Беседы с батюшкой. Благочестие и традиция

В петербургской студии нашего телеканала на вопросы телезрителей отвечает клирик храма святого великомученика Димитрия Солунского в Коломягах протоиерей Александр Рябков.

– Под словом «традиция» мы, наверное, подразумеваем Священное Предание, то есть Традицию с большой буквы. Какие требования к нашему благочестию предъявляет Священное Предание?

– Действительно, два этих понятия очень близки. Вспоминаются сразу слова апостола Павла из его Послания к Тимофею, где он призывает упражняться в благочестии, потому что телесные упражнения не так полезны, как благочестие: оно всегда ко всему полезно и дает возможность приобрести обетования настоящей жизни и жизни вечной. Это очень интересное сравнение – телесные упражнения и упражнения в благочестии. Мы можем перенести это на свою жизнь, и нам это довольно понятно. А многим свойственно упражняться в каком-нибудь телесном занятии, упражнении или традиции. Может быть, это спорт, или, как сегодня говорится, фитнес; может быть, кто-то упражняется в накоплении каких-то знаний, а кто-то в том, чтобы следить за своим здоровьем, в том числе за диетой. Когда же вопрос касается молитвы, поста, то здесь сразу включаются другие размышления, и это нам почему-то становится сразу трудным, сложным, непонятным, не имеющим смысла и цели. Действительно, телесное упражнение дает нам накачанные мускулы, диета – хорошую фигуру, а что же нам дает благочестие?

Здесь мы понимаем, что традиция молитвы, воздержания, поста, церковного благочестия тоже направлена на определенную цель. Но эта цель – приближение души к Богу. Например, упражнение в молитве. Сегодня мне сложно встать на молитву, но я встал, помолился вечером, потом утром на следующий день… Если я не прервал эту цепочку, то, как и в спортивном упражнении, будет нарастать некая грамотность, будет приобретаться навык. Как в спорте сначала делаются более простые упражнения, так и в молитве. Только как бы мы ни накачивали свои мускулы, как бы ни худели, как бы ни украшали себя одеждой или каким-то макияжем, все равно рано или поздно эта телесная оболочка истлеет; цель этого упражнения действительно очень ограниченная. Когда же мы тренируем свою душу, тогда наша цель совсем другая – мы надеемся еще при жизни на земле приблизить свою душу к Божьей благодати (или стяжать Божью благодать) и тем самым превратить свою жизнь в настоящее, подлинное бытие.

Наша жизнь с заменой подлинного бытия – через украшательство, стяжание мирской преходящей славы,  через стяжание богатства, телесной красоты, все равно постоянно увядающей, – не имеет цели. Когда же мы приближаем свою душу к Богу, то посылаемые нам дары духа (недаром у апостола Павла есть слова о том, что даются обетования жизни настоящей)  меняют нашу земную жизнь. Меняются наши отношения с ближним, с самим собой. Наша открытость Богу в молитве, покаянии, постном делании – это начало того, чтобы мы были откровенны и сами перед собой. Когда же мы откровенны сами перед собой, то мы откровенны и искренни и перед своим ближним, это тоже очень важно понять. Именно такое упражнение и имеет ценность, цель и правильное целеполагание.

Говоря о благочестии, мы видим, что оно сопряжено с традицией. И традиция как таковая, без всякого сомнения, не должна ни ограничивать, ни сковывать нас. Христианская традиция – это не оковы и не кандалы на ногах. Но, с другой стороны, релятивистски отметать традицию невозможно, потому что не может быть тела без скелета. Каким бы красивым и здоровым ни было тело, но если нет скелета, то это просто куча какого-то навоза. Поэтому «скелет» в традиции необходим. Другое дело, что вариации могут быть разнообразными. И традиция, которой мы следуем, не попытка сделать Бога своим должником: вот я традицию исполнил – теперь Бог мне должен. Очень часто нас, к сожалению, захватывают земные цели: я пришел в храм, поставил свечу, поклонился, вчера попостился, сегодня пришел на службу – теперь Господь мне должен. А что Он мне должен?

Мы как раз не думаем о том, что Господь должен войти в нас благодатью, а думаем, что Он должен исполнять наши земные выгоды. То есть проблема понимания Бога как золотой рыбки из известной сказки Пушкина тоже есть. Как мы помним, человеку сначала было нужно корыто, а потом оказалось, что надо стать столбовой дворянкой, то есть аппетит растет во время еды. Такая наша молитва и печаль не о Боге, потому что молитва связана с покаянием, она призывает Бога войти в наше сердце. У христианина в подлинном смысле есть понимание того, что именно вхождение Духа Святого в сердце и меняет его земную жизнь, а по сути дела, меняет его отношение к земной жизни. Если же мы считаем, что цель нашей жизни – земные выгоды, земные наслаждения, успехи, земная слава, то, разумеется, Богу в нашем сердце делать абсолютно нечего.

Самое главное, что в молитве должен быть фундамент, основанный на словах «да будет воля Твоя, Господи». Что бы мы ни просили, мы должны ставить под сомнение, насколько нам это сегодня полезно. Если я попросил чего-то, тогда надо сказать Богу: «Господи, я не знаю, нужно ли мне это сегодня. Ты знаешь». Недаром у святого Филарета Московского есть такая молитва: «Господи, не знаю, чего просить у Тебя». То есть святой человек признается, что человеку, часто страстному, даже недоступно понять, что же ему нужно. И даже святой просит в молитве, чтобы Господь направил его сознание на то, какие цели ему нужно полагать.

Вспомним молитву Иоанна Кронштадтского, ведь мы обогащены не только молитвенным правилом, но и молитвами святых, в том числе молитвами святых XX века. Как просил Иоанн Кронштадтский? «Господи! Имя Тебе – Любовь: не отвергни меня, заблуждающегося человека! Имя Тебе – Сила: подкрепи меня, изнемогающего и падающего! ...Имя Тебе – Мир: умири мятущуюся душу мою! Имя Тебе – Милость: не переставай миловать меня».

Поэтому наша традиция, с одной стороны, гибкая, а с другой стороны, имеет под собой основу – цель у нее другая, не приобретение каких-то земных преходящих вещей, а именно стяжание Духа Святого Божьего.

– Вопрос телезрителя из г. Магнитогорска: «Наши молитвы завершаются словами: “Во веки веков. Аминь”. Или просто: “Во веки. Аминь”. В чем разница?»

– Здесь нет принципиальной разницы. В евангельской традиции наших молитв, которые унаследовали определенные черты библейских мотивов, есть некое усиление. В усилении «во веки» речь может идти о нашей земной реальности. Когда же мы говорим «во веки веков», мы переносим наше упование и обетование уже в другое измерение – в вечность. Но, по сути, цель нашей молитвы и нашей жизни – это все равно переход в вечность. Даже у многих духовников (и у отца Софрония (Сахарова), и у его учеников) прослеживается мысль о том, что сама личность человека содержит путь в вечность, потому что личность человека – это динамика. И упоминание «во веки веков» – это прописывание нашей цели: куда обращена наша молитва и куда обращена наша личность, которая врастает в вечность.

Традиция – это корень, и корень традиции в нашей душе, но ствол, вырастающий из этих корней, крона этого древа благосеннолиственного и русло нашей традиции направляются именно в вечность. И сам человек, будучи не замкнутой монадой, а динамической личностью, направлен в вечность, поэтому молитва всегда завершается таким итогом.

Что касается нашей традиции, мы имеем участие в таинствах, молитву, покаяние и исповедь. И благочестие отражается именно в церковном делании, в том, что мы действительно живем церковной жизнью. Церковный обряд, таинства – это не инструменты сделать Бога своим должником, а именно инструменты, приближающие нас к Богу, утверждающие в настоящем бытии, не в поддельном, а в подлинном бытии. Покаяние, исповедь – это тот момент, когда мы проявляем свое благочестие, которое является не внешним, а имеет глубокую внутреннюю цель.

Здесь мы задаемся вопросом: а что же такое вера, которая проявляется в благочестии? Вера – это не отвлеченное знание, не голая теория, не какая-то партийность, а реальная, живая жизнь, которая утверждает нас в бытии. Вера – это любовь; бескорыстная, сыновняя любовь к Отцу Небесному. Вера – это благодарность. Если благодарности нет, а есть только недовольство, то никогда не будет никакого земного счастья. И благодарность – это не какой-то формальный реверанс в сторону Бога, а фундамент нашей счастливой жизни. Вера – это и доверие, и уверенность в Боге. И вера – это страх Божий, но не только страх наказания. Благочестие связано с тем, что все мы должны иметь страх Божий; как мы помним, «начало премудрости – страх Божий». Но страх связан не только с наказанием, хотя даже слово «наказание» означает не кару и не казнь: это как наглядный пример и наглядный урок. Тебе сказали: иди по освещенной улице, не ходи ночью через лес, там может быть опасно. Нет, я срежу дорогу и пойду через лес. Какие же претензии к Богу, если ты пошел по неосвещенной дороге?

Страх Божий – это не только страх получить жесткий урок, но это еще и благоговение и трепет, когда видишь очень важную правду о себе, постоянно запечатлеваемую в молитвах: никого нет святого, кроме Самого Бога. Истина обо мне – это то, что я грешник. Истина о Боге – то, что Он абсолютно Свят. И созерцание этой абсолютной, беспорочной святости порождает благоговение и трепет перед величием Творца, Который снизошел до Вифлеемской пещеры, распялся за меня на кресте, был не только погребен, но даже сошел во ад, в шеол, тартар, аид (если перечислять название этого места у всех древних народов) и потом уже вознес мою плоть на небеса. И вся эта Священная история Нового Завета должна порождать в нас благоговение, трепет, удивление и благодарность.

Страх Божий – это не страх наказания, а страх потерять Бога и хоть какие-то начатки благодати в себе и, потеряв эти начатки, приобрести сатанинский хаос в своей душе, который будет раздирать мою личность. Вот что такое страх Божий, а не страх какого-то одергивания или удара сверху.

Когда вера имеет в себе эти важнейшие компоненты – любовь, благодарность, доверие, страх Божий, – то, конечно, жизнь приобретает другой онтологический оттенок. Потому что доверие – это смирение. Опять же наша церковная традиция и наше церковное благочестие направлены на приобретение смирения. И смирение (надо повторить очень известную мысль) – это умение жить в мире с Богом, с ближним и, как следствие, с самим собой. Смирение – это откровенность и перед Богом, и перед собой, и перед ближним.

– Вопрос телезрителя: «Известно, что перед причастием в Иуду вошел сатана. Но если человек причащается достойно, то какое время в человеке сохраняется причастное состояние: год, месяц, сутки, минуту? От чего это зависит? От каких-то грехов в человеке? Например, мы не успели отойти от Чаши, уже подумали что-то не то – нам возвращаться назад и снова причащаться, потому что все уже улетело? Или тогда вообще нельзя отходить от Чаши?»

– Вопрос очень глубокий и очень многосторонний. С одной стороны, мы понимаем, что все очень индивидуально. Мы знаем, что святая Мария Египетская причастилась в своей жизни всего два раза. Мы видим, что здесь нет какой-то строгой регламентации, а именно – это индивидуальный подход к душе.

Когда мы говорим, что святой праведный отец Иоанн Кронштадтский служил почти каждый день (конечно, наверняка были какие-то перерывы), то приходим к очень интересной мысли – сама его жизнь не только после литургии, но и до нее была причастием Богу. У святых угодников Божьих мы часто встречаем мысль о том, что сначала мы причащаемся в молитве, в делах милосердия, причащаемся в покаянии. То есть сначала мы причащаемся внутри своего сердца, когда открыты Богу. И если эти этапы не пройдены или пройдены ущербно (например, если наша исповедь была неискренней, приготовление формальным), то, конечно, это во многом и вредит тому, чтобы в нас укоренилось семя.

Причастие – это некий залог, ведь когда рукополагают во священника, говорят: прими залог сей. Причастие – это благодатное семя, которое должно в нас взойти. Людям, выросшим на земле, понятно, что мы никогда не бросаем семя просто в тернии и сорняки, не сажаем картошку в землю, которая не вспахана, а пытаемся ее взрыхлить, удобрить. Поэтому наше приготовление – это очень важный момент, который позволяет сохранить семя. Надеяться только на то, что я причастился, а дальше во мне должен действовать только Сам Господь?.. Да, с одной стороны, я со смирением говорю: Господи, я согласен, действуй во мне. Но это только слова, а что я дальше делаю для этого? Если я не пощусь или устремляюсь ко греху, то Господь меня за уши от греха не оттащит. Если после причастия я начинаю осуждать, то Господь мне по языку не ударит, Он не жандарм с неба. Если после причастия я тянусь к рюмке, вместо того чтобы взять Евангелие, то Господь здесь опять ни при чем.

Конечно, большую роль играет и приготовление ко Святому Причастию, и жизнь в его свете. Как на службах Страстной седмицы, когда мы берем огонек из храма и хотим принести его символически домой, так же когда мы получили огонек Причастия в свое сердце, надо донести его, чтобы он не затух, не гасить его своим отношением, поведением, своим превозношением, самомнением, телесной расслабленностью, ленью к молитве. А то мы прочитали долгое правило накануне причастия, а теперь, может быть, считаем, что можно не молиться: я вчера читал это правило. Нет. Когда мы прерываем эту цепочку упражнений благочестия, то, конечно, Причастие в нас затухает: Бог нас без нас самих не спасает.

Если вернуться к приготовлению к причастию, то это острая тема, которая многими по-разному обсуждается. Например, обратимся к «Невидимой брани» святого Никодима Святогорца: там четко прописано, что приготовление ко Святому Причастию очень важно и завершается исповедью. У Феофана Затворника есть интересная мысль о том, что говение перед причастием даже более важно, чем соблюдение четырех многодневных постов, и никак не исключается их соблюдением. Мысль, которая в нашей современной практике ставится под сомнение.

– Вопрос телезрительницы из Вологодской области: «Является ли церковной традицией проповедь священника на литургии? Или это личный выбор священника и он сам решает, произносить проповедь или нет?»

– В целом проповедь за литургией является церковной традицией. Церковное учительство должно происходить, и происходит оно с амвона. Другое дело, что у церковной проповеди в древней традиции было свое место. Есть понятие литургии слова (или, по-другому, литургии оглашенных), когда читаются отрывки из Апостола и Евангелия, и была традиция говорить проповедь сразу после Священного Писания.

– И сейчас это местами встречается.

– Да, есть традиция: не отходя далеко во времени, сразу переходить к истолкованию тех отрывков, которые читались за литургией. Другое дело, что иногда это переносится на конец литургии, иногда произносится на запричастном стихе, после освящения Святых Даров, до причастия. Иногда Святые Дары готовятся долго: дробятся для множества причастников, поэтому есть время, когда можно произнести проповедь. То есть традиция бывает разная, но проповедь, без сомнения, вписывается в традицию.

– Наверное, стоит сказать, что в семидесятилетний период, когда Церковь у нас была фактически под запретом, проповедь часто замолкала.

– С одной стороны, да. Но я хотел бы сказать: Церковь всегда понимала, что все служители обладают разными дарами – у кого-то дар слова, у кого-то дар утешения, у кого-то дар молитвы. Поэтому иногда вставлялась написанная проповедь. Например, так называемый синаксарь – церковное поучение, которое сохранилось даже в церковных книгах. Другое дело, что синаксари читались не на литургии, а зачастую на утрени. Но все равно это знак того, что не только молитва, но и словесное обращение к мирянам присуще традиции. Если священник по каким-то причинам был не способен сам произнести проповедь, то в древности он мог обратиться к написанной проповеди в богослужебных книгах.

– Вопрос телезрительницы из Воронежской области: «Читая святых отцов, иногда встречаешь мысль о том, что если совершил какой-то грех, то после этого надо смириться. Я не понимаю, как смириться после совершенного греха. Объясните, пожалуйста, что это такое».

– Может быть, здесь мы не вполне понимаем, о чем шла речь. Дело в том, что совершённый грех нас действительно в какой-то мере смиряет. Иногда причина греха кроется в нашем несмирении, и искушение очень часто посылается нам за наше несмирение. Особенно хорошо это видно на примере осуждения. Довольно закономерно, что когда человек осуждает, увлекается осуждением, услаждает себя им, то тем самым он как бы выстраивает за собой фон: вот есть такой грешник, а есть такой… Тем самым он как  бы успокаивает себя, что кругом все грешники, а он на их фоне, даже при всех своих грехах, не такой уж и грешник. Затем он увлекается настолько, что начинает клеветать, то есть сочинять и придумывать то, чего его ближний и не делал, то есть как бы несколько додумывать. Когда Господь это видит, то понимает, что этому человеку нельзя прописать никакого другого лекарства, кроме как лишить его благодати, чтобы он иногда упал в тот самый грех, за который кого-то осуждал. И тут действительно начинается смирение. Конечно, у всех по-разному; кто-то, наоборот, может злиться на всех за то, что он впал в этот грех. А кто-то, может быть, проследит алгоритм своих действий и поймет, почему и для чего с ним это произошло. Особенно это связано с грехами, связанными с полом и блудом. Очень часто это связано с тем, что у человека стала превалировать гордыня, самомнение, тщеславие, самолюбование, превозношение. И все эти горделивые, тщеславные проявления как следствие часто заканчиваются именно падением в грех, для того чтобы человек вразумился.

Из Катехизиса нам известно, что даже зло, которое случается с нами или которое совершаем мы сами, Промысл Божий старается направить на исправление нас. Для смирения нам действительно часто посылается искушение. Само покаяние связано со смирением, потому что в исповеди мы испытываем стыд. Ведь когда мы идем на исповедь, Господь – наш Помощник. У одного из учеников Софрония (Сахарова) я встречал изречение о том, что исповедь – это наше восхождение на Голгофу. Как Господь претерпел постыдную казнь, так и мы восходим на голгофу покаяния. Искренне раскаиваясь, претерпевая стыд, мы получаем от Бога благодать – когда, ничего не скрывая, искренне признаем себя грешниками. А не перекладываем вину на кого-то, как это делали Адам и Ева: это не я, это она; это не я, это змей; это тот, кто насадил эти плоды, а мы, Господи, тут не виноваты. И покаяния тогда нет. Так же и у нас не получается покаяния, когда мы начинаем сваливать свой грех на воспитание, общество, время, еще на что-то. Получается, что моя воля тут уже и не действует. Разве я марионетка или щепка, летящая в потоке, и ни за что не отвечаю? Так где же моя личность? Так вот, моя личность, как ни странно, проявляется в этом стыде покаяния. Когда я превозмогаю его, то как раз и утверждаю свою личность. Когда же я пытаюсь избежать покаяния, моя личность растворяется в грехе, или, как говорят святые, в тине греха.

Поэтому очень важно понимать, что наша традиция, наше благочестие очень глубоко связаны с исповедью, молитвой и покаянием. Не надо думать, что есть какое-то время, когда нам не в чем каяться. Сегодня часто размышляют о том, что исповедь и не всегда нужна нам. Апостол Иоанн Богослов говорит так: Если говорим, что не имеем греха, – обманываем самих себя, и истины нет в нас. То есть нет ни одного момента в нашей жизни, когда в нас нет греха и нам не в чем покаяться. Апостол говорит об этом. Нельзя думать, что у нас есть какой-то период жизни, когда нам не в чем каяться. Я считаю, что это большая ошибка, хотя иногда встречаешься с таким утверждением.

У отца Софрония (Сахарова) есть такой интересный момент, когда на вопрос своих монахов в Англии, в чем им каяться, он отвечал: «Если за вами не гонится полиция, это не значит, что вы безгрешны». Если за нами не гонится полиция, это не значит, что мы уже стали святыми. Это тоже надо всегда иметь в виду.

В разговоре об исповеди я сегодня ссылался и на архимандрита Софрония (Сахарова), и на Феофана Затворника, и на Никодима Святогорца; хочу сослаться еще на один интересный персонаж нашей истории. Не так давно вышла книга воспоминаний об отце Александре Мене. Его духовное чадо вспоминает о том, как серьезно он относился к исповеди перед причастием и как говорил своим духовным чадам: если вы не поисповедуетесь, то это все равно что если вы в квартире, где живете, давно не мыли окна. Если вы не будете мыть окна в своей квартире, то свет туда не пройдет. И если вы не будете перед причастием промывать окна своей души исповедью, то Божественный свет не попадет в вас. Это меня очень поразило, потому что у всех разное отношение к отцу Александру, иногда даже некоторое превратное мнение о нем, но вот такой момент есть у него. В этих воспоминаниях меня также поразило, как одно его духовное чадо в те времена, в конце 80-х годов, готовился к причастию и, проснувшись утром, случайно выпил кофе. Он подумал: «Отец Александр – человек широких взглядов, он допустит меня до причастия». Он пришел, а отец Александр сказал: «Ну хорошо. Значит, у Вас будет еще один случай приехать в храм, побыть на литургии, поисповедоваться; тогда и причаститесь». То есть традиция – это очень важно. При попирании традиции никакого истинного благочестия быть не может. И, разумеется, не может быть и спасения.

– Вопрос телезрителя из Санкт-Петербурга: «Мы бы хотели узнать, где вторая песнь в каноне ко Святому Причастию? И второй вопрос – что делать, если, собираясь к причастию в большой семье, где есть маленькие дети, испытываешь разные искушения? Будучи несовершенными, мы можем раздражаться. Как идти с такими чувствами причащаться, ведь это нехорошо; причащаться ли вообще? Что делать?»

– Конечно, несмотря на то, что мы запланировали наш приход в храм, прочитали молитвенное правило, постились и старались вести себя благочестиво, у нас бывают какие-то падения и размолвки. Во-первых, наше раздражение часто бывает оттого, что мы очень верим в свои силы и свои планы: как мы запланировали, так и должно быть. Часто мы раздражаемся только потому, что не исполняются наши планы: не все одеваются и ведут себя так, как хотим мы, не все ходят по струнке и стоят в шеренге. Раздражаемся от этого потому, что у нас нет доверия Богу, нет смирения, то есть мы не умеем с миром принимать и себя, и ближнего, и обстоятельства своей жизни. Смирение – это отнюдь не какая-то искусственная, наигранная, театральная покорность, которая потом прорывается гневом. Смирение – это именно глубокое принятие воли Божьей, принятие своих сил и способностей, принятие своего ближнего таким, какой он есть. Ибо Христос нас принимает такими, какие мы есть, и нам тоже надо принимать своего ближнего таким, какой он есть. Разумеется, не потакать его греху, но исправлять его в себе. Но если я сам не следую традиции, если сам не благочестив, то, разумеется, не могу привести ко спасению другого. То есть мы должны помогать друг другу, не потакать греху ближнего, но поддерживать его в благочестии.

Что касается того, если мы искусились, то у нас все как раз и завершается исповедью. Мы пришли на причастие, и итог у нас подводится именно исповедью. Ведь мы могли и прочитать правило, и попоститься, и помолиться, но мы раздражались на ближних, у нас опоздал автобус… И тогда мы пришли и на исповеди подвели некий итог и эти шероховатости искренней, откровенной исповедью убрали. Потому и важна исповедь перед причастием, чтобы эти маленькие недочеты, нюансы, шероховатости с души убрать, промыть окна и вымести пол в келье своей души, чтобы принять Христа. Исповедь этому очень помогает и, может быть, в чем-то заменяет непрочитанное правило или наш слабый пост. Потому у нас и есть такая очень важная отдушина.

Что касается второй песни в канонах, она обычно появляется в Великом покаянном каноне Андрея Критского в Великом посту, а так отсутствует. Существует такая традиция. Есть понятие трипеснца, который поется на великопостном богослужении, в нем она и появляется. Ее появление увеличивает напряжение, молитвенный накал богослужения, который очень актуален в Великом посту.

– Хотелось бы задать вопрос об отрицательной стороне понятия благочестия.  Посмотрим на такую практическую ситуацию: человек может просто открыть книгу Священного Писания и прочитать, а может подойти к этому благочестиво и прочитать ее стоя перед иконами. Допустим, человек может просто вступить в поприще Великого поста, а может благочестиво убрать весь свой дом, чтобы в нем не оставалось скоромных продуктов. Существует и масса других благочестивых традиций, которые живут в народе. Но в связи с этим вспоминается евангельский фарисей, который был весьма благочестив, но Христос, тем не менее, оправдывает мытаря. Прокомментируйте, пожалуйста, такие благочестивые традиции. Не становятся ли они препятствием на пути к Богу?

– Проблема фарисея не в том, что он исполнял все традиции, а в том, что он спасался сам. И Господь говорит о том, что Он пришел к грешникам, а не к праведникам, то есть пришел к немощным. И апостол говорит: ничем не хочу хвалиться, только своими немощами, то есть своей  слабостью. «Блаженны нищие духом» – к этим людям пришел Христос, к тем, кто открыл свою душу, а не к тем, кто спасается своим «я». И здесь мы как раз не всегда правильно понимаем проблему фарисейства. Фарисейство – это не только мелочное исполнение чего-то, но еще и горделивое исполнение, именно достижение каких-то рекордов, за которые Бог теперь якобы стал моим должником.

Мы начинаем отсутствием фарисейства оправдывать свою лень, нежелание поститься, молиться: ну, мы же не фарисеи, давай в посту что-нибудь поедим, а может быть, даже и выпьем. Не будем фарисействовать. Попирать традицию тоже не надо. Потому что фарисейство – это не доскональное исполнение чего-то, а упование на исполнение чего-то. Мы помним, что святые угодники Божьи, исполняя всё и ведя строгую жизнь, в конце ее приобретали только еще больше смирения. Фарисей и смирение – это разные понятия. Фарисейство – это отсутствие смирения, а не мелочное исполнение традиции. Конечно, это тоже; только для чего? Для того, чтобы себя возвысить. Ну как же! Я же даю десятину от мяты, тмина... Я приличный человек: принимайте меня, рукоплещите мне – вот что такое фарисейство. Как раз этот момент фарисейства заключается в том, что я все исполнил и решил для себя, что Бог мне уже должен.

Наша молитва должна быть именно покаянной, в ней мы испрашиваем у Господа милости: Господи, помилуй. В этих словах все – и прощение наших грехов. Но не только в том смысле, что их подтерли, но и подавание милости, то есть благого елея исцеления тех ран, которые мне нанес грех. При этом надо иметь в виду, что мы говорим «Господи, помилуй», обнимая какие-то земные наши нужды: хлеб наш насущный, который Господь посчитает нужным нам подать. Наша фарисейская молитва часто напоминает мне строки из «Войны и мира» Толстого, когда княгиня Друбецкая подходила просить у князя Василия Куракина за своего сына. Она унижается, унижается, но внутри себя злится на него. Мы тоже просим Бога, но внутри злимся, что Он не исполняет. «Устрой моего сына в гвардию, поговори с императором, чтобы его взяли». Когда все это кокетство не действует, тогда она говорит: «Ну, Вы обязаны моему папеньке тем, что Ваша карьера сложилась». – «Хорошо, я тебе должен». И потом она говорит: «Когда Вы его устроите в гвардию? И Вы его не только в гвардию устройте, но еще сделайте адъютантом Кутузова». Мне кажется, наша молитва о земном часто такая же: мне не только корыто надо, но потом еще и стать столбовой дворянкой. Не только «в гвардию устроить сына из провинциального полка, но чтобы он еще и был адъютантом у фельдмаршала Кутузова».

Но все это пройдет: и гвардия, и корыто, и столбовое дворянство. А душа наша останется. Если наша душа не вошла в рамки традиции, если она не упражнялась в благочестии, если они ей чужды, то, конечно, она не возродится в жизнь вечную.

Надо упражняться в молитве, надо упражняться даже в памяти смертной, помнить о часе смертном, что это будет рождение в непоколебимое Царство. И если мы не будем упражняться, то, конечно, это рождение не состоится. У одного из учеников Софрония (Сахарова) я читал, что в некие времена была традиция безболезненных родов. И одна женщина, врач, кандидат медицинских наук, прочитала про упражнения безболезненных родов и сказала: «Я все поняла; я не буду в этом упражняться, потому что теперь знаю, как это использовать во время родов». А другая, которая не была доктором медицинских наук, прочитав эти упражнения, постоянно их исполняла, тренировалась в них. И когда случились роды, женщина-врач при страхе родов не смогла исполнить те упражнения, о которых знала теоретически, а та, которая постоянно тренировалась в них, легко и безболезненно родила.

Так же и у нас: если у нас будет смирение, покаяние, участие в таинствах, молитва, сопряженная со смирением, покаянное обращение к Богу, тогда страх смерти нас не смутит. Существуют не только искушения нашей земной жизни, когда нас искушает еда, вино, какие-то греховные помыслы, но Никодим Святогорец говорит о том, что есть и искушения в час смертный. Если мы не готовы к этому часу, нас может поразить неверие и отчаяние в своем спасении, а это в важный час может нанести урон нашей вечной жизни. Поэтому упражнение в благочестии, основанное на традиции, направлено на то, чтобы готовить свою душу к родам в жизнь вечную.

Поэтому следование традиции и упражнение в благочестии – это не попытка сделать Бога своим должником, не попытка перед кем-то оправдаться или пустить пыль в глаза, не попытка выставить себя приличным человеком, как это делал фарисей, или стяжать себе звание порядочного человека, христианина. Нет, это попытка спасти свою душу, приготовить ее к духовным родам. Это не попытка выстроить свою жизнь по-христиански. Отец Софроний, которого я сегодня уже цитировал, говорил, что жить по-христиански нельзя, по-христиански можно только умирать, как умирал апостол Павел – каждодневно – ради Христа. То есть каждый наш день и каждый час, который освящен просто молитвой: «Господи, помилуй», «Господи, помоги», «Господи, прости, благослови, направь, укрепи, вразуми», – это постоянное смиренное умирание во Христе.

Об этом нам и говорит Господь в Евангелии: если семя, упавшее в землю, не умрет, то не даст плода. Так же и у нас: если наша гордыня не умрет, если наше тщеславие не умрет, наше самомнение, наши страсти не умрут, то наша душа не возродится в жизни вечной. Жить по-христиански внешне прилично нельзя, говорит старец Софроний, можно только умирать по-христиански, причем каждодневно, а не когда-то потом. Я сейчас не буду ни поститься, ни молиться, ни причащаться, а вот за год-два до смерти я уж так попощусь! Никогда не попостишься, потому что не было навыка, не было традиции и не было упражнения в благочестии. Если не учился этому, то вряд ли быстро научишься. А час смертный – это, конечно, итог и действительно огненное испытание.

Поэтому отвлеченно жить по-христиански нельзя, надо каждодневно умирать и ради ближнего, и ради Бога, и во Христе, и через смирение, и через терпение, и через то, чтобы принимать своего ближнего в себя, и через молитву, и через покаяние, как бы стыдно ни было. Такова наша жизнь в традиции и благочестии. Наверное, это было бы важно понять нам сегодня.

– Можете ли Вы напоследок  дать какие-то советы о том, как нам провести в благочестии остаток этого длинного в этом году поста?

– Самое главное, что нам дает церковная жизнь, традиция и благочестие в нашей земной реальности, – это свобода. Свобода. Если только мы ее правильно понимаем. Свобода – это не свобода творить что хочу, а свобода нашей души. Свобода – это не залог, а результат внутреннего творчества, которое есть и пост, и молитва. Когда мы действительно видим, что земное меня не подчиняет себе, не сковывает, не довлеет надо мной сегодня – вот какой свободы мы должны искать.

Свобода – это не данность, а результат нашего труда. Свобода нашего сердца, души. И пост, который мы сегодня несем, не попытка сделать Бога своим должником, Который за это будет нам что-то должен, а именно попытка приблизить себя к Богу, ощутить прикосновение Божьей благодати к нашему сердцу и нашему уму. Вот для чего мы постимся и для чего молимся.

Когда мы встанем сегодня вечером на молитву, не надо этим тяготиться, потому что это момент, когда мы только и можем быть по-настоящему подлинными и не играть никаких ролей. Перед Богом можно и поплакать. Если нам негде поплакать в нашей земной жизни,  мы можем поплакать на молитве, сказать Богу, какие мы есть, и попросить: прими нас, преобрази, очисти нас и дай подлинную свободу нашей душе.

– Аминь. Спаси Господи, батюшка! Благословите нас на прощание.

– Дорогие, помощи всем Божьей, всем хороших дней поста, всем желаю пройти пост не с желанием хорошенечко разговеться, а с желанием его продолжить; пусть не телесно, но духовно, чтобы воздержание всегда было вашим посохом в этой жизни, цель которой – спасение своей души. Аминь.

Ведущий Михаил Кудрявцев

Записала Ксения Сосновская