Свет невечерний. Бог наслушался

Однажды к митрополиту Антонию Сурожскому на исповедь пришла восьмидесятилетняя женщина, которая привыкла к тому стилю благочестия, который был принят в ее детстве. Она была из тех прихожанок, которые придерживаются правил, заимствованных от старых бабушек, родителей. И сама она уже состарилась в том ритме церковной жизни, который был ей очень понятен. Такие люди обычно, подходя к исповеди, обретают особое исповедническое выражение лица, как-то иначе переставляют ноги. Некоторые талантливые женщины даже начинают плакать в нужном месте.

И вот эта замечательная старушка, подходя к исповеди, тоже заняла «исходное» положение исповедницы, достала носовой платок, к месту прослезилась и, закачав головой, сказала: «Батюшка, я великая грешница. Я согрешила против всех заповедей. Я нарушила все заветы Господни». Тут митрополит Антоний резко ее оборвал и сказал: «Это нехорошо, что в восемьдесят лет Вы согрешили прелюбодеянием». Бабушка, сбившись с ритма, тут же спохватилась, выронила платок и сказала: «Отец Антоний, за кого Вы меня принимаете?» Для нее это был шок. Но владыке Антонию удалось тут же расставить все точки над «i». Вместо долгих объяснений, вместо разного рода ссылок на святых отцов он одной фразой дал женщине понять, что она, скажем так, увлеклась.

С этим наигранным благочестием, конечно, так просто не справиться. Я думаю, и у митрополита Антония Сурожского, при всех его духовных талантах, не получилось эту бабушку полностью излечить от этого стиля. Честно говоря, я не вижу в этом чего-то уж сильно криминального, но иногда это действительно переходит все границы. Этот стиль благочестия, который со стороны безошибочно считывается как что-то наигранное, неестественное, иногда переходит все границы, и такой человек склонен полагать, что только так можно исповедоваться, молиться.

У владыки Антония был еще другой случай, который очень запомнили его прихожане. Всем, кто смотрел гениальные беседы, лекции, проповеди митрополита Антония Сурожского, он кажется человеком мягким, интеллигентным, но он был очень резок, иногда даже груб, суров в личном общении. Это хорошо знали его прихожане и были к этому готовы. Митрополит Антоний прожил довольно суровую жизнь: у него было очень тяжелое детство, голодная, суровая, беспощадная юность, полная всякого рода унижений. И он был участником войны: сначала фронтовым врачом, потом активным участником движения Сопротивления; он был антифашистом не только на словах, но и на деле. То есть это был военный человек.

Нашу церковную жизнь XX века украсили два врача, военных хирурга: святитель Лука (Войно-Ясенецкий) и митрополит Антоний Сурожский. Владыку Антония мы знаем меньше как военного врача, больше как проповедника, но военная, армейская жилка в нем всегда оставалась. Поэтому многие стремились попасть к нему на исповедь, но при этом побаивались этого человека, потому что он говорил то, что думал. Многим людям это не нравилось. Он не заигрывал, не заискивал и, если дело касалось вещей принципиальных, мог поставить на место.

У прихожан, его многолетних духовных детей, осталась в памяти история одной женщины, она тоже была адептом того старушечьего стиля благочестия, которое требует на исповеди многословных излияний. Надо сказать, что вообще такая привычка есть не только у женщин, но и у мужчин – оценивать исповедь по ее продолжительности. Хорошо помню, как одна прихожанка, рыдая, пришла ко мне на исповедь и сказала, что она безгранично огорчена тем, что не умеет правильно исповедоваться: мол, женщина, которая исповедовалась перед ней, исповедовалась на несколько минут дольше, чем обычно она, а ей и сказать вроде нечего. Я тогда долго ее успокаивал, говорил, что не имеет значения, сколько и о чем человек говорит, исповедь не к этому сводится.

Так вот, к митрополиту Антонию Сурожскому на исповедь однажды пришла именно такая женщина, которая начала бесконечный рассказ. Она говорила о том, как вышла из дома, потом встретила кошку, потом подругу. Подруга спросила ее, где она брала эти туфли, та ей ответила, что может познакомить ее с мастером Костей, у которого сын попал под машину... Бесконечная череда происшествий и всякого рода ненужных слов тянулась и тянулась, как вдруг митрополит Антоний Сурожский, который был олицетворением учтивости, резко выкрикнул: «Пожалуйста, прекратите. Если мне так утомительно следить за тем, что Вы говорите, я уверен, что Бог уже наслушался».

Почему он позволил себе эту резкость? Потому, что это был человек предельной духовной чуткости и честности, он прекрасно понимал, что момент исповеди – это священнодействие, в него нельзя привносить струю нашей профанной жизни, профанного многословия, пустословия, позерства. Наигранное благочестие можно назвать одним словом: поза, позерство. Но весь ужас состоит в том, что мы принимаем какую-то искусственную позу не перед человеком, пытаясь произвести на него впечатление; мы перед Богом Сердцеведцем становимся в какую-то противоестественную, пошлую позу. Поэтому для митрополита Антония, который чувствовал святость храма, святость исповеди, это было просто невыносимо. «Бог уже наслушался».

Мне кажется, если бы это произошло в наше время, эта женщина наверняка написала бы жалобу в Патриархию, рассказала бы в интервью известному блогеру о том, какие хамы эти лондонские митрополиты, эти известные русские попы, которые не умеют вести себя деликатно, щепетильно и ответственно. Но, я думаю, правда в этом случае была на стороне митрополита Антония Сурожского. Думаю, нас нужно периодически одергивать. Очень хорошо, если мы сами себя одергиваем, помня, что исповедь – это священнодействие, а храм – не место для позерства. Перед очами Божиими, особенно в священном месте, открыто наше сердце: беззащитное, простое, наивное. И не нужно этого стесняться.

Как только исчезает из нашего сердца, ума и памяти чувство благоговения, святости места и события, в котором мы принимаем участие, нужно тут же себя одергивать, просить у Господа прощения, становиться, если не телом, то хотя бы сердцем на колени перед Ним. И помнить, что Сердцеведец Господь, от Которого ни одно движение нашей души не ускользает, сквозь эту пелену позерства и наигранного благочестия все-таки отличит, заметит наше подлинное лицо и настоящее сердце.

Записала Нина Кирсанова