Свет невечерний. Принудительное православие

Но надо сказать, что воспоминания Владимира Галактионовича о детстве и особенно об учебе в гимназии имеют примесь горечи, того, что он называл казенщиной православия. Наряду с портретами священников, молитвенников, подлинных христиан он с какой-то досадой и горечью описывал в своих воспоминаниях разных людей, разных законоучителей. Был священник, который, как он вспоминал, настолько пронзительно читал молитвы, настолько от сердца вел уроки «Закона Божия», что у него на всю жизнь осталась в памяти молитва Ефрема Сирина «Господи и Владыко живота моего», произносимая этим священником голосом глубокого сердечного покаяния.

Наряду с этим был и другой священник, который, как были убеждены все гимназисты, все одноклассники Владимира Галактионовича, был неверующим человеком. Он позиционировал себя как борец за русский мир, как сейчас сказали бы, борец за русификацию, патриот, но очень чувствовалось (дети всегда это очень четко чувствуют), что он сам не верит в то, что говорит. При этом чиновники и преподаватели гимназии поддерживали и практиковали то, что не только Короленко, но и многие другие мыслители XIX века называли принудительным православием, православной казенщиной.

Эту нотку в церковной истории мы должны хорошенько расслышать именно сейчас, когда уже более тридцати лет открыты храмы, действуют воскресные школы, есть православные гимназии, православные учебные заведения. Мы можем сказать, что православие возродилось, мы возродили ту традицию. Но вместе с этой традицией случайно не встали ли мы на путь православной казенщины? Это большой вопрос. Потому что есть довольно много историй, когда современный подросток, который получает образование в православной гимназии, слово в слово повторяет то, что пережил Владимир Галактионович Короленко в конце XIX века в православной гимназии православной России.

С принудительным православием боролись все наши мыслители, все те философы, которые составляют гордость русской философской науки, гордость литературы. В частности, например, Владимир Сергеевич Соловьев – наш выдающийся философ; пожалуй, первый оригинальный русский философ, создавший систему, глубочайший мыслитель, человек величайшей эрудиции и глубочайшей природной, если можно так сказать, народной веры. Потому что в отличие от многих интеллигентных современников он никогда не перешагивал тот порог природного естественного православного мировосприятия, которое для его более младших современников (таких, как Бердяев или Булгаков) было открытием юности. То есть он практически всю жизнь оставался церковным православным человеком. И вместе с тем он боролся с казенщиной, с принудительным православием.

В письме к Рачинскому в конце XIX века, незадолго до своей кончины, Владимир Соловьев пишет, что «духовной самодеятельности за собственной нравственной ответственностью не допускается» в нашей Церкви. Его тревожит, что в Церкви создается затхлый, несвободный дух, нет творческого начала, нет свободной дискуссии. Он говорит: «Религиозная и церковная истина вся сполна находится на сохранении в крепком казенном сундуке за казенными печатями и под стражею надежных часовых».

Наша современная жизнь дает нам основание считать, что мы тоже встали на путь этой православной казенщины, есть к этому некоторая тенденция. Не скажу, что мы уже к этому пришли, но мы к этому склоняемся.

Далее Соловьев говорит: «Безопасность полная, но живого интереса никакого. Где-то далеко происходит религиозная борьба, но нас это не касается. У наших пастырей нет равноправных противников. Враги православия находятся вне сферы нашего действия, если же попадают в нее, то лишь со связанными руками и заткнутым ртом».

Это конец XIX века. Конечно, сейчас мы не видим, чтобы враги православия помалкивали или боялись что-то сказать. Но те или иные религиозные или церковные проповедники сейчас призывают к тому, чтобы вернулось то время, которого так боялся Соловьев, против которого он сражался. И не только он. Он пишет: «От настоящей серьезной борьбы за православие мы избавлены государственною опекою». Для Соловьева и его современников государственная опека Церкви была проклятием церковной жизни, а не благословением. Так он думал, и у него были веские основания бороться с этим ненужным нехристианским явлением.

«Но зато и само православие вместо всеобъемлющего вселенского знамени народов становится у нас простым атрибутом или придатком русской государственности... Вот требование ясное, простое и легко исполнимое: избавить нашу Церковь от уголовной и цензурной охраны, при которой не может быть прямой и открытой борьбы за религиозную истину. Упразднить принудительное православие – вот первое элементарное средство для возрождения истинного православия, для общего обновления наших церковных сил в пастырях и пастве».

Ученики Владимира Соловьева (братья Трубецкие, отец Сергий Булгаков, Бердяев и многие другие) уже в XX веке, после смерти Владимира Соловьева, развивали его идеи, донесли эти идеи до Поместного Собора семнадцатого года, позже перенесли их с собой в эмиграцию. Отец Сергий Булгаков, будучи деканом богословского факультета Свято-Сергиевского православного богословского института в Париже, постоянно говорил о том, что православие нуждается в творческой свободе. Но в свободе, которая развивается, конечно же, не в разнузданности, а в святоотеческой традиции.

Несколько поколений мыслителей, православных богословов считали, что принудительное православие, православие под государственной опекой или православие как придаток государства – это то, что убивает евангельский дух в Церкви. И мы ни в коем случае не должны возвращаться в этот тупик, в эту ошибочную стезю, от которой с большим трудом избавились наши предки. Нужно делать работу над ошибками, чтобы эти ошибки в будущем больше не совершать; чтобы мы снова не задушили тот свободный святоотеческий традиционный дух, который с таким большим трудом поддерживали и защищали не только русские религиозные мыслители, но и целый сонм новомучеников и исповедников Русской Церкви.

Записала Нина Кирсанова