославянского языка, который не изменяется на протяжении всей его истории, является то, что церковнославянский язык – постоянный камень преткновения для всяких еретиков.

Изначально деятельность Кирилла и Мефодия встретила сопротивление так называемых «триязычников» - сторонников теории, что богослужение может совершаться на трех языках: латинском, греческом и еврейском. Любопытно было бы, кстати, послушать на древнееврейском языке православное богослужение.

Позже такими еретиками явились латинствующие, что, в частности, побудило западнорусского писателя XVII века Иоанна Вишенского написать следующее: «Диавол толикую зависть на словенский язык, что едва жив от гнева, рад бы его совсем погубить, и всю борьбу свою на то двинул, чтобы его обмерзить и во отвращение и ненависть привести». Вот как. Это XVII век. Чувствуете, насколько актуальный текст?

В начале ХХ века свою позицию в отношении церковнославянского языка очень недвусмысленно обозначили обновленцы и богоборцы. Если первые занимались переводами богослужений на, так сказать, русский язык, именно на «так сказать, русский язык», потому что церковнославянский и русский язык – это одно и то же, это не два разных языка. Об этом писал еще Нестор Летописец; об этом писал Михаил Васильевич Ломоносов; об этом писал поэт серебряного века Вячеслав Иванов, который написал: «Наши языковеды, конечно, вправе гордится успешным решением чисто научной задачи, заключавшейся в выделении исконно-русских составных частей нашего двуипостасного языка; но теоретическое различение элементов русских и церковнославянских отнюдь не оправдывает произвольных новшеств, будто бы в «русском духе», и вожделения сузить великое вместилище нашей вселенской славы, обрусить – смешно сказать! – живую русскую речь. Им самим слишком ведомо, что, пока звучит она, будут звучать в ней родным неотъемлемо-присущим ей звуком и когда-то напетые над ее колыбелью далекие слова, как «рождение» и «воскресение», «власть» и «слава», «блаженство» и «сладость», «благодарность» и «надежда» …» Это поэт начала ХХ века.

Конец ХХ века. Профессор, лингвист Владимир Константинович Журавлев пишет: «Церковнославянский и русский являются для русского человека двумя формами родного языка». Это все равно, что сказать, что язык поэзии, например, не русский язык. Но об этом мы с вами еще поговорим.

Если первые, то есть обновленцы, переводили богослужение на это самый «так сказать русский язык», то богоборцы подошли к делу более основательно. Смотрите, церковнославянский язык – это есть наш первый учебный предмет. Когда Кирилл и Мефодий начинали свою миссию в Моравии, первое, что они сделали, набрали учеников. Чему они их учили? Литургике и языку.

Чему учил князь Владимир тех детей, которых он набирал в школы – грамоте. А какая грамота в те времена могла быть, кроме церковнославянской? В те времена слово «книги» означало «церковные книги». Можно было никаких эпитетов не давать, просто сказать «книги», и сразу понятно, о чем речь.

Это сейчас книга – понятие макулатурное, сброшюрованные страницы с напечатанным текстом.

Так вот, этот наш самый первый учебный предмет, который всегда являлся нашим учебным предметом, богоборцы изгнали из школы. Язык, который априорно письменный, с 1918 по 1946 год не имел возможности отразиться в печатных книгах. В 20-е годы было издано полтора молитвослова очень маленьким тиражом, но это ничто. А вот реально с 1918 года по 1946 год – вообще никаких книг для письменного языка, при том, что существующие книги активно уничтожались.

То, что Кирилл и Мефодий набрали учеников и оставили после себя не словарь, не грамматику, а тексты и людей, говорит о том, что церковнославянский язык передается именно так – через тексты и через людей. Что получилось с текстами, мы немножко уже сказали. Что же получилось с людьми, тут, я думаю, тоже особо можно не распространяться: сколько было отстреляно носителей церковнославянского языка. Да, не по признаку того, что они носители церковнославянского языка, а по признаку Православия. Для языка это тяжелейший урон.

Церковнославянский язык является камнем преткновения еретиков и сегодня.

Теперь посмотрим, что же изменилось в церковно-славянском языке. Здесь можно отвечать на вопрос: «Что?», и тогда это уведет нас в россыпи каких-то мелких частностей. А можно ответить на вопрос: «Как оно изменялось?» И это выявит общий принцип, в который все эти мелкие частности встанут, как частные случаи.

Так как же изменяется церковно-славянский язык. Если сказать одним словом, церковнославянский язык обогащается. Появление новых текстов не отменяет функционирования старых. Более того, какие-то удачные слова могут переходить из одного текста в другой, и те, кто реально изучают церковнославянский текст в достаточно большом географическом и историческом пространстве и времени, говорят, что практически любое слово из церковнославянского языка может встретиться в любом тексте совершенно неожиданно: западнославянское слово может встретиться в восточнославянском церковнославянском тексте.

Литературный язык, например, развивается как: то, что ему нужно, он в себе удерживает; то, что ему не нужно, он моментально выпускает. Если мы возьмем Словарь русского языка С.И. Ожегова, разные его издания, с первого до последнего, мы увидим, как там появляются новые слова и как исчезают старые. А между тем, это менее 100 лет. Литературный язык постоянно дрейфует, у него сума маленькая, и он в ней может носить только то, что он может в ней носить. Поэтому что-то он туда кладет, а что-то выкидывает. Это как жить в однокомнатной квартире.

А церковнославянский язык никак не ограничен этой сумой, он может туда класть, класть, и класть, ничего не выбрасывая. Там есть древнейшие словообразовательные модели, и там есть относительно новые вещи. Туда могут проникать слова из других языков, не только из греческого и латинского, но даже из голландского, немецкого языков. Иоанн Кронштадтский и Ксения Петербуржская. Кронштадт и Петербург не русские ведь слова, уж во всяком случае, не славянские.

Церковнославянский язык непрерывно обогащается, он становится все больше, больше, и больше.

Вторая характерная черта изменения церковно-славянского языка: он становится не только больше и шире, но и глубже. Упоминавшийся в прошлой передаче звук «ф», которого не было в славянском языке в IX веке, тем не менее, получил две буквы «ферт» и «фиту», а сам появился, спустя 500 лет после того, как появились буквы, его обозначающие. То есть церковная грамота дана нам сильно «на вырост», и орфографическая отточенность церковных текстов, характерная для начала ХХ века, не была таковой в IX - Х веках. Церковнославянский язык постоянно совершенствует свою выразительность, изящество и точность, и еще неизвестно, какие тайны он нам раскроет в будущем. Это все о хорошем.

А как же еще изменяется церковнославянский язык, но уже не о хорошем, а о плохом. В то время, как он обогащается, носители его оскудевают. Они не хотят ему учиться. И причины здесь не в каких-то заоблачных трудностях, а в одном простом слове – «неинтересно». Интереснее читать нецерковную книгу, чем церковную. Интереснее пойти куда угодно, только не в церковь. Интереснее посмотреть любую передачу, только не наш урок. Что угодно может быть интересно, а церковнославянский язык неинтересен. На протяжении ХIX века это «неинтересно» разрослось до того, что в ХХ веке оно выросло в одно большое «нельзя». А теперь, когда «нельзя» вроде бы отступило, тогда на сцену снова вышло это самое «неинтересно».

Можно было поймать момент в конце 80-х годов, когда тысячелетие Крещения Руси вызвало очень большую эйфорию, именно эйфорию церковную, и тогда на этом порыве можно было горы своротить, в том числе и с церковнославянским языком, можно было его выучить легко, но, увы, этот момент мы с вами прошляпили. И теперь то, что можно было сделать легко, тоже можно сделать, но трудно, трудом. Вот этому и будут посвящены наши следующие передачи. До новых встреч.

Расшифровка: Римма Адомайтите